Глава 25-я. О ценности жизни. (Изложение пессимистических теорий.)

ГЛАВА XXV.

О ценности жизни (изложение пессимистических теорий).

Имеет ли жизнь какую-нибудь ценность? Стоит ли жизнь того, чтобы жить?¹) как спрашивают англичане. Такой вопрос поставлялся теми философами, которых называют пессимистами. Цель жизни, по всеобщему признанию, есть наслаждение, счастье, но эта цель совсем не достигается, потому что в жизни гораздо больше страданий, нежели наслаждений. Если же жизнь не достигает своей конечной цели, то она никакой цены не имеет; в сущности не жить лучше, чем жить. Таков взгляд пессимистов-философов Шопенгауэра (1788—1861) и Гартмана на ценность жизни.

Хотя в настоящее время едва ли найдется много людей, которые считали бы состоятельной философскую систему Шопенгауэра или Гартмана, но сочинения их, трактующие о страданиях жизни, вызывают теперь такой же живой интерес, как я тогда, когда они впервые появились. Многие видят в этом доказательство того, что пессимизм еще не отжил своих дней, что он еще живет в сознании интеллигентных классов, нс это едва ли справедливо.

Пессимизм в широком смысле слова нельзя считать порождением одного какого-либо десятилетия. Его даже нельзя считать «болезнью века», как это делают некоторые. Его скорее можно назвать периодически возвращающейся болезнью человечества. Мысль о ничтожестве жизни нельзя считать продуктом современной философии; она высказывалась очень давно. Мы встречаем ее уже в древнейших религиозных

1) «Is life worth of living».

405

системах (напр., в буддийской), даже жизнерадостное античное мировоззрение не было свободно от него. В нашем столетии эта мысль в системах Шопенгауэра, Гартмана и др. полупила только философское выражение.

Говоря о пессимизме, мы должны дать тонное определение его. Существуют разные виды пессимизма: есть пессимизм в собственном смысле, т. е. пессимизм философский, есть пессимизм настроения и пессимизм, который можно было бы назвать, пожалуй, эмпирическим. Разница между ними следующая. Под пессимизмом в обширном смысле слова, как мы только что видели, разумеется то учение, по которому в жизни гораздо больше страданий, чем удовольствий, или, что то же самое, в мире зло преобладает над добром. Такого рода утверждение может доказываться различным образом. Если я в силу тех или других психологических и физиологических особенностей моего существа (напр., меланхолического темперамента) склонен предполагать, что в мире зло преобладает над добром, то такой взгляд может оказаться субъективным и ни для кого не обязательным; этот пессимизм, пессимизм настроения, не может быть предметом философского рассмотрения.,

Не может философия считаться также и с пессимизмом, который является результатом того, что нас не удовлетворяет действительное положение вещей, потому что действительность в настоящее время может быть неудовлетворительной в зависимости от различных случайных обстоятельств, которые могут быть устранены, и тогда действительность примет иной, лучший вид. Это — пессимизм эмпирический.

Мы будем говорить о философском пессимизме, который утверждает, что миру зло присуще необходимо, независимо от тех или иных случайных обстоятельств, что миру зло присуще вследствие внутренней природы вещей, что никакие изменения действительности не будут в состоянии улучшить мир. Философы-пессимисты думали, что они могут это доказать с полной очевидностью. Вот это учение собственно и следовало бы называть мировой скорбью(Weltschmerz) или мировым бедствием (Weltelend).

Философский пессимизм, имеющий притязания на строгую достоверность утверждаемых положений, мы находим

406

в системах Шопенгауэра и Гартмана, со взглядами которых я и предполагаю познакомить питателей.

Чтобы понять пессимистическую теорию Шопенгауэра, нужно предварительно ознакомиться с его учением о сущности действительности. По мнению Шопенгауэра, сущность мира можно познать только в том случае, если мы обратимся к своему самосознанию. Обращаясь же к самосознанию, мы находим там нечто психическое, которое Шопенгауэр называет волей.

Заметивши это, нам нетрудно понять основную мысль Шопенгауэра, что мир известен нам с двух сторон, так сказать, извне и изнутри. Мир, воспринимаемый нами посредством органов чувств, известен нам, как материя, но тот же мир обладает еще и внутренней стороной — волей, о которой мы узнаем из нашего самосознания. Все, что в мире существует, имеет своей внутренней стороной волю; все, что в мире совершается, совершается в силу действия воли; напр., камень падает на землю в силу действия воли; магнитная стрелка направляется к северу благодаря воле; кристаллы образуются в силу действия воли. Само собой разумеется, что Шопенгауэр, употребляя в данном случае термин «воля», имеет в виду не человеческую волю, а волю в обширном смысле слова. Если так, если атом притягивается другим атомом в силу действия воли, то понятно утверждение Шопенгауэра, что мир есть воля, что сущность мира есть воля, что эту сущность мы можем познать только из самосознания, и что все, познаваемое нами посредством органов чувств, есть только внешнее обнаружение, или, как он выражается, объективация воли¹).

1) Эту довольно сложную философскую мысль Шопенгауэр доказывает следующим образом. Наше тело дается нам не только как представление, подобно другим объектам, но в то же время и иным способом, именно как-то, что каждому непосредственно известно (из самонаблюдения) и что обозначается словом «воля». Наше тело движется по мотивам, вследствие вашей воли, но в то же время каждый волевой акт есть телесное движение, и каждое воздействие на тело есть в то же время воздействие на волю. Другими словами, Шопенгауэр находит, что наше тело известно нам с двух точек зрения: с точки зрения внешнего наблюдения (как материя) и с точки зрения внутреннего наблюдения (как воля), но то и другое представляет по существу однойтоже. Если это справедливо относительно нашего тела, то мы можем думать, что оно справедливо и относительно всего, существующего подобно вашему телу (об этом см. также выше гл, IX).

407

Из этого понимания сущности мира, как воли, следуй ет доказательство той мысли, что мир представляет сплошное страдание, и жизнь всегда и неизбежно состоит из страданий.

В самом деле, воля, психологически рассматриваемая, есть стремление, стремление действовать, а стремление необходимо предполагает страдание. «Всякое стремление вытекает из недостатка и из неудовлетворенности своим положением; оно, следовательно, есть страдание до тех пор, пока не удовлетворено. Никакое удовлетворение не бывает продолжительно, но всегда является только исходным пунктом нового стремления». Так как стремление составляет сущность воли, которая, в свою очередь, составляет неизменный элемент нашего существа, то очевидно, что постоянное удовлетворение воли невозможно и что, напротив, мы находимся в состоянии вечного неудовлетворения, т. е. страдания. «Наша природа, можно сказать, есть вечное стремление; ее можно сравнить с ненасытным голодом». Следовательно, воля сама по себе есть источник вечного страдания¹)·

Но предположим, что стремление удовлетворено. Казалось бы, должно наступить удовольствие; однако, по Шопенгауэру, это не так. «Как только мы освободимся от страдания, сопровождающего вообще недостаток, мы тотчас становимся добычею скуки». «Если у человека нет предметов желания (стремления), так как легкость удовлетворения тотчас же их у него отнимает, то им овладевает страшная пустота и скука». Следовательно, в жизни человека одно из двух: или неудовлетворенное стремление, или скука. Человеческая жизнь вращается между стремлением и скукой. Эти два состояния в действительности являются самыми существенными элементами жизни. Жизнь человека качается, подобно маятнику, взад и вперед между страданием и скукой. Это весьма странно должно было выразиться в том, что после того, как человек все страдания и муки поместил в аду, для неба ничего не осталось, кроме скуки». Таким образом, вся жизнь

1) См. его Собрание сочинений в изд. Griesebach’a в коллекции Universalbibliothek. В. I. § 56, а также русский перевод «Мир как воля и представление», пер. А. Фета. М. 1888 и Ю. Айхенвальда. М. 1900. Для ознакомления с философской системой Шопенгауэра рекомендуется превосходное сочинение Куно-Фишера «Артур Шопенгауэр». М. 1895.·

408

человека складывается или из страдания, или из скуки, которая, в свою очередь, есть опять-таки страдание. Скуку отнюдь но следует считать маловажным злом: она в конце концов налагает на лицо отпечаток истинного отчаяния. Как нужда является бичом простого народа, так скука является бичом знатных классов¹).

Итак, желание по природе своей есть страдание: достижение его скоро порождает пресыщение, вслед за которым является бессодержательность, пустота, скука, борьба с которой настолько же мучительна, как и с нуждой. Следовательно, сущность воли такова, что она необходимо порождает страдания. Ио этого мало.

Страдания жизни увеличиваются прямо пропорционально увеличению сознательности. Низшие животные чувствуют страдание в самой слабой степени, у человека же оно достигает самой высшей степени. Чем развитее человек, тем глубже его страдания; тот, в ком живет гений, страдает более всех. В этом отношении справедливо выражение: «Qui auget scientiam, auget et dolorem»²), Шопенгауэр находит, что отношение между умственным развитием и страданием хорошо изображено на картине одного художника. В верхней части ее нарисована группа женщин, у которых уводят детей. Женщины в различных группах и позах разнообразно выражают материнскую скорбь, страх, отчаяние. Нижняя половина картины изображает овец, у которых отнимают ягнят, так что каждой человеческой голове, каждой человеческой позе верхней половины картины внизу соответствует аналогичное у животных, и из сравнения этих обеих половин для нас становится ясным, как относится страдание, возможное в смутном животном сознании, к страданию, возможному только вследствие ясности познания. И все это оттого, что человек обладает высшей волей и носит в себе наибольшую сумму потребностей³).

Далее, удовольствие всегда имеет характер отрицательный. Это положение в пессимистической доктрине имеет огромную важность. По мнению пессими-

1) «Мир, как представления и воля, т. I, § 55, 57.

2) «Кто умножает познание, тот умножает и страдания».

3) Ib. § 58.

409

стов, реально существует только лишь страдания, а удовольствия, как чего-либо реального, вовсе даже нет. Оно есть не что иное, как только отрицание страдания. То состояние, которое мы испытываем, когда отсутствует страдание, мы и называем удовольствием. «Желание, т. е. недостаток, ость условие, предшествующее всякому наслаждению. Вместе с удовлетворением прекращается желание, а вместе с тем и страдание; следовательно, удовольствие или состояние счастья не может быть ничем иным, как только избавлением от страдания или от потребности». Если мы что-либо чувствуем, то мы чувствуем боль, а не состояние безболезненности. Мы чувствуем заботу, а не беззаботность. Мы болезненно чувствуем отсутствие удовольствий или радостей, отсутствие же страданий не дает себя чувствовать. Поэтому, мы до тех пор не придаем цены трем величайшим благам жизни: здоровью, молодости и свободе, пока мы пользуемся ими, и, только лишившись их, начинаем ценить, ибо эти блага только отрицательные величины. Что некоторые дни нашей жизни бывают счастливыми, мы узнаем впервые только тогда, когда они сменяются несчастными. Другими словами, это значит, что страдание есть нечто положительное: когда оно отсутствует, оно не действует на нас, как все истинно реальное. Оно так же реально, как и свет, который мы воспринимаем только тогда, когда он действует на нас, и не воспринимаем, когда он не действует. Страдание мы ощущаем тогда, когда оно есть, а удовольствие, даже тогда, когда оно есть, мы не ощущаем; оно не реально и есть лишь отрицание страдания, именно того, что имеет истинную реальность¹).

Это доказательство отрицательного характера удовольствий у Шопенгауэра явилось результатом полемики с оптимистами XVIII столетия, а именно с Лейбницем, который, будучи поставлен в затруднение при разрешении вопроса, отчего в нашем мире, этом, по его мнению, «лучшем из всех миров», зло все-таки существует, отвечал, что в мире реально существует только благо, а что зло и страдание созданы только для того, чтобы резче выделить благо. Оно, так сказать, есть как бы тень, предназначенная для

1) Ib. § 56.

410

того, чтобы блага жизни обрисовывались тем отчетливее. Вот почему Шопенгауэру нужно было показать, что дело обстоит совсем иначе, что реально только страдание, зло; добро же есть только отрицание зла.

Отношение между страданием и удовольствием таково, что страдание всегда больше удовольствия. Вспомните, напр., чувства, которые испытывают животное пожирающее и животное пожираемое, и тогда вы легко убедитесь, что количество страданий не уравновешивается количеством удовольствий. То относительно незначительное удовольствие, которое испытывает пожирающее животное, и сравниваемо быть но может с тем страданием, которое испытывает пожираемое¹).

Все эти доказательства Шопенгауэра в пользу преобладания страданий над наслаждениями основываются на том признании, что сущность мира есть воля, и что сущность воли есть стремление; так как это признание имеетъ· характер априорный, то и самые эти доказательства могут быть названы априорными. Но к тем же выводам можно прийти и апостериорным путем, т. е. наблюдением над фактами человеческой жизни.

«Кто очнулся от первых грез юности, говорит Шопенгауэр, кто внимательно оглянется на собственный опыт и опыт других, кто знаком с жизнью, с историей прошлых веков и с историей своего времени, кто, кроме того, серьезно изучал произведения великих поэтов, — тот согласится, что человеческий мир есть царство случая и заблуждения, которые немилосердно в нем хозяйничают. Что касается жизни отдельного человека, то каждая история жизни есть история страданий. Никогда, может быть, человек при конце своей жизни, если он благоразумен и в то же время чистосердечен, не захочет пережить ее еще раз, а скорее гораздо охотнее предпочтет этому совершенное небытие». «Если провести упорнейшего оптимиста по больницам, лазаретам и тюрьмам, комнатам пыток и невольничьим хлевам, чрез поля сражения и места казней, затем раскрыть перед ним все мрачные обители нищеты, куда она заползает от взоров холодного любопытства, то он бы напоследок убедился, какого рода этот лучший из миров. Откуда же иначе

1) См. его: «Афоризмы и максимы», Спб. 1887.Стр. 305.

411

Данте взял материал для своего ада, как не из нашего действительного мира? И, тем не менее, вышел очень изрядный ад. Напротив, когда он дошел до задачи изобразить небо и его блаженство, пред ним оказалось непреодолимое затруднение именно потому, что наш мир не представляет материала для чего-либо подобного»¹).

Прежде чем высказывать, что жизнь есть желательное благо, нужно сравнить сумму радостей, которые человек может получить в своей жизни, с суммой страданий, которые могут выпасть па его долю. Шопенгауэр думает, что подвести итоги будет совсем нетрудно. Даже и спорить не стоит относительно того, чего в жизни больше, добра или зла, потому что ужо самое существование зла решает вопрос, так как существующее зло не может уравняться благом. «Mille piacerc non vag- liono un tormento», говорил Петрарка ²). То обстоятельство, что тысячи людей жили в счастье и блаженстве, никогда не будет в состоянии уравновесить страха и мучения смерти. Если бы, поэтому, зла на свете было во сто раз меньше, чем на самом деле, то уже самого существования его было бы достаточно, чтобы обосновать ту истину, что мы вовсе не должны радоваться бытию мира, а, напротив, должны огорчаться; его небытие нужно предпочесть его бытию; он собственно есть нечто такое, чего не должно было бы существовать³).

Из всех этих рассуждений Шопенгауэра следует, что в мире больше зла, чем добра, что в жизни человеческой больше страданий, чем наслаждений; что, другими словами, не жить лучше, чем жить. Какой же выход предлагает Шопенгауэр из этого рокового положения? Казалось бы, самое простое средство избавиться от мук жизни — самоубийство; но Шопенгауэр с этим не согласен, так как оно решительно ни к чему не ведет; и это нетрудно понять, если мы вспомним основные положения метафизики Шопенгауэра. Он говорит, что сущность мира есть воля, что все нами воспринимаемое есть только лишь проявление этой воли, лежащей в основе мира. Каждый человек, как и всякая другая вещь, есть только лишь обнаружение сущности мира, которая сама в себе есть воля,

1) «Мир, как воля и представление», т. II. § 59.

2) «Тысяча удовольствий не равняется одному мучению».

3) «Мир, как воля и представление», т. II § 46.

412

Страдание в человеческой жизни есть следствие воли; поэтому единственное средство избавиться от страданий — это подавление, отрицание воли; между тем самоубийство не только не есть отрицание воли, но, напротив, оно есть подтверждение воли (к жизни). Сущность отрицания воли состоит в том, чтобы гнушаться не страданий, а наслаждений жизнью. Самоубийца желает жить, он только недоволен условиями, при которых она протекает; поэтому самоубийство, при котором вещь сама в себе остается неприкосновенной, есть безумный поступок. Следовательно, Шопенгауэр отрицает обыкновенное самоубийство, но он находит, что существует другой способ отрицания воли к жизни; а именно—медленное самоубийство через истощение, наприм., голодом. «Кажется, говорит он, что совершенное отрицание воли может достигнуть степени, на которой даже воля, необходимая для роста тела посредством принятия пищи, исчезает». Конечно, немногие способны на такой подвиг, но из того положения, что основа страдания есть воля, логически вытекает и способ освобождения от страданий. Это — подавление воли, аскетизм, преднамеренное сокрушение воли посредством отказа от приятного и изыскания неприятного, самоизбранное житие покаяния и самоистязания, для непрестанного умерщвления воли».

Таковы выводы пессимистической философии Шопенгауэра.

Другой видный представитель философского пессимизма — Эдуард Гартман, философия которого имеет много сходного с философией Шопенгауэра. У Шопенгауэра сущность мира — воля; у Гартмана — бессознательное. У Шопенгауэра мир есть объективация воли; у Гартмана — объективация бессознательного. Это «бессознательное» (первооснова мира) составляется, так сказать, из двух элементов; из неразумной воли и из представления (элемента разумного). Творение воспринимаемого нами мира начинается с того, что слепая, неразумная «воля к жизни» переходит из сущности в явление, из мира сверхбытия в бытие и увлекает вместе с собою в своем неразумном стремлении к существованию и представление. Таким образом получается наш эмпирический мир. Высшею целью этой мировой жизни, по мнению Гартмана, нужно считать сча-

413

стье, которое, однако, совсем недостижимо, потому что в жизни страданий значительно больше удовольствий.

Итак, по учению Гартмана, жизнь есть продукт слепой воли или акта безумия, и потому она является источником зла и страданий.

Человечество, в силу различных причин, оценивая жизнь, верит в достижимость счастья, впадает в иллюзию и в этом отношении переживает три стадии.

Первая стадия — наивная вера детства и древних веков. Люди верят, что счастья можно достигнуть при данном уровне развития мира, что оно достижимо для человека в этой жизни.

Вторая стадия — юношества и средних веков — состоит в уверенности, что счастья человек может достигнуть в загробной жизни, после смерти.

Третья стадия — зрелости и современной жизни, когда человечество думает, что счастье будет достигнуто в один из последующих периодов мирового развития.

Гартман стремится показать, что все эти верования неосновательны, потому что существуют данные, показывающие преобладание страданий над удовольствиями.

Наслаждения, как и страдания, возбуждают нервную систему и производят род утомления, которое при высших степенях наслаждения может дойти до смертельного изнеможения, так что является потребность, чтобы наступило прекращение или ослабление чувства (удовольствия или страдания). Эта потребность, корень которой находится в нервном утомлении, в случае чувства страдания порождает прямое отвращение к перенесению страданий; в случае чувства наслаждения она действует противоположно желанию продолжать наслаждение и всегда уменьшает это последнее. Вследствие этого страдание бывает тем сильнее, чем дольше оно продолжается, а наслаждение, чем дольше оно продолжается, тем сильнее вызывает равнодушие и даже надоедает. Итак, удовольствие и страдание одинаково связаны с деятельностью нервной системы и с утомлением ее, но удовольствие всегда оказывается в потере, потому что при одинаковых условиях удовольствие уменьшается, а страдание увеличивается¹).

1) «Philosophie des Unbewussten», 1882. В. I. Русский перевод этой книга: «Сущность мирового процесса, или философия бессознательного», перевод А. А. Козлова. 2 т. М. 1873. Указ. соч. т. 2-й, стр. 266—7.

414

На удовольствие в большинстве случаев следует смотреть, как на нечто косвенное, возникающее из прекращения страдания, но для всякого ясно, что удовольствие, возникающее вследствие прекращения страдания (напр., от зубной боли), значительно меньше, чем само страдание¹).

Страдание мы сознаем непосредственно, между тем как удовольствие мы воспринимаем только посредственно путем воспринимания предыдущих состояний. Чувство страдания или неудовлетворения воли всегда должно быть сознаваемо, потому что воля никогда не может желать собственного неудовлетворения. Чувство удовольствия или удовлетворения воли может быть само по себе несознаваемо, потому что, когда воля удовлетворяется, то не возникает ничего такого, что становилось бы в противоречие с ней ²).

Преобладание страдания над наслаждениями доказывается также непродолжительностью удовлетворения, которое проносится, как мгновение; между тем как неудовлетворение длится столько же времени, сколько заявляет о себе воля, а так как нет ни единого мгновения, в которое не существовало бы какого-нибудь желания, то неудовлетворение, так сказать, пребывает вечно³).

Так как эти четыре пункта являются необходимым результатом природы воли по отношению к удовольствию и страданию, то из этого, очевидно, следует, что невозможно создать мир, в котором страдания не превышали бы наслаждений.

На вопрос, может ли наслаждение вообще уравновешивать страдания, и сколько раз нужно повторить какую-либо степень наслаждения, чтобы оно уравновешивало для сознания такую же степень страдания, Гартман отвечает, что никакая степень наслаждения не может уравновесить страдания: «если я могу выбирать между тем, чтобы, или ничего не слушать, или сперва в течение пяти минут слушать дисгармонические звуки, а затем в течете пяти минут хорошую музыку; если я могу выбирать между тем, чтобы, или ничего не

1) Ib., 273.

2) Стр. 269—70.

3) 272.

415

нюхать, или сперва нюхать дурной запах, а потом благовоние; если я могу выбирать между тем, чтобы, или ничего не вкушать, или же сперва отведать что-либо невкусное, а потом вкусное, — то я во всех случаях решусь ничего не слушать, не нюхать, не вкушать. Отсюда я заключаю, что удовольствие по степени должно быть заметно больше, чем однородное с ним страдание, для того, чтобы они для нашего сознания показались равными». Следовательно, мы можем сказать с уверенностью, что наслаждение и страдание в том случае, когда они однородны, не могут уравновесить друг друга¹).

После этого Гартман исследует жизнь индивидуума, разнообразные положения и деятельности, чтобы определить, что в жизни преобладает, удовольствие или страдание. Мы укажем только на некоторые выводы, полученные из такого рода исследований.

Здоровье, молодость, свобода и богатство считаются величайшими благами жизни, но они не доставляют никакого положительного удовольствия; они имеют характер чисто отрицательный: они суть отсутствие старости, отсутствие болезни, рабства и нужды. В самом деле, когда мы здоровы, мы не ощущаем наслаждения вследствие этого; мы радуемся здоровью только после прекращения болезни; только нервнобольной чувствует, что у него есть нервы, только больной глазной болезнью чувствует, что у него есть глаза. То же можно сказать и о свободе. Мы страдаем только вследствие потери свободы, но когда мы пользуемся свободой, то находим это таким естественным, что нисколько не радуемся. Молодость есть тот возраст, в котором только и можно пользоваться здоровьем тела а духа. Молодость поэтому обладает способностью к наслаждению, но все-таки это только возможность, а не самое наслаждение. Материальная обеспеченность есть только отсутствие голода, холода и т. п. ²).

Если, вообще, здоровье, молодость, свободу и беззаботное существование нужно считать величайшими благами, то из только что сказанного следует, что предметом наших стремлений является состояние, которое представляет

1) Ib., 275—6.

2) 277—8.

416

только свободу от страданий. Но что такое свобода от страданий? — Небытие и только; следовательно, положительные блага стоять ниже нулевой точки ощущения, на которой постоянно находится небытие; поэтому они стоят ниже небытия. Наравне с небытием могла бы стоять только абсолютно удовлетворенная жизнь, если бы таковая существовала, но ее нет, потому что даже самый довольный человек не может считаться довольным вполне и во всех отношениях; следовательно, всякая жизнь по ценности находится ниже абсолютного довольства, т. е. не бытия¹).

Принято думать, что существует такой источник наслаждений, как дружба и семейное счастье. Гартман с этим не соглашается. Дружбу он объясняет тем, что человек есть общественное животное, что он нуждается в общении с себе подобными; в дружбу человек вступает единственно из сознания собственной слабости в перенесении страданий. Удовлетворение же этой потребности, подобно здоровью и свободе, дает только возможность достигнуть некоторых положительных наслаждений, но в то же время она бесспорно приносит реальные страдания, налагая на человека известные стеснения; именно, из общения возникает повышенное сочувствие (или сострадание). Если бы люди вообще испытывали больше наслаждений, чем страданий, то общественная жизнь и дружба, повышая сочувствие, доставляли бы массу положительных наслаждений; теперь же, принимая во внимание перевес страданий над наслаждениями у отдельного человека, мы должны признать, что это повышенное сочувствие служит только источником страданий. Конечно, в дружбе мы стремимся к утешению, но какое можно доставить утешение, когда в нашей собственной жизни так много неприятностей, что мы способны испортить хорошее настроение нашего друга?²).

Счастье дружбы основано главным образом на совместности интересов, и нигде не бывает такой сильной общности интересов, как в браке; тем не менее большинство браков служит источником страданий. Дети в брачной жизни точно так же являются источником стра-

1) Ib., 281.

2) 300—301.

417

даний. Они никогда не приносят родителям столько радостей, чтобы эти последние превысили то количество забот, огорчений и неприятностей, которые они причиняют¹).

Многие находят, что удовлетворение честолюбия, тщеславия может доставлять удовольствие, но Гартман с этим не соглашается. Гордость, или высокое мнение о себе, есть завидное свойство, все равно, будет ли оценка ложной или истинной, лишь бы только мы ее считали истинной; но безмятежная гордость встречается очень редко, чаще же всего приходится бороться с сомнениями по отношению к себе, а это доставляет больше страданий, чем удовольствие, доставляемое чувством гордости; кроме того, гордость увеличивает чувствительность и побуждает надевать лицемерную маску скромности для избежания неприятностей. Что касается тщеславия, то оно основано на иллюзии и причиняет гораздо больше страданий, чем наслаждений. «Честолюбие похоже на соленую воду, которую чем больше пьешь, тем больше пить хочется»²).

Что касается научных и художественных наслаждений, то взгляды Гартмана на них сводятся к следующему: художественный и научный экстаз выпадают только на долю избранных натур, да и то очень редко; если же из всех жителей земного шара найдется только весьма незначительный процент людей, способных получать наслаждения от занятий науками и искусствами, и еще более незначительный процент из них способен создавать себе высшие наслаждения посредством собственного творчества в этих областях, то само собою разумеется, что количество наслаждений, доставляемых занятиями наукой и искусством, должно быть очень невелико. Притом, когда мы судим а количестве лиц, занимающихся науками и искусствами, мы должны исключить из их числа тех, которые привлечены к науке и искусствам различными посторонними соображениями: модою, надеждою на составление карьеры, честолюбием, тщеславием и т. п.

Творчество в области науки и искусства, являющееся несомненным источником наслаждений, дается очень нелегко. Великие ученые и великие художники не падают с неба: необходима продолжительная и трудная подготовка. Во вся-

1) Ib., 301—6.

2) Ib., 309-10.

418

ком искусстве нужно преодолеть технику, а в науке нужно усвоить уже добытые результаты. Сколько скудных книг нужно прочесть только для того, чтобы добросовестно убедиться, что в них нет ничего годного, и сколько нужно прочесть других книг, чтобы из кучи мусора выбрать крупинку золота. Далее, тому, кто творит в науке или искусстве, необходима техническая обработка творения, а это связано с мужеством страданий. Кроме того, если принять в соображение, что люди впечатлительные к наслаждениям от занятий наукой и искусствами делаются более впечатлительными ко всем бедствиям жизни, то мы легко поймем, что сумма наслаждений, доставляемых науками и искусствами, очень невелика¹). Из всех этих многочисленных фактов с очевидностью следует, что страдания значительно превышают наслаждения в жизни.

На рассмотрении второй стадии иллюзии мы не станем останавливаться, так как Гартман отрицает возможность загробной жизни.

Говоря о третьей стадии иллюзии, Гартман находит, что нет надежды на такое усовершенствование человеческой жизни, которое могло бы повести за собою уничтожение или даже ослабление человеческих страданий. Так, напр., как бы быстро ни развивалась медицина, болезни также будут возрастать, притом быстрее, чем изобретаются против них средства. Всегда жизнерадостная юность будет составлять только часть человечества, а другая часть будет склоняться к печальному возрасту. Самые счастливые народы — это народы некультурные, а из культурных народов необразованные классы; с возрастающим развитием народа, как известно, возрастает и недовольство.

В нравственном отношении человечество вовсе не улучшается. Безнравственность первоначального человеческого общества не сделалась меньше, только форма, в которой обнаруживается безнравственность, изменилась. Если мы сравним нынешние и прошедшие времена, то увидим, что отношение между эгоизмом и любовью к ближним остается тем же самым. Если некоторые указывают на жестокость и грубость прошедших времен, то не следует забывать, с одной стороны, честно-

1) Стр. 319—325.

419

сти и благоговейного отношения к священным нравам у древних народов и, с другой стороны, обмана, лжи, коварства, неуважения к собственности, которые возрастают с цивилизацией. Воровство, обман, подделки увеличиваются, невзирая на наказания, в гораздо более быстрой прогрессии, чем уменьшаются грубые и тяжкие преступления, как, напр., грабеж, убийство, насилие. Самое грубое своекорыстие уничтожает бесстыднейшим образом священные связи семьи и дружбы всякий раз, как оно приходит с ними в столкновение, и только наказание, налагаемое обществом, сдерживает гнусные порывы, которые тотчас проявляются и обнаруживают человеческую животность в ее полной силе, как только связи закона и порядка потрясены и разорваны. Вспомним, напр., ужасы парижской коммуны в 1871 году. Нет, себялюбие человека не уменьшилось, а только запружено плотинами закона, но оно умеет найти тысячи щелей, сквозь которые легко просачивается. Степень безнравственного настроения остается тою же самой, но только ходит не в рубище, а во фраке. Вещь и следствие остаются теми же самыми, только форма делается более элегантной. Далее, так как нравственный масштаб вместе с культурой возрастает, то это все равно, что сказать, что безнравственность возрастает, так как человечество становится все более и более чувствительным по отношению к ней¹).

Что касается двух других моментов, относительно которых говорят, что они производят преобладание удовольствия над страданием — науки и искусства, то их положение в будущем сильно изменится.

Открытия в науке с течением времени будут делаться все больше и больше не людьми, одаренными необычайным гением, а совокупной деятельностью многих посредственных умов. Вследствие этого произойдет то, что наслаждение, связанное с творчеством гения, будет уничтожено; для человечества останется только то удовольствие, которое связано с восприятием научных данных, и, следовательно, значительное количество удовольствий, которое вызывает научная деятельность, в будущем будет потеряно. В искусстве точно таким же образом творческих гениев становится все меньше и меньше. Оно с успехами цивили-

1) 347—8.

420

зации перестанет быть предметом чистого наслаждения, к которому стремятся ради него самого, и превратится в средство развлечения после труда, в своего рода опиат, успокоительное средство, избавляющее людей от неприятного чувства скуки ¹).

Научные успехи в теоретическом отношении очень мало или почти ничего не прибавляют к счастью мира. Но с успехами развития человечества возрастает чувствительность нервной системы, увеличивается духовное развитие, а вместе с этим является преобладание страдания над удовольствием и возникает сознание бедствия жизни. Таким образом возрастает не только бедствие, но и сознание этого бедствия. Поэтому утверждение, что будто бы вместе с прогрессом возрастает счастье мира, зиждется на шатких основаниях²).

По мнению Гартмана, это так и должно быть: увеличение страданий жизни составляет необходимую стадию в процессе мирового развития. Конечную цель жизни человечества Гартман рисует следующим образом: «Как человек сначала в детстве живет с минуты на минуту, потом в юности бредит трансцендентными идеалами, потом в зрелом возрасте стремится к славе и позднее к богатству и практическому знанию, пока, наконец, в старости, познавши тщету всяческого стремления, склоняет на покой свою усталую, жаждущую отдыха голову, точно так и человечество»; и для человечества настанет старческий возраст. «Тогда оно, подобно всякому престарелому и обладающему ясным познанием самого себя старцу, будет иметь только одно желание, — желание покоя, безмятежности, вечного сна без сновидений, в котором оно могло бы найти отдых от усталости. После трех стадий иллюзий, надежды на положительное счастье, человечество, наконец, увидит безумие своих стремлений и, отказавшись от положительного счастья, будет стремиться только к абсолютной безболезненности, к Нирване, к ничто, к уничтожению»³).

Этого можно достигнуть, как мы видели, посред-

1) Ib. 350—1.

2) 354—359.

3) 360—1, см. выше стр. 293—4.

421

ством уничтожения воли всего мира. Таким образом будет достигнута дел мировой жизни — уничтожение страдания¹).

Литература.

Шопенгауэр. Собрание сочинений. Перевод Ю. Айхенвальда. М. 1900.

Гартман. Сущность мирового процесса, или философия бессознательного. Перевод А. Козлова. М. 1875.

Hartmann. Zur Geschichte und Begründung des Pessimismus. 1880.

Рибо. Философия бессознательного. Спб. 1899.

Куно-Фишфр. А. Шопенгауэр. М. 1896.

Сёлли. Пессимизм. (История и критика). Спб. 1893.

1) Нужно указать еще двух писателей, которые в последнее время более или менее оригинал по высказывались в пользу пессимистического учения. Это французский критик Брюнетьер и русский психиатр В. Ф. Чиж. «Если пессимизм, говорит Брюветьер, — есть болезнь, то болезнь органическая, сросшаяся с человеческой натурой, родившаяся с ним, и человечество избавится от нее лишь вместе с прекращением своего существования». Пессимизм, по мнению Брюнетьера, происходит главным образом от следующих причин. Βο-1-х, страх смерти неразрывно связан с нашей организацией — причина, от влияния которой мы избавляемся только с прекращением нашего существования. Невероятно, что мы когда-нибудь восторжествуем над смертью. Во-2-х, ограниченность человеческого познания. Метафизическая тоска имеет свои жертвы. Есть умы, которые мучатся сознанием своего невежества. В-З-х, нищета, несправедливость, грех, царящие повсюду. Человечество так же мало избавится от нищеты и несправедливости, как от греха, и так же мало от греха, как и от невежества и смерти (см. его «Источник пессимизма». Од. 1895).

Проф. Чиж стремится обосновать пессимизм биологически, потому что доказать психологически, что в мире страданий больше, чем наслаждений, не представляется никакой возможности. «Я постараюсь доказать, — говорит он, — что научно мы вполне ясно и точно можем определить, чего больше в человеческой жизни, страдания или наслаждения. Не имея возможности измерять чувствования сами но себе, мы должны искать причину чувствований, т. е. органический процесс, сопутствующий чувствованиям. Понятно, что мы можем полнее и точнее изучить органический процесс, чем психическое явление, потому что физиологическая сторона явлений нам более известна, чем психическая. Раз мы знаем, какие органические процессы соответствуют чувствованиям, мы можем измерять эти органические процессы, и тем самым косвенно, посредственно измерять самые чувствования. Мы знаем, что чувство удовольствия сопровождается повышением деятельности организма, что страдание сопровождается понижением деятельности его; что удовольствие соответствует жизни организма, а страдание — смерти организма. Мы можем доказать, что физиологические процессы, соответствующие увеличению жизненности организма в количественном отношении меньше, чем процессы, соответствующие уменьшению деятельности организма; а отсюда следует, что количество страданий превосходит количество удовольствий. Это есть биологическое доказательство пессимизма» (см. его статью «Биологическое обоснование пессимизма» в журнале «Неврологический Вестник», 1895).

422