Трубецкой С.Н., кн. В высшей степени сомневаюсь

I.

В № 172 „С.-Петербургских Ведомостей“ появилась статья г. Каллаша, под заглавием: „Еще о сомнениях кн. С. Н. Трубецкого“ — одна из многих статей, вызванных моими двумя маленькими заметками. Я прошел бы эту статью молчанием, если бы не заключительные слова ее: „пока тянулась моя полемика с князем Трубецким, события не заставили себя ждать и сделали наш спор академическим“... Я не помню, где и когда я спорил о чем-либо с г. Каллашем, произведения которого до сих пор были мне совершенно незнакомы, за исключением статьи в „Курьере“, под характерным заглавием: „Зачем сумлеватца“, и другой

57

статьи, помещенной там же — о „Самоучителе лихой Камаринской пляски“, которая, впрочем, не имеет ничего общего ни с классицизмом, ни с школьной реформой, — если только „Камаринский“ не будет введен вместе с „отчизноведением“ в учебные планы единой общеобразовательной школы *).

На этом я бы мог покончить мой ответ, тем более, что спор о средней школе, действительно, стал академическим. Меня удивляет только одно. Враги классицизма видят, что Бастилия взята и что можно торжествовать полную победу, превзошедшую самые смелые ожидания: осталось всего пять классических гимназий на всю Россию, — пять гимназий, и то с обрезанной программой.

Казалось бы, чего уже более. Зачем же вот уже второй месяц в различных органах печати, претендующих выражать общественное мнение, изливать негодование на две маленькие газетные статьи, написанные человеком, который позволил себе сказать „сомневаюсь“ по поводу совершающейся реформы? Кажется, к побежденному можно было бы отнестись с большим великодушием и терпимостью. Согласитесь, что тут есть нечто странное или мои противники не считают меня побежденным и смутно сознают, что я не так неправ, как они это говорят; или же они, несмотря на свои ликующие крики: „не воскреснет“, „воистину не воскреснет“, — все еще не могут очнуться от „кошмара толстовского классицизма“ и чувствуют себя, как мыши на похоронах кота: „а ну, как воскреснет?“... „а ну как реформа окажется только экспериментом?“... Впрочем, естественнее всего предположить, что противники мои этого не думают, а просто очень признательны мне за то, что я добровольно взял на себя неблагодарную роль, которую исполняет в Риме так называемый advocatus diaboli при канонизации новых святых; высказывая мои сомнения по поводу новой школы, я помогаю ее друзьям канонизировать ее в нашей печати. А то, хотя г. Каллаш и говорит, что сомневаюсь не я один, — в чем он, по счастью, совершенно прав, — все же слишком немногие выражают свои сомнения во всеуслышанье, и всяким таким выражением приходится

___________________

*) В № 176 „Курьера“, в самом начале отдела „О чем пишут“ я прочел: „В той же газете напечатана стоящая прочтения статья В. Каллаша — „Еще о сомнениях кн. С. Н. Трубецкого“. В какой газете — сказано не было; я стал справляться о только что появившейся статье г. Каллаша и нашел его статью о „Камаринском“, появившуюся в один день с его статьей о моих сомнениях.

58

пользоваться, за неимением лучшего. Противники классицизма, жаждущие отличиться в лихой атаке, в праве сказать нам, его осужденным защитникам: „да оказывайте же, наконец, сопротивление!“ И вот, в виду этого, я решаюсь сказать еще раз, что я в высшей степени сомневаюсь...

Статьи, в которых мне отвечали, необычайно страстные и желчные, могли бы скорее запугать меня, чем успокоить мои сомнения. Во всяком случае, этих сомнений они не разрешали. Взять хоть бы последнюю статью г. Каллаша: на ней стоит остановиться, — не потому, чтобы в ней было что-нибудь особенное, а именно потому, что в ней нет ничего особенного, потому что она повторяет с большим жаром то, что теперь все говорят, что составляет общее мнение. Что же он мне говорит?

Он говорит мне с жаром, что толстовская школа была псевдо-классической; это я знаю и без него: гимназия, которая за редкими исключениями не давала сколько-нибудь удовлетворительных познаний по древним языкам и вселяла к ним глубокую ненависть, не могла быть истинной классической школой.

Далее, он говорит мне, опять-таки с жаром, что толстовская гимназия была очень плоха и нуждалась в реформе. И это совершенно справедливо: только я не понимаю, почему этим доказывается достоинство новой школы и негодность классицизма. В наши дни ни один разумный классик не станет отрицать необходимости школьной реформы и в особенности коренного изменения нашей школьной политики. На этом настаивал с особой силой такой сторонник классицизма, как граф П. А. Капнист, показавший в ряде замечательных статей в „С.-Петерб. Ведом.“ тот глубокий вред, который нанесла эта политика средней школе и всего более — именно классическому образованию. Мы надеемся теперь на изменение школьной политики, но определенных сведений о таком изменении мы пока не имеем, так как одно изменение учебных планов еще не определяет собой школьного режима.

Одним из главных грехов толстовской системы была ее нетерпимая исключительность, гонение на обще-образовательные школы не казенно-классического типа, их калечение. Исправляет ли новая единая школа эту ошибку? Не впадает ли она в нее с первых шагов, как на это уже указывали, напр., „Русские Ведомости?“ Толстой гнал реальную школу, препятствуя ее правильному развитию; зачем же теперь, покончив с „псевдо-

59

классицизмом“, не позаботиться о развитии школы истинно-классической? Зачем „выплескивать ребенка вместе с ванной“, как говорят немцы? И зачем вводить новый, еще неопробованный тип правительственной средней школы с большей поспешностью, чем питейную реформу и с большей исключительностью, чем это делалось в период крайнего господства толстовской системы?

Я говорю это — не лицемерно, желая добра новой школе, с которой связано ближайшее будущее нашего просвещения. Если из недавнего прошлого новопреставленной гимназии можно извлечь полезный урок, так это тот, что общеобразовательная школа одного исключительного типа у нас нежелательна. Жизнь и культура настолько осложняются не только в Европе, но и у нас, что создать единую общеобразовательную школу, которая могла бы удовлетворить всем законным потребностям общества, представляется невозможным. А потому, пока мы не признаем необходимости общеобразовательных школ различных типов и будем по-прежнему втискивать среднюю школу в единое прокрустово ложе, наша школьная политика не вступит на правильный путь. Классическая школа погибла от того, что ее хотели сделать исключительной общеобразовательной школой. Желая всех сделать классиками, ревнители классицизма нанесли ему жестокий, смертельный удар, исказили его, сделали его ненавистным, извратили всякое правильное понятие о нем, посеяли между ним и „реализмом“ бессмысленную вражду, плоды которой мы видим теперь.

II.

Повинен во всем этом не классицизм, а его неразумные ревнители, думавшие обратить его в „дисциплинарное средство“. Но большая публика этого обыкновенно не разбирает, за что ее трудно винить: „истинного“ классицизма она не знает и под „классицизмом“ разумеет ту ненавистную казенно-полицейскую школу, в которой доныне преподавались древние языки... Стоит развернуть любой газетный листок, чтобы увидать, до чего довели „застоявшуюся ненависть“ против классицизма. Нет на богатом отечественном языке той брани, которая казалась бы достаточной, чтобы обругать классицизм; нет обвинений столь тяжких, иногда столь нелепых, которыми нельзя было бы его закидывать; нет тех пошлостей, которых нельзя было бы повторить о нем безнаказанно. И чего не ставят ему в счет не только

60

представители большой публики и мелкой печати, но даже иные педагоги! Послушаем хотя бы, что говорит один г. Каллаш. Для него классицизм определяется коротко и ясно, как результат „слишком высокой оценки античной культуры — наследие наивных средневековых варваров (!)“; „классицизм — только один из наиболее грустных примеров инертности человеческой мысли“. Естественно и классическая школа есть школа варварская. Наши „гимназии были обращены в исправительные приюты для малолетних преступников“, где „наша благородная и честная литература пришлась не ко двору“, откуда „изгоняли за чтение не только Добролюбова, но Тургенева и Белинского“; в классической гимназии „только учитель-зверь, только преподаватель — бесстрастный чиновник мог рассчитывать на одобрение начальства“. Впадая в лирический пафос, г. Каллаш не знает, чему уподобить гимназию: „исправительному приюту“, „застенку“, „клоаке Бланш Монье“, „подвалам столичной бедноты“ или „узилищам наших арестантов с парашей“. Оп уверяет, что „оскорбление действием, нанесенное учителю учеником во время исполнение обязанностей, всегда влекло за собой повышение и, страшно сказать, его (кого?) часто прямо искали... Более порядочные элементы педагогического персонала уходили по воле или по неволе в школы других ведомств, в акциз, и на местах оставались только испытанные аргусы и церберы классицизма“. Это уж прямо — не хорошо! Нищенское содержание и невозможный школьный режим не могли не отразиться на составе педагогического персонала; но произносить в настоящую минуту такое огульное обвинение над целым затравленным сословием гимназических деятелей и говорить, что все „более порядочные“ из них ушли, что остались только звери да подлецы, ищущие пощечин, — это возможно лишь под влиянием несдержанного аффекта или из желания угодить райку. Среди наших гимназических учителей и администраторов есть многие и многие просвещенные труженики и прекрасные педагоги, достойные не брани, а уважения и признательности общества. Надеемся, что в более спокойную минуту и г. Каллаш с этим согласится и не откажется смягчить свой приговор некоторыми оговорками и ограничениями.

Но допустим, что в своих суждениях о современной гимназии он прав без оговорок и ограничений. Что же из этого следует? То ли, что нужно изменить учебные планы, или — что нужно изменить школьную политику, режим нашей средней школы

61

и ее бюджет? Мы с радостью встретили известие о том, что признано необходимым увеличить в должной мере вознаграждение преподавательского труда. Мы надеемся, вместе с г. Каллашем, что в новой школе будут исправлены недостатки теперешнего школьного режима: ведь если означенные недостатки не исправить, если оставить на месте теперешних „зверей“, „аргусов и церберов“ и не вернуть тех честных „акцизных“, которые бежали из гимназии, то, пожалуй, и новая школа будет не лучше старой, несмотря на воинские упражнения и иные меры, направленные к поднятию дисциплины и религиозно-нравственного воспитания. Но разве все действительные и бесспорные недостатки старого школьного режима не могли быть исправлены и в гуманитарной, классической школе? По моему крайнему разумению с этого следовало начать. Неужели только изверг может преподавать древние языки и только подлец — быть классиком? Почему зверство, неистовство, гонение на живое слово и „честную литературу“ должны быть непременно связаны с классицизмом? Точно классицизм есть какой-то злой дух, который сделал нашу среднюю школу бесноватой! Я думаю, однако, что и после изгнания его, с новыми науками и графическими искусствами, в эту школу могут войти семь злейших бесов, если не будет в корне изменена наша школьная политика. А если бы она была изменена своевременно, то может быть, не оказалось бы нужды в теперешней ломке. Во всяком случае, наряду с классической школой теперь процветали бы равноправные с ней реальные школы различных типов, достоинства и недостатки которых успели бы выясниться на деле, так что мы могли бы судить о них с большим основанием, чем ныне, и не вступать на путь экспериментов.

III.

Г. Каллаш упрекает меня за то, что я бросаю в лицо всем реформаторам тяжкий упрек в повальном легкомыслии, невежестве, варварстве. Это маленькая инсинуация, на которую мне уже приходилось отвечать другому противнику: если в современном походе против классицизма и в особенности во многих проектах школьных реформ, я, действительно, вижу стихийное проявление некультурности и варварства, то это еще не значит, чтобы я не признавал законным общего недовольства толстов-

62

ской гимназией, или даже, чтобы я непременно признавал варварами всех противников классицизма, среди которых я знаю стольких высоко просвещенных людей и у нас, и за границей. Уже по одному этому я не могу видеть в противниках бывшей гимназии или даже в принципиальных противниках классицизма „сплоченное и спевшееся, подавляющее большинство вандалов с наглым и циническим криком „зачем сумлеватца“. Но г. Каллаш не станет же отрицать, что я действительно слышал именно этот крик, и что в наши дни за примерами вандализма ходить не далеко...

„Полной сплоченности у нас по школьному вопросу нет и быть не может“, пишет г. Каллаш... „подавляющее большинство согласно только в одном — в полном и безусловном отрицании современного школьного режима, в требовании замены нелепого псевдо-классицизма разумным реализмом“.

Полной сплоченности у нас нет и быть не может, потому что у вас нет общего принципа и потому что та школа, которую вы хотите сделать единой, не есть ни классическая, ни реальная, а эклектическая школа, которая стремится зараз удовлетворить всем потребностям и научить всех понемногу, всему понемногу. Если толстовская гимназия заслужила название псевдо-классической, то учебный план, защищаемый вами, есть фантастический, псевдо-реальный. Вы называете „метафизикой“ мое требование, чтобы в основании учебной системы лежал определенный и ясно сознанный руководящий принцип: „какой это, однако, метафизический схематизм... далекий от жизни и витающий в сфере чистых абстракций!“ Смею уверить вас, многоуважаемый г. Каллаш, что не только метафизики, но и „разумные реалисты“ нуждаются в твердых и ясно сознанных принципах, когда замышляют серьезное дело школьной реформы. Видно, что история реализма известна вам столько же, как и история классицизма, в котором вы видите „наследие наивных средневековых варваров“. Но как не сознаете вы, что именно отсутствие общего принципа мешает и вечно будет мешать вам столковаться с вашими единомышленниками. Вы „страшно“ спорите между собой уже и теперь и неизбежно будете спорить и впредь, так как нет начала для конца ваших споров. Еще, если бы у вас было несколько реальных и иных школ, вы могли бы спорить между собой чисто академически и мирно развивать несколько самостоятельных школьных типов. Но на почве „единой" школы вечный спор будет свя-

63

зан с вечной ломкой, вечным ремонтом, и ваше „обитаемое училище“ не будет выходить из лесов *). На классическую школу нападают ее противники; школу, защищаемую вами, будут раздирать ее друзья — „разумные реалисты“. И в самом деле, как, например, распределить все те хорошие науки, которые входят в ее учебный план? Там, где в основание такого плана заложен общий руководящий принцип, там есть и система, есть разумное основание для распределения предметов, которые взаимно дополняют друг друга. Там же, где план составлен совершенно случайно из разных хороших наук, там и распределение предметов может быть только случайным и держаться случайным образом. И вы можете менять его из года в год без всякого результата. Почему на естествоведение выпало 9 часов, а на латынь — 16? Почему на логику — два часа, а на черчение — 17? Почему? Сойдетесь вы с другим разумным реалистом и найдете, что вместо „третьестепенных римлян“, остановившихся после изгнания Гомера, Софокла, Платона, хорошо бы прибавить часок-другой на „честную русскую литературу“, и ваши ученики узнают и без школьной указки, если они не будут круглыми тупицами, что новейшая литература у нас, как и везде, должна составлять предмет общественного интереса, а не школьного преподавания, которое еще, чего доброго, угасит этот интерес в учащихся. Вместо этого названный реалист сочтет желательным прибавить число часов по естествоведению, находя, что в 9 часов можно пройти разве лишь какие-нибудь плохенькие куцые учебники, не дающие никакого понятия о предмете, и на которые вовсе не стоит тратить времени. Третий разумный реалист найдет, что вместо латыни или черчения не худо бы ввести политическую экономию, статистику, социологию, как советовал г. Кантель: и я решительно не вижу, почему вы не найдете желания его основательными. Согласитесь, что ведь и социология — хорошая наука! Но может быть, вы скажете, что новая школа должна готовить нас к жизни, а для жизни черчение и ручной труд полезнее самой социологии: non scholae, sed vitae! И таким образом спор ваш может тянуться до бесконечности, с переменным счастьем, но без надежды на действительное разрешение. Чему отдать предпочтение — латыни или естествоведению, логике или черчению? И на каком основании? Невольно вспоминается басня Козьмы Пруткова о двух

___________________

*) В предыдущую мою статью вкралась опечатка: вместо „обитаемое училище“ и „учить“ следует читать „обитаемое жилище“ и „жить“.

64

доблестных студиозах, — Вагнере и Кохе, — из коих Кох логике „славно учился, а Вагнер искусно чертил“. Помните решение их спора:

Мне нравятся очень обои,

Сказал я и выбежал вон...

Итак, вот основания, которые, в числе других, заставляют меня в высшей степени сомневаться в жизнеспособности новой единой школы. Искреннее и твердое убеждение заставляет меня высказывать мои сомнения со всей возможной откровенностью и прямотой, и я надеюсь, что друзья новой школы на меня за это не посетуют. Высказывать такие сомнения в настоящую минуту общего ликования над развалинами классического Илиона — далеко не весело; не весело восклицать, подобно Кассандре в „Торжестве победителей“:

Ныне жребий выпал Трое,

Завтра выпадет другим!

Во всяком случае, Илиада классицизма кончена; посмотрим, какова будет Одиссея разумного реализма...

Но довольно сомнений. Я хотел бы верить и надеяться, и в следующей статье моей постараюсь выяснить положительное значение настоящей реформы.

Меньшово, 1905 г., 19 июля.

(„С.-Петербургские Ведомости“.)