Кураев А., протодиак. Традиция, догмат, обряд

Искушения традиции.

Наше пребывание в православном Предании не есть гарантия нашей защищенности от ошибок и затмений. Страсть везде найдет для себя пищу — в том числе и в церковной жизни. Иногда в нашем восприятии Предание из слова, обращающегося к Богу, сводится к свидетельству о себе самом. Иногда оно становится непрозрачным, и сквозь него не видно ни Евангелия, ни Христа...

Как поражает нас эта болезнь слепоты?

Первое искушение — это поверхностное восприятие Церкви. Характерный пример такого восприятия описал Юрий Самарин: “Вообще, можно сказать, что мы относимся к Церкви по обязанности, по чувству долга, как к тем почтенным, престарелым родственникам, к которым мы забегаем раза два в год, или как к людям, с которыми мы не имеем ничего общего, но у которых, в случае нужды занимаем деньги. По нашим обиходным представлениям, Церковь есть учреждение — божественное, но все-таки учреждение. Это понятие грешит тем самым, чем грешат почти все наши ходячие представления о предметах веры: не заключая в себе прямого противоречия истине, оно недостаточно. Есть книга, называемая Уголовным кодексом, а есть книга, называемая Священным Писанием.”

Некоторые соприкасаются с внешней оболочкой церковной Традиции в поисках национальной идентичности или культурного наследия. Последнее выражение замечательно выдает структуру восприятия Церкви “культуро-поклонниками”: ведь наследие — это то, что остается после умершего. И разговоры о “культурном наследии русского православия” по большей части ведутся людьми, которые так никогда и не причастились Живому Богу. Ищут “энергий,” здоровья, гарантий, успехов, ищут подтверждения своим представлениям — скажем, по книжкам Рерихов составляют представление о “русской духовности.”

И, конечно, самое распространенное — “это наш русский обычай такой.” Среди нынешних разговоров об “отеческой вере,” о возвращении к “вере отцов” как-то забылось, что в древней Церкви подобного рода суждения не принимались. Святой Григорий Богослов предлагает “избегать служения отечественным богам.”[1] Не менее неуместны они и сегодня, когда те же аргументы предлагают и “русские язычники.” Во всяком случае, апелляция к “древности” не должна быть самодовлеющей. И в каждом храме сегодня не помешало бы вывесить слова Тертуллиана: “Христос назвал себя истиной, а не обычаем.”[2]

Иначе все это “второе крещение Руси” кончится повторением гневных ангельских слов, сказанных небесным вестником мученику Петру. Во время эпидемии в Александрии многие крестились из страха, а не от веры. О тех из них, кто после этого все же умирал, и сказал Ангел священнику: “доколе вы будете посылать сюда пустые, без всякого содержания мешки?”[3]

В конце концов Традиция, завещанная нам “Святой Русью,” это не освящение куличей и не катание яиц, а всецелого принятия Христа в своем сердце. Если мы не расслышали этого, самого главного ее увещания — к нам относится предупреждение Жана Дюшена: “От посещения храма по воскресеньям не становишься христианином.”[4] В христиане не “записываются,” ими становятся через труд духовного перерождения.

Искушение традиционализмом.

Но есть свои искушения и у людей, всерьез принявших веру, но которые так плотно застряли в слоях православных преданий, кто никак не дошли до Евангелия. В богатстве наших преданий мы можем потерять из виду Того, к Кому они нас ведут. Об этом предупреждал митр. Антоний: “Что мне кажется еще страшнее, это то, что можно называться христианином и прожить всю жизнь, изучая глубины богословия, — и никогда не встретить Бога. Участвуя в красоте богослужения, будучи членом хора или участником служб — никогда не прорваться до реальности вещей... Вот мне всегда поражает душу наше богослужение на Страстной. Вместо креста, на котором умирает живой Человек — у нас прекрасное богослужение, которым можно умиляться, но которое стоит между грубой, жуткой трагедией и нами... В каком-то смысле красота, глубина нашего богослужения должна раскрыться, надо прорвать его, и через прорыв в нашем богослужении подвести каждого верующего к страшной и величественной тайне того, что происходит.”[5]

У. Джеймс, описывая многообразие религиозного опыта, приводит историю одного обращения: “Я увидел, что нагромоздив перед Богом мои благочестивые подвиги, посты и молитвы, я за это время ни разу не подумал искренне о Боге”[6]...

Вот православный священник: “Так легко навстречу мятущейся и кричащей от боли душе человека, живой и подвижной, выдвинуть стену закона, камень обряда и высоту отвлеченной истины, и отойти, и даже не смотреть, как будет биться душа о холодные, твердые камни. Обряд и закон удобнее, чем человек, они бесстрастны и безжизненны. Тогда нет нужды жалеть человека, уходящего от церкви, тогда незачем считать себя ответственным за этот уход, тогда можно веровать в Бога и искренне считать себя христианином, не исполняя учения Господа. И мы преклонились перед обрядом и законом; около них движется наша мысль, наша борьба. Мы чутки к обидам, которые им наносятся. К обидам же, наносимым человеку, слепы и глухи” (свящ. С. Щукин).[7] [8]

Суть церковной жизни проста: Бог Сам приходит и дает Себя в дар. Традиция помогает расслышать стук в дверь и подготовить “вечерю.” Однако одно из самых болезненных и распространенных искажений Традиции — это забвение в хлопотах по приготовлению вечери, о том, Кто должен прийти и о том, что Он желает встретить человека и его сердце, свободно тянущееся к истине, а не фарисея, гордого тем, что он исполнил некую ритуальную функцию.

Очень легко забыть о том, что обряд ведет человека к Богу, а не к своему исполнению, и что ведет он именно человека.

Только ли в силу общего закона редкости таланта в наших священниках далеко не часто встретишь искреннего и зажигающего проповедника или даже просто сочувствующего и понимающего пастыря? Или же наше молчание, столь громогласное и скандальное сегодня, в дни, когда Россия ждет слова пастырского, а слышит лишь призывы сектантов, есть следствие каких-то непреодоленных наших собственных искушений, каких-то особенностей нашей церковной жизни? Причину нельзя указать лишь в “политическом” или “культурном” климате. Здесь сказались — усиленные историческими обстоятельствами — внутренние искушения традиции.

На каждой службе человек слышит прошение, которое завершает собою каждую ектению: “Весь живот наш (всю жизнь нашу) Христу Богу предадим.” Когда я только пришел в Церковь, это церковнославянское прошение я на свой язык переводил просто: “Господи, помоги мне поступить в семинарию!” Но вот человек переступает порог семинарии. Вот позади и посвящение и монашеский постриг. И эта, главная , молитва становится все более и более непонятной уму: чего Тебе еще надо от меня, Господи? Я и так всю жизнь уже отдал Тебе, я стал церковнослужителем, я работаю только для Твоей Церкви! Что же еще могу я принести Тебе?

Те дела благочестия, которые помогали расти душе в пору ее мирской жизни, оказываются уже недостаточны. Студент, соблюдающий пост в университетской столовой, каждый раз совершает выбор и упражняет волю. Для семинариста, вкушающего постные обеды в своей столовой, пост почти теряет свое духовное значение, становясь лишь полезным физиологическим подспорьем. Молитва и Литургия становятся частями привычного и обязательного распорядка дня. Евангелие из книги жизни превращается в учебник и источник цитат...[9]В общем, именно внешнее благополучие духовной жизни может исподволь готовить внутренний обвал.

Не случайно среди монахов почти не бывает детей духовенства. Для последних Церковь и Литургия слишком привычны, радикализм Евангелия притерт. И в житиях святых не так уже часто встретишь основателя нового монастыря, выросшего в священнической семье. Преподобный Серафим приходит из купцов, преподобный Сергий — из бояр, среди оптинских старцев можно было встретить бывших офицеров... Если на эти “детали” обратить внимание — нетрудно заметить, что чаще всего монашеский аскетизм обновлялся в истории Церкви воспитанниками мирских, а не священнических семей. Из среды мирян вновь и вновь вставали те “неучи,” что, по слову Августина, “похищали Небо.”[10]

Есть большой профессиональный риск у служителей Церкви и особенно у ее руководителей. Этот риск в некоторых случаях сродни риску... большевистской морали. Это не оценочное сопоставление: просто некоторые структуры сознания здесь действительно похожи. Большевизм был обречен на террор. Самое дурное в его практике было следствием самого высокого в его проповеди. Слишком уж велика была поставленная цель — счастье всего человечества на все будущие века. Эта цель — абсолютна в сознании ее служителя. Но абсолют именно потому и абсолют, что ни с чем не соотносим. В сиянии абсолюта растворяются все “частности” “великого пути.” Все средства малы для столь великой цели — и потому ни одно из них не может быть однозначно плохо. Это Император Николай II мог задуматься: а стоит ли ради сохранения своей власти или власти династии проливать кровь сотен людей? А Ленину над такими вопросами даже смешно было бы размышлять: по сравнению с безмерным счастьем миллионов, прыгнувших-таки “из царства необходимости в царство свободы,” что значит жизнь нескольких тысяч, сломавших свои шеи в этом всемирно-историческом прыжке?! “Наша цель — оправдать наши средства.”

Что-то похожее искушает и церковнослужителя: благо Церкви — это абсолют, и ради него, кажется, можно... Можно смолчать, можно поддакнуть, можно подписать, можно подтвердить, можно приговорить... В христианстве есть противовес этим искушениям — Евангелие, молитва к Распятому за нас, традиция ежедневного покаянного труда. Но это все так легко забывается в суете нужных, еще более нужных, совсем неотложных дел...

Искушение личностью.

Все может стать поводом для искушения. Даже любовь к духовному наставнику, даже подражание ему. Григорий Богослов говорит, что после кончины святого Василия “увидишь многих василиев по наружности; это — изваяния, представляющие тень Василиеву, эхо. Эхо же повторяет только окончание речений... Многое маловажное в Василии, даже телесные его недостатки, думали обратить для себя в средство к славе. Таковы были бледность лица, отращение волос, тихость походки, медленность в речах, задумчивость и углубление в себя. У него это делалось не по намерению, но просто и как случилось... Эти люди более отстоят от Василия, нежели сколько желают к нему приблизиться.”[11] [12]

Сегодня что-то очень похожее происходит во все ширящемся сообществе “духовных детей отца Александра Меня.” Они даже не понимают, что своей активностью и неумеренным изъявлением своих чувств хулят память о. Александра. Их мемуарная деятельность твердит: был один хороший батюшка в России — и того убили (это основная мысль книги Зорина “Ангел-чернорабочий”). Без раздражения они не могут говорить о Православии — и неужели о. Александр научил их этому? Сам же о. Александр видится им так: “Миссия отца Александра состояла и в том, чтобы евангелизировать полуязыческую Россию и тем самым повернуть ось мировой истории. Отец Александр продолжил дело Христа: он исцелял Россию и тем самым — все человечество. Я видел перед собой идеального человека, наделенного всеми дарами земными и небесными. Это был самый живой человек из всех. Он впитал в себя мудрость веков. Христос отобразился в нем с необычайной полнотой. Гениальная интуиция, могучий интеллект, мыслитель вселенского масштаба. Отец Александр — это вселенский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через тысячу лет. Отец Александр вслед за Христом войдет в историю как победитель... .” (статья Владимира Илюшенко, председателя общества “Культурное возрождение” имени Александра Меня, озаглавлена “Сын человечества”[13]). Через два года, узнав, что я не согласен с рекламой книг о. Александра как полного и адекватного изложения христианства (из моей статьи об о. Александре в “Независимой газете” 18. 3. 93), В. Илюшенко резко заявил: “Не знаю, кто утверждает такое: я подобной рекламы не видел.”[14] В зеркало, наверно, недосуг было посмотреть...[15]

Конечно, даже подражание учителю служебно. “Я чувствую темноту святоотеческих текстов, которые не могу понять, — пишет Иван Киреевский в пору своих занятий святоотеческими переводами своему духовнику оптинскому старцу Макарию, — и в этих случаях обыкновенно решаю мои недоумения предположением просить объяснения у Вас, хотя в то же время чувствую, что даже и Ваши объяснения могут только указать, куда смотреть, но не дадут глаз, которыми видеть.”

Учитель может указать направление взгляда и поиска, направление движения человеческого духа, но увидеть Предмет поиска может лишь сам ищущий. Задача здесь предстоит двоякая: сначала научить человека видеть Бога и различать действия Его Благодати, а затем научить человека видеть самого себя уже в перспективе увиденного, что неизбежно связано с императивом обновления и покаяния.

Опасность мифов.

Очень важно в мире церковных суждений уметь различать православное богословие от “православной” мифологии.

К области мифологии относится, например, представление о том, что “часто причащаться — грех.” Увы, даже авторитета святого Феофана Затворника и святого Иоанна Кронштадтского не хватает, чтобы убедить людей чаще приступать к Таинству Евхаристии. Что нам святые, если баба Аксинья сказала, что причащаться чаще раза в году — “большой грех.” “О обычай, о предрассудок! Напрасно приносится ежедневная жертва, напрасно ежедневно предстоим мы пред алтарем Господним! Никто не приобщается” — (святой Иоанн Златоуст.)[16]

Сколько апокрифов возникло в первые века христианства и как много затруднений и боли они причинили Церкви! Но сегодня все это “псевдонимное знание” вновь с огромной охотой и творится, и распространяется. Конечно, это творчество на любимую тему — о конце света. И издаются православные “романы ужасов” — типа “Россия перед вторым пришествием.” Истинные и давно зафиксированные в церковном предании суждения и пророчества здесь перемежаются с явными апокрифами типа “один старец сказал.” Я помню, как многие из этих предсказаний пересказывались в Лавре 10 лет назад, и вижу — как сейчас. Произошла явная политизация этих суждений, их подгонка под желаемую политико-идеологическую модель. Но в Церкви не видно желания противостать “негодным и бабьим басням” (1 Тим. 4:7). “Журнал Московской Патриархии” как-то робко заметил (в воспоминаниях проф. Козаржевского), что в Москве 20-х годов было немыслимо распространение священниками брошюрок типа “Какому святому от какой болезни молиться.” Но в нынешних храмах стараниями “некоторых из числа чрез меру у нас православных” (святой Григорий Богослов[17]), эти языческие списки стали обязательным атрибутом.

Поразительно распространение в храмах (и даже в Отделе религиозного образования!) двухтомника о русской нечистой силе — пособия по заговорам и гаданиям. Но вершинным памятником нашему богословскому и нравственному одичанию останется издание Валаамским монастырем воспоминаний князя Жевахова. В них утверждается, что Бог Ветхого Завета — это Сатана.[18] Даже это Богохульство издатели готовы простить товарищу обер-прокурора, равно как и призыв к объединению с католичеством (т. 2, с. 236) и созданию “Христианского Интернационала” (с. 317), и утверждение, что слова Христа о Церкви, которую не одолеют адовы врата, не относятся к Православию (с. 200-203). Ставропигальный монастырь готов издавать книги, в которых есть пассажи, начинающиеся со слов: “Христианская совесть никак не может согласиться с мнением апостола Павла... Апостол Павел смотрел односторонне... Апостол Павел упустил из виду... “ (с. 268). Все это можно оставить за скобками — ради центральной идеи книги: в школах и университетах главным предметом должно стать “жидоведение” (с. 62).

Восстановление древнерусского язычества.

Национализация православия, превращение его в “русскую идеологию” открывает дорогу новому антихристианству. Серьезнейшая угроза православию в сегодняшней России — не протестантизм, а язычество. Усилия протестантских миссионеров имеют весьма относительный успех по сравнению с оглушительным успехом “целителей” и оккультистов. Стратегия неоязычества (New Age) во всем христианском мире строится на использовании фольклорных символов, на максимальной паганизации народных преданий, былин, легенд, мифов. Ведущий оккультист (точнее — сатанист) России Отари Кандауров уже заявил, что “русский язык — самый эзотеричный язык в мире.” “Голубиная книга” и тому подобная продукция старорусских оккультных сект активно пропагандируется. Под вывеской “Град Китеж” уже действует оккультный кружок. Христианство же объявляется “еврейской религией.”

Однако православная проповедь и публицистика чаще предупреждают об опасностях американского протестантизма, чем о пропастях русского язычества.[19] Духу мира сего все равно, с какой стороны размывать православие: слева или справа. Но вот именно соблазны справа современное церковное сознание плохо умеет различать и еще меньше умеет от них защищаться. Не гремит церковный глас: “Лжемудрствующим яко же Жевахов или Емельянов — да будет анафема.” Наше церковное сознание поражено “болезнью правизны,” которая ничуть не лучше приступов энтузиазма обновленчества.

Национальная церковь не может бороться с национальной религией. Язычество есть религия нации, “языка.” Только Вселенской Церкви, отстаивающей над-утилитарную Истину, Истину Единую и Единственную для всех людей — по силам найти средства, необходимые для отвращения целого народа от созданной им душевно-комфортабельной идеи.

Может ли быть “русская религия”? Если эта религия обращается к специфически “русским” духам — к Перуну и Велесу — да, она будет отчасти русской (отчасти — потому, что духи, с которыми такая религия вступает в связь, одинаково охотно отзываются на любые имена и клички). Христианство — это религия покаяния, это вера прощенных грешников. Чтобы оно стало специфически русским в своей сути, надо признать, что мы научились как-то специфически по-русски грешить и специфически по-русски каяться. Но ни в каком “Добротолюбии” не найдешь раздела “русские грехи.” И что касается покаяния — то русские монахи никогда не чувствовали потребности чем-то своим дополнить переписываемые ими покаянные книги сирийца Ефрема или египтянина Макария. Можно сказать, что “русский стиль” в духовности — это истовость в вере, покаянии, молитве. Но, к сожалению, наши современные патриоты молятся как раз не по-русски: слишком уж вяло и слишком демонстративно.

Да, по верному слову Георгия Федотова, Русь откликнулась своим неповторимым голосом на призыв Евангелия. Но изучать особенности русского отклика, не расслышав прежде в своем сердце сам Евангельский глас — значит заниматься вполне профанным эстетизмом. Человек, всюду в церковной жизни ищущий “русское,” ничуть не духовнее эстета, приходящего в храм в надежде услышать “свежий голос” в хоре. Очень схожее душевное настроение было у тех евреев, которые в предгорбачевские годы наполняли московские православные храмы в великопостные субботние вечера. Псалом “На реках Вавилонских” звучал для них как национальный гимн — но не более.

Среди сегодняшних проповедников православия в России очень много людей, который верят не в Бога, а в русское “православие.” Они любят не столько Христа, сколько саму отечественную веру, любят ее проявления у своих предков. Так зарождается идеология фундаментализма, которая абсолютизирует историю: ведь та форма христианства, неизменность которой отстаивает фундаменталист, родилась как реакция, как ответ на вызовы когдатошней современности. Отказываясь приспособляться к нынешнему веку, фундаментализм закрепляет форму приспособления Церкви к веку XIX, или XVII, или XIV. Фундаментализм полагает, что до, скажем, XVI века Церковь нашла наиболее адекватные формы Православия. В этой перспективе апостольский век оказывается самым ущербным, ибо менее всего похожим на “идеальный” XVI или XX век по своим формам. В апостольской общине ведь не было ни пятиярусного иконостаса, ни знаменного пения, ни Типикона. Всевековая целостная соборность Церкви сводится к одному временному синтезу, все предыдущие формы объявляя ущербными.

Консерватизм и фундаментализм.

Фундаментализм противоположен церковному консерватизму, который как раз в апостольских веках и в раннем монашестве видит идеал христианства. Консерватор отстаивает подлинные духовные ценности, а фундаменталист — формы их воплощения. Фундаменталист возводит исторические факты в ранг духовной непреложности. Консерватор, исходя из духовно непреложных начал, судит любую историческую реальность. Интересно, что с этой точки зрения полемика Владимира Лосского с латинскими богословами была именно полемикой консерватора с фундаменталистами. Католические защитники Filioque в ответ на серьезные богословско-философские возражения Лосского приводили цитаты из некоторых восточных отцов, которые могли быть истолкованы в духе Filioque. Тем самым разговор превращался в диспут богослова с историком, переходя от сути — к цитатам. Свидетельство одного текста не выражает еще догмата Церкви — хотя бы потому, что есть тексты противоположные, а, значит, задача богослова — выяснить, какие же из расходящихся суждений органичнее и полнее выражают саму подлинную Традицию.

Фундаментализм противоположен церковной традиции — ибо именно традиция православия предупреждает о недопустимости за верность букве расплачиваться судьбами живых людей. При рассмотрении истории православной догматической мысли хорошо видно, что находить выход из тупика и давать ответ еретикам, настаивавшим на достаточности прежних формул и слов, каждый раз удавалось лишь через раскрытие новых возможностей богословского дерзания.

Поэтому столь значима полемика, которую вел с искушением фундаментализма крупнейший русский церковный историк А. Карташев: “Временная гордынная иллюзия молодого богословского поколения, будто оно непокорно закону неизбежной эволюции всего существующего, и что оно, по контрасту со своими отцами, ни в чем не новаторствует, а только сохраняет, есть именно иллюзия, а не безошибочное узрение вечной неподвижной истины.”[20] В представлении этих людей истина сводится к догматическим формулировкам, и быть богословом значит просто быть цензором. Этот террор немоты убежден, “будто и христианское откровение и накопленное до наших дней богословие есть какая-то таблица логарифмов. Стоит только справиться — ответ предуказан. Богословствовать больше не о чем. Надо быть просто добрыми христианами. Вот этого-то “просто” и не существует в природе вещей и в выпавшей на нашу долю горькой судьбе русской церкви в особенности” (А. Карташев[21] [22]).

Люди, вошедшие в Церковь и богословие в коммунистические годы, дорожили сутью христианства и понимали, что оно существует ради Чаши. Ничего не имея, они научились радоваться даже малому (если только допустимо считать Евхаристию чем-то меньшим, ущербным по сравнению с идеалом, например, церковно-государственной “симфонии”). У пришедших в активную Церковную жизнь в годы религиозной свободы совсем иная точка отсчета: они составляют представление о православии из книг, и именно с этим, книжным представлением о Церкви и христианском обществе, сличают реальные события церковной жизни — неизбежно становясь жестокими судьями и утопистами. Плененные красивой “идеей,” утописты прорываются к власти (пусть даже локальной) и топором отсекают от жизни те куски, которые не вмещаются в их представления об Идеале.

Не на каждом церковном лотке есть Евангелие, но на каждом — множество репринтных изданий, своим обилием ясно заявляющих, что их распространители намерены столь же репринтно воспроизвести дореволюционную, или даже допетровскую Русь. [23] Большинство же книг посвящено двум темам: величие былой России и близость антихриста. Но можно ли в религиозно одичавшей стране, давно забывшей о своем былом православии, искусственно насадить стиль жизни, который был полезен в века всеобщего религиозного единодушия? Не воспроизводим ли мы прежде всего предреволюционную ситуацию? Не воспроизводим ли мы те болезни церковной жизни, которые сделали возможной русскую Катастрофу?

Путь современного священника.

Казалось — в России появится поколение священников, сердцем прочитавших Достоевского, появится плеяда богословов, впервые почувствовавших правду Христа через возмущение ложью Великого Инквизитора... Каждый священник современной Русской Православной Церкви прошел через выбор веры, через горнило сомнений. Даже если он из верующей и священнической семьи — неоднократно ему приходилось становиться на развилке и выбирать между легким “комсомольским” путем и неизвестностью служения вере. Каждый может вспомнить и о том, как дороги и близки были ему в те времена все, кто сказал хоть что-то доброе о христианстве и Церкви. Большинство нынешних священников пришло к вере не через чтение “Добротолюбия” и иных монашеских книг, а через мысль, в известной мере, путаную, но честную и страдающую Достоевского, Бердяева, Булгакова...

Да, появился в семидесятых-восьмидесятых ручеек людей, с университетских скамей переходивших в Церковь. Было время, когда в Москве самым образованным слоем были церковные сторожа и чтецы. И что же? Сложившийся церковный обиход, уже привыкший к прокрустову ложу дозволенных “требо-исправлений,” “поглощал в себя свежие силы, колоссальный по своим возможностям интеллектуальный, нравственный и культурный материал и... “переваривал” его на свой лад, используя реально этот потенциал лишь на долю процента, но ломая и “воспитывая” конформистов системы, а иногда и негодяев в рясах.”[24]

Наплыв сектантства.

В результате по сравнению с размахом деятельности протестантов, последствия деятельности православных молодежных движений просто незаметны. Только т. н. “Церковь Христа” (это лишь одна из десятков сект) собирает больше молодежи на свои воскресные собрания, чем Православное молодежное движение на свои годичные съезды. В провинциальных городах России, в чем несложно убедиться, в воскресенье в православном храме на службе присутствует не больше людей, чем на собраниях сектантов. Да и в Москве весной 1994 года число приходов одной только корейской миссии (объединяющей пресвитериан и баптистов) достигло 150 — то есть сравнялось с числом приходов Русской Православной Церкви. А ведь есть еще американские миссии, есть просто российские протестанты, есть — помимо баптистов — десятки приходов адвентистов, пятидесятников, харизматиков, иеговистов...

В том протестантизме, который сейчас завоевывает Россию, нет той глубины и даже дерзости и свободы мысли, которая была у православных мыслителей первого тысячелетия и нашего века. Билли Грэм — это не Григорий Богослов и не Флоровский. Нет в стадионных тусовках высокой красоты и благодатности Литургии. В листовочных призывах к немедленному “покаянию” нет того знания безмерности человеческой души, которую православие открыло преподобному Макарию Египетскому и Достоевскому. Но тем более жаль, что наша неспособность свидетельствовать о сути Православия отталкивает молодежь в мир “бапсомола”...

Оставим сейчас в стороне политические, финансовые и прочие причины успеха протестантских миссий в России.[25] Надо же нам задаться и вопросом: “а мы-то что делаем? Почему наше слово не достигает человеческих сердец?”

Как бы ни были “зловредны” разрушители православия — они не более чем микробы. Болезнь проявляет себя лишь тогда, когда ослаб сам организм. Каждый из нас носит в себе едва ли не все болезнетворные микробы — но для того, чтобы в конкретном организме проявилась конкретная болезнь — нужна ослабление именно этого тела. И если столь успешно действуют секты в России — значит, больны и слабы мы.

Наши “книжники и фарисеи.”

Как христиане (как христиане — не как русские!) — мы действительно “Новый Израиль.” Поэтому к нам относятся не только библейские благословения, но и библейские же проклятия.

Так легко пространственно разделить добро и зло. За такие попытки переложить тяжесть покаяния лишь на плечи “иноверцев” сурово бывал вразумляем Ветхий Израиль. Слава Богу, не читали святые Отцы нынешней православной публицистики, видящей в своих авторах “детей Божиих,” а в иудеях “сыновей диавола.”

Потому и мог преподобный Максим Исповедник сказать о евангельском обличении фарисеев и книжников: “Это Ты о нас, Господи... И то, что сказал Господь наш, сетуя на фарисеев, я прилагаю к нам, нынешним лицемерам. Не связываем ли и мы бремена тяжкие и неудобоносимые, и не возлагаем ли их на плечи людей, а сами и перстом не хотим дотронуться до них? Не делаем ли мы все дела свои, чтобы показаться перед людьми? Не любим ли мы восседать на первом месте на трапезах и сонмищах, а тех, которые не слишком рьяно воздают нам такую честь, не делаем ли мы смертными врагами? Не взяли ли мы ключ ведения и не закрываем ли им Царство Небесное пред людьми, вместо того чтобы и самим войти, и дать им войти? Не обходим ли мы море и сушу, дабы обратить хотя одного, и когда это случается, делаем его сыном геенны, вдвое худшим нас? Не вожди ли мы слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие? Не очищаем ли мы снаружи чаши и блюда, а внутри полны хищения, жадности и невоздержания? Не строим ли мы надгробий над могилами и не украшаем ли раки Апостолов, а сами уподобляемся убийцам их?”[26] Так ведь и стал Максим — Исповедником с вырванным языком...

В азбуку православной духовности входит знание о том, что без сораспятия Христу, без страданий, без креста нельзя войти в Царство Христово. Мы празднуем память множества святых, просиявших в “благополучные” века христианства. Если был их подвиг святости — значит была и чреда страданий, в которых усовершали они свои души. Но кто же подносил им чашу страданий? Любое гонение воздвигается от духов злобы. Но действует-то оно через людей! Каких? — Чаще всего гонения на святых производили их же собратья, единоверцы, даже — сподвижники. “Хотя скорби наши тяжкие, но нигде нет мученичества, потому что притеснители наши имеют одно с нами именование,” писал святой Василий Великий.[27]

Хоть не мал сонм мучеников, “от еретиков” и “от безбожников” умученных, едва ли не многочисленнее их лик святых от нас самих, от православных пострадавших... Преподобный Сергий Радонежский несколько раз вынужден был уходить от братии своей же обители...

Семинарские курсы говорят об истории Церкви как истории святых. Только имена святых или еретиков остаются в памяти слушателей вводных историко-церковных курсов. Помнят митр. Филиппа и патр. Гермогена, преподобного Сергия и мученика митр. Арсения (Мациевича). Но не помнят, что именно соборами остальных епископов-собратий лишались сана и осуждались и Филипп, и Гермоген, и Арсений...

Поиск “золотого” века.

Именно благодушие преподавателей церковной истории порождает у их воспитанников апокалиптический испуг, сводящий их чувство и мысль, едва те взглянут на реальную церковную жизнь. Раньше-то — что ни монах, то преподобный, что ни епископ — то святитель, а ныне — “оскуде преподобный.” И вот уже так невозможно не уйти в раскол (“в знак протеста”), и так хочется, чтобы двусмысленность и бесконечная ответственность исторического бытия разрешились молнией Апокалипсиса.

Поэтому и имеет смысл напомнить о плаче, который проходит сквозь всю отеческую литературу, напомнить о том, что никогда в истории апостольской Церкви не было века, который считал бы себя “золотым.” Итак:

II век.

“Вам теперь говорю, которые начальствуете в Церкви и председательствуете: не будьте подобны злодеям. Злодеи, по крайней мере, яд свой носят в сосудах, а вы отраву свою и яд держите в сердце” (Ерм[28]).

“Вся слава была дана вам и исполнилось что написано: “он ел и пил, разжирел и растолстел и сделался непокорен возлюбленный” (Втор. 32:15). А отсюда ревность и зависть, вражда и раздор, гонение и возмущение, война и плен. Поэтому удалились правда и мир — так как всякий оставил страх Божий, сделался туп в вере Его, не ходит по правилам заповедей Его и не ведет жизни, достойной Христа” (святой Климент Римский[29]).

III век.

“Не стало заметно в священниках искреннего благочестия, в служителях чистой веры, в делах — милосердия, в нравах — благочиния” (святой Киприан Карфагенский[30]).

IV век.

“А Церкви почти в таком же положении, как и мое тело: не видно никакой доброй надежды: дела непрестанно клонятся к худшему” (святой Василий Великий[31]).

“Спрашиваешь, каковы наши дела? Крайне горьки. Церкви без пастырей; доброе гибнет, злое наружу; надобно плыть ночью, нигде не светят путеводительные звезды. Христос спит” (святой Григорий Богослов[32] [33]).

“Христиане губят принадлежащее Христу более врагов и губителей” — святой Иоанн Златоуст.[34]

“Епископы, состоящие со мною в общении, по лености ли, по подозрительности ли и не искреннему расположению ко мне, не хотят вспомоществовать мне. Не помогают мне ни в чем самонужнейшем” (святой Василий Великий[35]).

“Очень прискорбно мне, что отеческие правила уже не действуют и всякая строгость из церквей изгнана” (святой Василий Великий[36]).

“Любовь охладела, разоряется учение отцов, частые крушения в вере, молчат уста благочестивых” (святой Василий Великий[37]).

И этот “золотой век патристики” был похож на наш даже в том, что слушателями Златоуста и Богослова были столь знакомые нам “бабушки.” “Мы — галилеяне, люди презренные, ученики рыбарей, мы, которые заседаем и поем псалмы вместе со старухами” (святой Григорий Богослов[38]).

V век.

“Спросил некто старца: каким образом некоторые трудятся в городах и не получают благодати, как древние? Старец сказал ему: тогда была любовь, и каждый увлекал ближнего своего горе, а ныне, когда охладела любовь, каждый влечет ближнего своего долу, и потому мы не получаем благодати” (Древний патерик[39]).

VI век.

Север Антиохийский свидетельствует о благочестии своего времени: “Есть дни, когда служат поминовения, на которые все должны были бы придти в первую очередь, но на котором, по правде сказать, мы не видим ни одного верующего. Только одни мы и присутствуем на богослужении и должны одновременно возносить молитвы и отвечать на них.”[40]

Авва Орент однажды в воскресенье вошел в Синайскую церковь, вывернув свою одежду. — “Старче, зачем ты бесчестишь нас перед чужими?” — “Вы извратили Синай и никто вам ничего не говорит, а меня укоряете за то, что я выворотил одежду? Подите — исправьте то, что вы извратили, и я исправлю то, что я извратил.”[41]

“Отцы наши до самой смерти соблюдали воздержание и нестяжательность, а мы только расширяем чрево и кошельки” (авва Афанасий[42]).

VII век.

“Смотрите, мир полон священников, но редко встречаешь делателя на жатве Божьей, ибо мы согласны облекаться епископским саном, но не исполнять обязанностей нашего сана. Есть, любимейшие братья, в жизни епископов великое зло, которое сокрушает меня. Дабы кто не подумал, что я желаю причинить кому-либо личную обиду, я самого себя первого в этом зле обличаю; вопреки моей воле я поддаюсь требованиям варварской эпохи. Это зло заключается в том, что мы вдались в занятия века сего и что наши действия не соответствуют достоинству сана. Мы бросаем дело проповеди. Если мы призваны к епископскому званию, то это, вероятно, в наше же наказание, ибо у нас только имя епископа, но нет достоинств. Те, кто нам поручены, отходят от Бога, а мы молчим; они гибнут во зле, а мы им и руки не протягиваем, чтобы вытянуть их. Занятые мирскими делами мы безразличны к судьбе душ” (святой Григорий Двоеслов, папа Римский[43]).

VIII век.

“Весьма развратился нынешний век и весь преисполнен возношения и лицемерия. Труды телесные, по примеру древних отцов наших, может быть, и показывает, но дарований их не сподобляется — потому что не трудам, но простоте и смирению являет себя Бог” (преподобный Иоанн Лествичник[44]).

X век.

“Но что сказать тем, которые любят быть важными лицами и хотят быть поставленными в Иереи, Архиереи и Игумены, когда вижу, что они не знают ничего из необходимых и Божественных предметов... О, нечувствие наше и презрение Бога и всего Божественного! Ибо ни чувством не понимаем, что говорится, ни того, что есть Христианство, не понимаем и не знаем в точности таинств Христиан, а других поучаем. Отрицаясь же Его зрения, мы явно показываем, что мы ни рождены, ни произошли в свете, сходящем свыше, но еще в чреве носимые младенцы, или, лучше сказать, выкидыши, а домогаемся священных мест, восходим на Апостольские престолы. А что всего хуже, большею частию деньгами покупаем священство, и, никогда не бывши овцами, желаем пасти царское стадо, и это для того только, чтобы наподобие зверей, наполнить чрево свое” (преподобный Симеон Новый Богослов[45]).

В XIII веке парижский епископ Гийом д'Овернь говорит о том, что одичание Церкви стало таково, что всякий, узревший его, повергается в оцепенение и ужас. “То уже не невеста, то чудовище, ужасающе безобразное и свирепое.”[46]

В конце XVII века греческий проповедник Илия Минятий обозревает свою паству и вспоминает Диогена, который ярким солнечным днем с фонарем в руке на площади искал человека. “Мне тяжело проводить сравнение, но сказать правду нужно. В то время, когда как солнце в полдень, сияет православие, возжигаю и я светильник евангельской проповеди, прихожу в церковь и ищу христианина. Я хочу найти хоть одного в многолюдном христианском городе, но не нахожу. Христианина ищу, христианина! Я перехожу с места на место, чтоб найти его. Ищу его на площадях, между вельможами, но вижу здесь одно только тщеславное самомнение. Нет христианина! Ищу его на базарах среди торговцев, но вижу здесь одну ненасытную жадность. Нет христианина! Ищу его на улицах среди молодежи, и вижу крайнее развращение. Нет христианина! Выхожу за стены города и ищу его среди поселян, но вижу здесь всю ложь мира. Нет христианина... Я хотел бы взойти во дворцы вельмож и сильных людей, чтобы посмотреть, нет ли там христианина, но не осмеливаюсь, боюсь... Все клирики и миряне, князья и бедные, мужи, жены и дети, юноши и старцы уклонились от веры, стали жить непотребною жизнью, нет ни одного, кто жил бы по вере. Христиане, без слез внимающие этому! Если вы не хотите плакать из сокрушения, плачьте из стыда!”[47]

В XVIII веке церковная жизнь Новгорода описывается такими словами: “От пресвитерского небрежения уже много нашего российского народа в погибельные ереси уклонились. В Великом Новграде так было до сегодняшнего 1723 года в церквах пусто, что и в недельный день человек двух-трех настоящих прихожан не обреталось. А ныне архиерейским указом, слава Богу, мало-мало починают ходить ко святей церкви. Где бывало человека по два-три в церкви, а ныне и десятка по два-три бывает по воскресным дням, а в большие праздники бывает и больше, и то страха ради, а не ради истинного обращения.”[48]

В XIX веке святой Игнатий Брянчанинов рисует картину духовного разрушения: “Скудость в духовных сведениях, которую я увидел в обители вашей, поразила меня. Но где, в каком монастыре не поражала она? Светские люди, заимствующие окормление духовное в Сергиевой Пустыне, имеют сведения несравненно большие и определенные, нежели эти жители монастырей. Живем в трудное время. “Оскуде преподобный от земли.” Настал голод слова Божия! Ключи разумения у книжников и фарисеев. Сами не входят и возбраняют вход другим. Христианство и монашество при последнем их издыхании. Образ благочестия кое-как, наиболее лицемерно поддерживается, а от силы благочестия отреклись люди. Надо плакать и молчать.”[49]

Несколькими десятилетиями позже будущий митр. Евлогий (Георгиевский), после провинциальной семинарии оказавшись в Московской академии в Сергиевой Лавре, и заметив, что некоторые студенты и преподаватели ежедневно перед началом занятий молятся у святых мощей — поражается столь необычному проявлению веры.[50] (А после катастроф ХХ века для всех нынешних семинаристов, напротив, прийти с утра к Преподобному — это потребность внутренняя, недисциплинарная). В том, XIX веке, который из нашего нынешнего чада кажется столь церковно-благополучным, Е. Голубинский, профессор Московской Духовной Академии, считает первоочередной необходимостью — “заставить в училищах и семинариях учить и учиться хорошо и вывести в семинариях пьянство профессоров и учеников.”[51] Но — “что прискорбно — пьянство не только не убывает, но, пожалуй, еще прибывает: лет сорок назад мы росли дитятей в селе среди гомерического пьянства духовенства всей окрестной местности, но по крайней мере мы не слыхали случаев, чтобы люди умирали от пьянства, а из наших товарищей и близких сверстников по учению мы знаем до пятка, которые отправились на тот свет положительно от пьянства.”[52]

В ХХ веке, накануне печальных событий нашего века последний протопресвитер русской царской армии видел также отнюдь на радужную картину церковной жизни: “Трудно представить себе какое-либо другое на земле служение, которое подверглось бы такому извращению и изуродованию, как архиерейское у нас. Стоит только беглым взглядом окинуть путь восхождения к архиерейству — чтобы признать, что враг рода человеческого много потрудился, дабы, извратив, обезвредить для себя самое высокое в Церкви Божией служение.”[53]

И уже во время самих гонений на Церковь — в ней оказываются отнюдь не только исповедники и диаманты веры. Нынешний митрополит Санкт-Петербургский Иоанн вспоминает, как под давлением властей архиереи в хрущевское гонение издавали — от своего имени! — чудовищные распоряжения о недопущении детей в храмы. “Да, скорбные дни переживает Русская Церковь. Сами епископы разрушают ее устои, терзают бедную и всячески издеваются. Вот они, епископы последних дней, о которых умолял преподобный Серафим Саровский и получил ответ, чтобы он не молился о них, так как Господь не помилует их! За что же, поистине миловать? Наказывать следует. Как Ты, Господи, долготерпелив к нам, грешным! Спаси, Создатель, Церковь Твою, изнывающую от безумия управителей.”[54]

Покаяние, как путь к обновлению.

Церковь всегда ощущала свое недостоинство и оплакивала его. Но только поэтому она и смогла сохранить свой дух. И именно плач ее святых о своих грехах и о пороках церковных и был лучшим признаком неумерщвленного еще духовного здоровья. “Такие мысли не оставляют меня день и ночь, сушат во мне мозг, истощают плоть, лишают бодрости, не позволяют ходить с подъятыми высоко взорами. Сие смиряет мое сердце, налагает узы на язык и заставляет думать не о начальстве, не об исправлении других, но о том, как самому сколь нибудь стереть с себя ржавчину пороков” (святой Григорий Богослов).[55]

Незнание реальной церковной истории приводит к неспособности жить в сегодняшнем дне, не убегая в утопические города, выстроенные в далеком и идеализируемом прошлом.

Мы говорили о метафизичности Традиции. Ее “сугубость,” двумирность не может не быть болезненна. Если христианство метафизично, двумирно — то оно не может не быть разрывом. А разрыв — болезнен. Если этой боли мы не чувствуем — то значит и не прикоснулись к Иному миру... Христианство — соль на ранах, и прежде всего на наших ранах, а не на ранах язычников или иудеев. Если мы сами не испытываем боли от нас самих — не от мира, а именно от недолжного собственного бытия, не от конкретного проступка, а именно от самого устройства нашей жизни — то мы вне Традиции. С Христом душе невмоготу, но без Него еще хуже...

Там, где эта покаянная боль уходит — там рождается и конфессиональный триумфализм, и обрядовая гордыня, и псевдо-аскетическая мизантропия... Аскетика, впрочем, говорит, что искушения возникают из-за недолжного нашего обращения с предметом искушения. Не мир плох, а наша очарованность миром, не плоть дурна, а плохое пользование ею. Так и здесь: не плоть Традиции дурна, бывает дурным ее восприятие. Не через развоплощение “исторического христианства” лежит путь “очищения и обновления” Церкви, а через разъяснение собственно церковной, Традиционной иерархии ценностей. Субботу можно не отменять. Достаточно лишь напомнить, в каких отношениях она находится с человеком.