Глава пятая. Проповедь, как живое слово

164

ГЛАВА ПЯТАЯ

Проповедь, как живое слово.

I.

В параграфе о приготовлении к оказыванию проповедей автор «Чтений о церковной словесности» высказывает желание, чтобы «каждый проповедник был импровизатором, по крайней мере в тех случаях, которые своею внезапностью и неожиданностью не дают проповеднику времени для размышления. Во всех других случаях, по мнению проф. Амфитеатрова, гораздо лучше сочинять и говорить сочиненное. Импровизация есть только исключение». Современник проф. Амфитеатрова, знаменитый проповедник м. Филарет в течение своей долговременной проповеднической практики, за исключением двух-трех случаев, совсем не произносил импровизаций сам и даже осуждал священников, упражнявшихся на сем поприще.

Ныне мы лишились знаменитого проповедника-импровизатора в лице почившего Амвросия архиеп. Харьковского, который вместе с тем в книжке «Живое слово» дал извлеченную из собственного многолетнего опыта теорию живого проповеднического слова. Архиеп. Амвросий считал импровизацию в деле проповедничества не исключением, а нормальным путем проповеднического учения; он делает исключение в противную сторону только для догматов веры и отвлеченных истин христианского нравоучения и то только в том смысле, что о сих предметах трудно говорить основательно и правильно и выражаться отчетливо в поучениях незаписанных и необработанных предварительно. «Поэтому необходимо при начале остерегаться импровизаций собственно догматического содержания

165

и отвлеченного изложения нравственного учения. Только после многолетнего упражнения можно приступать к таким поучениям» (стр. 102). Исключение неважное, так как предметов догматических и отвлеченных вообще нужно избегать в проповедях.

Отныне смотреть на проповедь иначе как на слово живое, устное, импровизированное, как смотрит на проповедь автор «Живого слова», является печальным поворотом к мертвой схоластике 1).

II.

По разъяснению пок. архиеп. Амвросия, живое слово — это устное в противоположность книжному. Речи, писанные дома, заученные наизусть и потом произносимые в собраниях—совсем не то, что заслуживает названия живого слова. Живые речи—это речи совсем неписанные, иногда только дома обдуманные, или даже на месте соображенные, и потом произносимые в собраниях в том порядке и в тех выражениях, какие сложатся у оратора в минуту произнесения. Живое слово совершенно противоположно сочинению. В кабинетной работе, по требованиям логики, оказываются необходимыми доказательства, пояснения, переходы от одной части речи к другой и пр., а в живом слове требования отвлеченной логики и правила, предписанные для сочинений, заменяются теми чувствованиями и движениями мысли, которые импровизатор примечает в своих слушателях и которыми направляется его речь. Живое слово подходит к жизни. Оно в такой степени противоположно сочинению, что даже при записывании импровизации она обращается в сочинение и перестает быть живым словом 2). Речь импровизатора есть речь более пли менее разговорная. Проповедник должен говорить так, как он может и как умеет 3).

1) Чепик, наполнивший отдел своей гомилетики о поучениях без письменного приготовления выписками из чтений Амфитеатрова и «Живого слова» архиеп. Амвросия, представил опыт соединения несоединимаго

2) Какой отсюда нужно сделать вывод относительно обычая готовить поучения для печати?!

3) Живое слово, стр. 28—32, 49. 86 117.

166

К этому мастерскому и глубоко верному описанию живого проповеднического слова мы позволяем себе добавить следующее замечание. Архиеп. Амвросий рассматривает живую речь только с художественно ораторской точки зрения, равно применяя ее как к проповеди, так и к застольным речам. По его воззрению, живое слово вполне совпадает с ораторским искусством импровизации 1), без различия слова проповеднического от светских ораторских речей. Эта точка зрения обнаруживается в перечислении тех способностей, которых автор «Живого слова» требует от импровизатора. По его представлению, импровизатор должен непременно обладать всем, что требуется от даровитого и основательного писателя, и в добавок иметь особенный талант — живость ума, легкости, удобоподвижность, также живое воображение, особенный дар слова, силу голоса, благообразный вид и всю внешность, наконец, известное состояние здоровья и нервной системы 2). Представляя импровизатора в таком идеальном свете и наделяя его такими разнообразными высокими качествами, каких во всей совокупности не легко и встретить в одном лице, автор делает лишь ту уступку, что все эти дарования импровизатор может не иметь в самой высшей степени и притом в полной гармонии 3). У ступка столь незначительна, что, очевидно, не представляется возможности всем пастырям церкви быть импровизаторами. Напротив, нам кажется, что возможность живого проповеднического слова менее всего следует ставить в зависимость от особенных талантов; мы считаем достаточною психологическою основою проповеднической импровизации, в отличие от светской, духовную опытность проповедника, его призвание, любовь к слушателям в связи с «возможно глубоким знанием учения веры со всеми особенностями его внешнего облачения и изложения» 4) и знанием жизни слушателей. Мы не думаем, чтобы существовали особые требования от проповеди, как от живого слова, кроме тех, ко-

1) Стр. 53.

2) Стр. 37—51.

3) Стр. 52.

4) Стр. 117.

167

торые предъявляются к жизни проповедника, к содержанию проповеди и ее народности. Это находится в связи с тем, что проповедь не есть ораторское искусство, но простая, вполне безыскусственная, разговорная учительная речь. Вместе с тем мы позволяем себе думать, что из преимуществ живого слова, которые указываются в книге архиеп. Амвросия, одни, как-то открытое лицо и глаза оратора, в которых наиболее выражается сила его воодушевления, возможность для проповедника на одной мысли остановиться более, другую сократить. — не выражают существа проповеднической импровизации, а другие, как то влияние на слушателей движений и волнений души импровизатора, сопряженных с мышлением, с трудностями и даже опасностями неприготовленной речи, так что «всякая остановка оратора озабочивает слушателя, всякий счастливый оборот речи его радует, и он остается под двойным впечатлением — и от содержания речи и от успеха оратора» 1), — не подходят к положению проповедника, который, как посланник Божий, говорит просто, может быть грубо, но уверенно. Не с точки зрения этих преимуществ устной речи, не с художественной точки зрения вообще нужно рассматривать живое проповедническое слово, а с точки зрения истинного характера христианской проповеди. Устное живое слово в деле проповедничества важно как свидетельство такого характера проповедничества в том смысле, что истинный проповедник может говорить только живою речью.

В самом деле, представьте себе христианского проповедника, действующего по призванию, и скажите, как он единственно может говорить народу. Христианский проповедник—это человек, опытно постигнувший христианскую истину, убежденный в спасительности Христовой веры и глубоко познавший «умом» слово Божие; он любит своих слушателей любовью Иисуса Христа, готов положить за них душу свою; он близко знает их духовные нужды. Он говорит по сознанию долга, как посланник Христа, и по сознанию духовной нужды слушателей. Он может говорить только живым языком, речью разговор-

1) Стр. 35, 36.

168

ною, сердечною. Для него проповедничество есть не упражнение в слове, а дело жизни, для него речь—средство живого общения. Для него говорить по тетрадке сочиненное столь же неестественно, как неестественно отцу ласкать и наставлять своего сына заранее сочиненными словами по тетрадке; для него столь же странно думать о форме речи, об искусственном расположении мыслей, о выборе выражений, как и для посланника, спешащего передать весть, от которой зависит спасение города.

Не говоря уже о проповеди Господа Иисуса Христа и Его святых апостолов, и вообще «в древние времена христианства импровизация была главным видом проповедания. Знаменитейшие отцы церкви говорили свои беседы большею частью без приготовления и не писали на хартиях; тетрадь с готовою проповедью почиталась признаком неспособности к проповедничеству; того не хотели и слушать, кто показывался на кафедре со свитком. Миссионеры всех времен также импровизировали» 1).

III.

Проповедь по тетрадке есть насаждение искусственное, которое воспитано обильным трудом в течение продолжительного времени. Книжная школа—вот первая рассадница такой проповеди. В ней усиленно приучают к письменному выражению мыслей, отучая от живой речи. В ней приучают смотреть на проповедь как на сочинение; она создает проповедников, которые научаются сочинять проповеди прежде, чем они сами начинают переживать в жизни христианскую истину, для которых христианская истина есть истина книжная, отвлеченная. В глубочайшей основе книжной проповеди лежит отвлеченный взгляд на христианскую истину, отсутствие духовной опытности, отчуждение от жизни. Обычай проповедовать в храме по тетрадке поддерживается условиями избрания наших пастырей, их приготовлением, характером их отношений к пастве, вообще историческими обстоятельствами и привычками, но никак не разумными основаниями. Все

1) Чтения о церков. слов. II. 214.

169

возражения против устной проповеди проистекают только из недоразумений.

Так, прежде всего против импровизации выставляют то, что она не дает возможности подвергать проповедь предварительной цензуре, что проповеднику-импровизатору всегда предстоит опасность выразиться неточно, а может быть и неверно о предметах веры. «Церковные поучения должны быть заблаговременно сочиняемы, потому что всего предпочтительнее осторожность и предусмотрительность в таком деле, в котором малейшее небрежете влечет за собой гибельные последствия. Даже искуснейший не осмелится произнеси, ничего такого, что не приготовлено им предварительно со всем возможным тщанием, что не поверено не только собственным его суждением, но даже суждением многих». Это было бы серьезное возражение против проповеднической импровизации, если бы оно не покоилось на неверии в человека и на вере в мертвую букву, на схоластическом и даже как бы канцелярском воззрении на христианскую религию. Как ничтожно значение -логики и грамматики для христианской веры, которая есть жизнь и дух, это могут забывать лишь те, для которых все окрашено чернильным цветом, которые привыкли во всем наблюдать канцелярскую отчетность. Да н где граница для страха пред ересью? Вспомним те исторические времена, когда вследствие этого страха ограничивали круг лиц, которым позволялось проповедовать. когда совершенно запрещалась самостоятельная проповедь, когда совершенно умолкало живое слово: это были ужасные времена. Даже в самых тесных пределах осторожность и осмотрительность в этом деле требуют ограничить проповедь только храмом и запретить пастырю беседовать с прихожанами о предметах веры вне храма, по домам, во время и не во время. Правда, предметом храмовой проповеди, в отличие от душепопечительных бесед пастыря вне храма, часто ставят предметы богословские, догматические; даже были времена, когда проповедью пользовались в политических интересах. Но задача новой гомилетики в отличие от старой—рассеять ложные взгляды на предмет проповеди и указать для нее единственное содержание в простой евангельской истине, которая стоит

170

не только вне политических интересов, но даже вне той области, богословской, на которую по преимуществу падают ереси и вероисповедные различия...

Затем, живое проповедническое слово не есть проповедь неподготовленная и произносимая с небрежением. Оно есть импровизация только по отношению к выражениям мысли, к форме речи, потому что оно не есть сочинение, но не по отношению к содержанию. Мы представляем себе проповедника-импровизатора человеком, для которого привычны христианское настроение л христианский образ мыслей, у которого слова евангелия постоянно в мыслях и на языке, который вникает в себя и в учение и занимается сим постоянно (1 Тим. IV, 16). Он ежеминутно готов дать ответ всякому вопрошающему его; он всегда приготовляется и приготовлен к изложению христианского учения. «От избытка сердца глаголют уста. Где нет сего избытка, уста немеют. Как хотите вы, чтобы от тощего семени плод произрастал? Откуда возьмется у нас избыток святых помыслов и вдохновений любви, когда проповедник не питает оного в себе молитвою, чтением слова Божия и творений св. отцов, размышлением о самом себе и постоянным наблюдением немощей человеческих?... Иной, понадеясь на богословские свои познания, шесть дней заботится единственно о мирском, а в навечерие седьмого дня, на удачу избирает текст, призадумается, бросит на бумагу несколько беглых мыслей, и мечтает уже о плодоносном сеянии. После такого скудного приготовления, уста проповедника по необходимости передадут христианам одну лишь слабую пищу, без жизненного сока и силы. В мирских наших сношениях, что видим мы? Те предметы, которыми ум наш пленен и сердце наполнено, составляют сущность разговоров наших; любимое нами отзывается в речах; мы охотно и без скуки беседуем о том, что любим. Чему же дивиться, ежели слово, во храмах произносимое, подчинено тому же нравственному закону, как и все прочие слова человеческие»? 1).

Но, скажут, ужели мы не считаем возможною собственно

1) Письма о должностях священного сана, т. 1, 1843, стр. 184—185.

171

неспособность к импровизации, т, е., что пастырь, вполне приготовленный к содержанию проповеди, однако не может говорить без тетрадки, потому что робеет, нервы его не выдерживают сотни устремленных на него глаз, потому что язык отказывается подыскивать и произносить нужные слова? Тут может быть что-нибудь одно: или пастырь вообще не способен к слову, или он не способен только к проповедническому слову. Конечно, бывает природная неспособность к слову вообще, начиная с неспособности к членораздельному звуку и кончая неспособностью говорить плавно и ясно. Такую неспособность мы должны считать исключением и не принимать ее в расчет в принципиальном обсуждения вопроса. Затем может быть, что пастырь, вообще способный к слову и говорящий в обществе о вопросах религиозных свободной плавно, затрудняется и по-видимому не может говорить по этим вопросам в проповеднической импровизации. В основе такой кажущейся неспособности может лежать одна из двух причин: или теоретическая, или психологическая. Теоретическая причина кажущейся неспособности к проповеднической импровизации заключается в ложном риторическом взгляде наших гомилетик на проповедь, как на сочинение, как на ораторскую речь. Мы утратили самое понятие о простоте христианской проповеди. Мы забыли, до какой степени простою, безыскусственною и краткою речью должно и тем более может быть проповедническое слово. Мы забыли, что простотой христианской проповеди, побеждавшею тысячи сердец и победившею мир, смущалось и оскорблялось эстетическое чувство образованного язычника. Я невежда в слове, говорил о себе ап. Павел (2 Кор. XI, 6). У проповедника не должно быть ни малейшей заботы ни о приступе, ни о каких-либо риторических фигурах, ни о патетической части и заключении, ни о красоте речи. Пусть он говорит как может и как умеет. Какой же пастырь не может дать краткого простого евангельского наставления своим слушателям?... Психологическая причина состоит в отсутствии сознания проповеднического долга,—в несознавании того, что молчание поставленного на чреду проповедника гибельно для паствы. Но сознание долга проповедни-

172

чества необходимо предполагается в призванном проповеднике: его отсутствие предполагает отсутствие призвания. А кто имеет такое сознание, тот чувствует огонь в груди своей, которого не может сдержать. Снова скажем, что это сознание служит достаточною психологическою основою проповеднической импровизации; нет нужды ни в каком другом психологическом побуждении; для проповедника достаточно одного религиозного воспитания. Как нет специального проповеднического-импровизаторского таланта, так и неспособность к проповеднической импровизации свидетельствует о религиозной неподготовленности пастыря к своему делу. Но называя живое слово единственно возможным для проповедника словом, свидетельством истинного характера проповеди, не говорим ли мы слишком «жесткое» слово для современных проповедников, среди которых столь редки импровизаторы? Нет, и мы не говорим слишком «жесткого» слова для наших проповедников и импровизаторы среди них не так редки, как кажется. Уже не раз мы останавливались на той мысли, что нельзя ограничивать область проповедничества теми поучениями, которые у нас произносятся в храмах в большие праздники по тетрадкам. Если бы было так, то у нас по истине был бы непрерывный в течение многих веков ужасный глад слышания слова Божия. На деле проповедничество равняется всей области пастырского душепопечения. Наши пастыри, если не все, то многие поучают паству живым словом. Когда священник беседует с крестьянином в поле о том, что нужно всякое дело делать с молитвою, что урожай и всякий успех в трудах подается Богом, когда он утешает семью, лишившуюся своего кормильца, надеждою на Бога, когда он поучает детей в школе, и во многих других бесчисленных случаях, он беседует с паствою живою речью. И наличность живой проповеди во всякое христианское время, во всяком христианском народе, и способность наших современных пастырей к живому проповедническому слову не могут подлежать сомнению. А священника, который ограничивает свое проповедничество чтением двух-трех чужих проповедей в год, а затем входит в общение с паствою только за куплею и продажею, да за

173

трапезою, или за карточным столом, который, кратко сказать, действительно не беседует с паствою живою проповедническою речью и неспособен к такому учительству, такого священника кто же назовет истинным пастырем и проповедником? Посему вопрос о проповеднической импровизации должно ставить в такой единственной форме: нужно ли проповеднику и в храме, при стечении народа, говорить с ним тем же простым живым словом, каким он поучает паству вне храма, или же святость храма требует, чтобы здесь живое слово умолкало и проповедник говорил только по тетрадке сочиненное? Ответ может быть только один...