Василий Великий, свт. Письмо 236. К Патрофилу, Епископу Церкви в Егеях

236. К ПАТРОФИЛУ. ЕПИСКОПУ ЦЕРКВИ В ЕГЕЯХ (244).

Патрофилу, который в письме своем изъявил удивление, что расторгнута дружба между Василием и Евстафием, объясняет ход всего дела, именно: как назначен был Собор, на котором в оправдание Евстафиева православия предположено было объявить исповедание веры, подписанное Евстафием, и как Евстафий и Феофил уклонились от сего Собора, а потом Евстафием прислано письмо, в котором отрекался он от общения с св. Василием, под тем предлогом, что св. Василий писал к Аполлинарию, и имел общение с пресвитером Диодором; когда же св. Василий, пораженный такою внезапною переменою, оставил Евстафиево письмо без ответа, пущено в народ письмо к Дазизу, в котором св. Василий обвиняем был в расстройстве Церквей, и в том, что с коварным умыслом предлагал на Соборе исповедание веры. После сего св. Василий обличает Евстафия, что он осуждает то исповедание веры, которое сам принес из Рима, скрепил своею подписью и представлял Собору в Тиане, что он вступает теперь в общение с епископами, рукоположенными от тех, которых прежде сам не признавал законными; описывает непостоянство Евстафия; наконец просит Датрофила написать, желает ли сохранять прежние отношения к св. Василию, или совершенно переменяется к нему после свидания с Евстафием. (Писано в 376 году).

Читал я письмо твое, присланное с братом нашим, сопресвитером Стратигием, и читал с удовольствием. И как иначе было читать написанное человеком благоразумным, и от сердца, научившегося, по заповеди Господней, иметь любовь ко

169

всем? Узнал я почти причину молчания в предшествовавшее время. Ты походил на человека, недоумевающего и приведенного в изумление, как это Василий, который с детства услуживал такому-то, в такие-то времена делал то-то, вступал в брань с тысячами, чтобы сделать удовольствие одному, теперь стал совершенно другим человеком, и вместо любви грозит войною; и что далее писано тобою, достаточно показывает изумление души при такой неожиданной перемене обстоятельств. И если ты уязвил меня несколько, то принял я это без неприятности; потому что не так я упрям, чтобы огорчаться дружескими упреками братий. Даже не только не обиделся написанным, но и посмеялся не много над этим, что при таких многих и важных опытах, которыми, по-видимому, утверждалась прежде наша взаимная дружба, по дошедшим до тебя малостям, впал ты, как пишешь, в столь сильное изумление. Ужели и с тобою случилось то же, что и со многими, которые, оставив исследование сущности дел, обращают внимание на людей, о которых идет речь, и делаются не исследователями истины, но оценщиками разности лиц, забывая совет, что познавати лице в суде не добро (Второе. 1, 17. Притч. 18, 5).

Но поелику Бог не приемлет лица на суде человеческом; то не отрекусь сделать тебе известным то самое оправдание, которое приготовил я для великого суда, а именно, что сначала у нас не было ни большой, ни малой причины к раздору, но ненавидящие меня люди сами знают по каким причинам (а мне не нужно и говорить о них) слагали непрестанные клеветы. Раз и два отражал я их. Но как дело было бесконечное, не помогало и непрестанное оправдание, потому что жил я далеко, а к лжецам близко было сердце, которое легко

170

уязвляется клеветами на меня, и не научилось сберегать свободным одно ухо для отсутствующего; то, поелику жители Никополя требуют какого-либо несомненного удостоверения в вере, что, конечно, и вам не безызвестно, заблагорассудилось мне принять на себя сие служение — написать письмо. Ибо сим, как рассчитывал я, успею сделать два дела: жителей Никополя убежду не думать худо о человеке, и загражду уста клеветникам своим; потому что согласие в вере преградит путь клеветам с обеих сторон.

И исповедание веры написано, принесено мною и подписано; а после подписания назначено место для другого Собора, и другое время, чтобы и соседние наши братия, собравшись, соединились между собою, и общение их было уже искреннее и не лестное. Итак, явился я в срок, и единомышленные со мною братия частью пришли, частью подходили, все с радостью и усердием поспешая как бы для заключения мира; посланы и письма и гонцы с известием о моем прибытии; потому что мне принадлежало место, назначенное для принятия собирающихся. Но с другой стороны не было никого, ни передового, ни вестника о прибытии ожидаемых; посланные же мною возвратились, рассказывая о великом унынии и ропоте тамошних, будто бы проповедана мною новая вера; говорили и о сделанном определении не дозволять Епископу их идти ко мне; пришел же ко мне некто, и принес письмо, наполненное одними общими выражениями, и нимало не напоминающее о первоначальных условиях, а достойный всякого моего уважения и почтения брат Феофил, прислав одного из бывших с ним, открыл нечто такое, что, как думал он, и сам он обязан сказать, и мне прилично слышать, сам же писать не соблаговолил, не столько опасаясь

171

обличения за письмо, сколько заботясь не дойти до необходимости приветствовать меня, как Епископа, разве только слово это вымолвлено сильнее надлежащего, и вылилось из разгоряченного сердца. В таких обстоятельствах я ушел, пристыженный, упав духом, не зная, что и отвечать спрашивающим. Не много прошло потом времени, как отлучился я в Киликию, и возвратился оттуда, и вот вдруг письмо, заключающее в себе отказ от общения со мною. А причина разрыва та, говорят, что писал я к Аполлинарию и имел общение с сопресвитером нашим Диодором.

Но Аполлинария никогда не почитал я врагом, а за иное и уважаю этого человека. Однако же не имею таких с ним связей, чтобы принять на себя то, в чем его обвиняют; потому что, прочитав некоторые из его сочинений, могу и сам обвинить его в ином. Не помню, чтобы, когда просил я у него книги о Духе Святом, или получил присланную мне им книгу. Но хотя слышу, что он сделался самым громким из всех писателей; однако же не многие сочинения его читал я. У меня нет досуга входить в такие исследования, а вместе и не охотник я браться за новости; тело мое не дозволяет мне и чтением богодухновенных Писаний заняться прилежно и как бы надлежало. Как же это до меня касается, если кто-то написал что-то, не нравящееся кому-то? Впрочем, если должно одному давать отчет за другого; то обвиняющий меня за Аполлинария пусть оправдается предо мною за Ария, своего учителя, и за Аэтия, своего ученика. А я и не учил ничему этого человека, которого заблуждения приписывают мне, и не учился у него.

А Диодора, как воспитанника блаженного Силуана и с начала принял я, и теперь люблю, и уважаю за благодать, ощутительную в его слове, по кото-

172

рой он многих, пользующихся его беседою, делает лучшими.

Сверх сего, письмом сим приведенный в такое расположение, какое было естественно, и пораженный таким страшным и внезапным переворотом, не мог я и отвечать. Сердце у меня стало связано, язык расслабел, рука онемела, и впал я в немощь души немужественной (пусть сказано будет, что—правда, впрочем и достойно извинения); едва не дошел я до человеконенавидения; мне казалось, что всякой нрав подозрителен, что в природе человеческой нет блага—любви, но есть благовидное слово, служащее какою-то прикрасой для употребляющих его, а на самом деле в сердце человека нет сего расположения. Ибо, если тот, кто, по-видимому, с детства до глубокой старости был рачителен о себе, по таким предлогам, так легко ожесточился, не приняв в рассуждение ничего, кусающего до меня и опыту в предшествовавшее время не дал более веса, чем столь ничтожной клевете, но как необузданный, молодой конь, еще не научившийся хорошо носить на себе всадника, по малому подозрению стал на дыбы, сбил и сбросил на землю тех, кем прежде гордился: что надобно предположить о других, которым не давал я таких залогов дружбы, и от которых не видал подобных доказательств благонравия? Перебирая это сам с собою в душе своей и непрестанно обращая в сердце, или, лучше сказать, отвращаясь от этого сердцем (так воспоминание о сем грызет и терзает меня), не отвечал я на это письмо, умолчав не из презрения (не подумай этого, брат; потому что не перед людьми оправдываюсь, но говорю о Христе перед Богом), но от недоумения и затруднительности, не находя, что сказать соответственное печали.

173

Пока находился я в таком состоянии, застигло меня другое письмо, писанное к какому-то Дазизу, в самом же деле разосланное ко всем, что доказывается столь быстрым его распространением, что в несколько дней рассеялось оно по всему Понту и прошло в Галатию. А иные говорят, что вестники таких добрых слухов, обошедши Вифинию, дошли до самого Эллиспонта. Что же писано было против меня к Дазизу, конечно, ты уже знаешь; потому что не удаляют тебя столько от дружбы своей, чтобы тебя одного оставить не удостоенным этой чести. Если же не дошло до тебя письмо, то я тебе пришлю. В нем увидишь, что меня обвиняют в коварстве и лживости, в расстройстве Церквей, в пагубе душ, и еще (что, по их мнению, всего справедливее) в том, будто бы с умыслом предложил я исповедание веры, не жителям Никополя услуживая, но сам желая обманом получить их согласие. Всему этому судия—Господь. Ибо возможно ли какое ясное доказательство сердечных помышлений? Но то удивило меня в них, что из подписи предложенной мною книги заводят столько раздоров, что и быль и небыль смешивают вместе для удостоверения своих обвинителей; а не подумают о том, что письменное их исповедание никейской веры хранится в Риме, и что своими руками выдали Тианскому Собору книгу, принесенную из Рима, которая теперь у меня, и в которой содержится то же самое исповедание веры. Забыли они и собственную свою речь, в которой, выступив тогда на среду, оплакивали свое заблуждение, увлекшись в которое, дали свое согласие на книгу, составленную Евдоксиевым скопищем; почему, чтобы оправдать себя после такой погрешности, придумали, отправившись в Рим, взять там отеческое исповедание веры, и, какой причинили вред Церквам согла-

174

сием своим на худое, исправить оный введением лучшего. Но те, которые, для веры предприняли самое дальнее путешествие, и сказали такую мудрую речь, теперь укоряют меня, будто бы действую коварно и под видом любви поступаю злоумышленно. Из рассказываемого же о них теперь открывается, что осуждают они никейскую веру; потому что сами побывали в Кизике, и возвратились с иною верою.

И что говорить об изменчивости в словах, когда в самых делах имею гораздо больше доказательств, что они обратились к противоположной стороне? Не покорившиеся определенно, произнесенному на них пятьюстами Епископов, при таком множестве согласившихся на мнение об их низложении, и не захотевшие сложить с себя управление Церквами, по тому, как сказано, что подтвердившие такое мнение не были причастны Духа Святого, правили Церквами не по благодати Божией, но восхитив себе власть и из желания суетной славы,— эти самые люди рукоположенных теми же Епископами принимают теперь за Епископов. Спроси их ты за меня: хотя и презирают они всех людей, будто бы нет у них ни глаз, ни ушей, ни сердца чувственна (Притч. 14, 10), чтобы сколько-нибудь видеть несообразность происходящего; однако же сами они имеют ли какой смысл в сердце у себя? Как могут быть два Епископа,—один низложенный Евиппием, а другой рукоположенный им? Ибо то и другое есть дело той же руки. Если он не имел благодати, данной Иеремии, разорить и создать, искоренить и насадить (Иерем. 1,10): то не искоренил одного, и не насадил другого. Если уступаешь ему одно, дозволь и другое. Но видно, у них одна цель— везде искать своего, и другом почитать того, кто содействует их пожеланиям, признавать же вра-

175

гом и не щадить никакой клеветы на того, кто противится их пожеланиям.

Каковы и теперешние их распоряжения против Церкви? Ужасны по легкомыслью делающих и жалки по бесчувственности терпящих. Евиппиевы сыновья и Евиппиевы внуки, вызванные из чужой стороны в Севастию чрез достоверных послов, получили в свое управление народ, овладели жертвенником и стали закваской для тамошней Церкви. И они преследуют меня, как единосущника; а к ним пристал теперь и Евстафий, который на бумаге принес в Тиану из Рима слово: единосущие, хотя не мог быть принят в многожеланное общение с ними, потому что или побоялись множества согласившихся против него, или уважили их власть. Ибо каковы были собравшиеся, как рукоположен каждый из них, какова была прежняя их жизнь, от которой перешли они к теперешнему могуществу.... о, желал бы я никогда не иметь столько досуга, чтобы описывать дела их! Ибо научился молиться так: да не возглаголют уста мои дел человеческих (Псал. 16, 4). Сам ты исследуй и узнай сие. А если и от тебя что сокроется, то, конечно, не будет сокрыто от Судии.

Впрочем не откажусь и твоей любви пересказать, что произошло со мною, а именно: прошлой еще год, изнемогши от весьма сильной горячки и приблизившись к самым вратам смерти, потом воззванный к жизни Божиим человеколюбием, не с радостью смотрел я на возвращение сил моих, рассуждая, на какие опять иду бедствия. И придумывал сам в себе, не предназначено ли во глубине премудрости Божией что-нибудь такое, для чего даны еще мне дни жизни во плоти. Когда же узнал об этом, заключил, что угодно Господу, чтобы увидел я Церкви успокоенными от волнения, которое

176

претерпели они перед этим, по случаю отделения тех, которым было все поверено за их лицемерную честность. Или, может быть, Господу угодно укрепить душу мою и сделать более трезвенною для последующего времени, чтобы не обращала она внимания на людей, но соображалась с Евангельскими заповедями, которые не переменяются ни со временем, ни с обстоятельствами дел человеческих, но всегда те же, и как произнесены нелживыми и блаженными устами, так и останутся вечно. А люди подобны облакам, которые с переменою ветров носятся туда и сюда по воздуху. Особливо же эти, о которых у нас слово, оказались самыми непостоянными из всех, нами изведанных. Таковы ли они в прочих житейских делах, пусть скажут сие жившие с ними вместе. А как мне показалось, такую изменчивость в вере, какова их, не помню, чтобы сам видел в ком ином, или знал по слуху от других. Сначала последовали Арию, потом передались Гермогену, который—прямой враг Ариева злочестия, как показывает самое исповедание веры, в начале произнесенное этим человеком в Никее. Умер Гермоген, и снова перешли они к Евсевию, главе арианского сонмища, как говорят знающие сие по опыту. Отстав и от него по каким-то причинам, опять возвратились в отечество, и опять таили в себе арианское мудрование. Достигши епископства (умалчиваю о том, что было до того), сколько выдали исповеданий веры? Одно в Анкире, другое в Селевкии, еще другое, и наиболее известное, в Константинополе, иное же в Лампсаке, а после того в Никее Фракийской, другое же теперь в Кизике, в котором, иного не знаю, слышу же только, что, умолчав о единосущий, проповедуют теперь подобосущие, и вместе с Евномием пишут хулы на Духа Святого. Сии исчислен-

177

ные мною исповедания веры, хотя и не все противоречат между собою, однако же равно доказывают изменчивость нрава тем, что они никак не держатся одних и тех же речений. Это совершенная правда, хотя будут умолчаны тысячи других поступков.

А поелику теперь дошли они и до вас, то прошу отписать чрез того же человека (разумею сопресвитера нашего Стратигия), таким же ли и ты остаешься ко мне, или переменился в следствие свидания с ними? Ибо не вероятно, чтобы и они стали молчать, и ты, который писал ко мне такие вещи, и против них не употребил своего дерзновения. Итак, если пребываешь в общении со мною; то это всего лучше и составляет высочайший предмет наших желаний. А если приложился к ним; то сие прискорбно, правда (ибо как не скорбеть об отлучении такого брата?), впрочем, если не иному чему, то по крайней мере переносит такие потери, достаточно научен я ими самими.