Историографические замечания

Когда же началось систематическое изображение событий русской исторической жизни, и когда русская история стала наукой? Еще в Киевской Руси, наряду с возникновением гражданственности, в XI веке, появились у нас первые летописи. Это были перечни фактов, важных и неважных, исторических и неисторических, вперемешку с литературными сказаниями. С нашей точки зрения древнейшие летописи не представляют собой исторического труда; не говоря о содержании — и самые приемы летописца не соответствуют теперешним требованиям. Зачатки историографии у нас появляются в XVI веке, когда исторические сказания и летописи стали впервые сверять и сводить в одно целое. В XVI веке сложилась и оформилась московская Русь. Сплотившись в единое тело, под властью единого московского князя, русские старались объяснить себе и свое происхождение, и свои политические цели, и свои отношения к окружающим их государствами. И вот, в 1512 году составляется первый хронограф, т. е. обозрение всемирной истории. Большая часть его заключала в себе переводы с греческого языка, и только, как дополнения, внесены русские и славянские исторические сказания. Хронограф этот краток, но дает достаточный запас исторических сведений, за ним появляются и вполне русские хронографы, представляющие собой переработку первого. Вместе с ними возникают в XVIвеке летописные своды, составленные по древним летописям, но представляющие не сборники механически сопоставленных фактов, а произведения, связанные одной общей идеей. Первым таким произведением была «Степенная книга», получившая такое название потому, что она разделялась на главы или на «степени» как их тогда называли. Она передавала в хронологическом, последовательном, т. е. «постепенном» порядке деятельность русских митрополитов и князей, начиная с Рюрика. Автором этой книги считают митрополита Киприана, но окончательно она была обработана

5

митр. Макарием при Иване Грозном, т. е. в XVI веке. В основании Степенной книги лежит тенденция, и общая, и частная. Общая проглядывает в желании показать, что власть московских князей есть не случайная, а преемственная, с одной стороны, от южнорусских, киевских князей, с другой стороны, от византийских царей. Частная же тенденция сказалась в том уважении, с каким неизменно повествуется о духовной власти. «Степенная книга» может быть названа историческим трудом в силу известной системы изложения. В XVII веке был составлен другой исторический труд, так назыв. «Воскресенская летопись», более интересный по обилию материала. В основании его легли все прежние летописи: «Софийский временник» и иные, так что фактов в этой летописи действительно много, но скреплены они чисто механически. Тем не менее, «Воскресенская летопись» представляется нам самым ценным историческим произведением из всех ей современных или более ранних, так как она составлена без всякой тенденции и заключает в себе много сведений, которых нигде более не находим. Своей простотой она могла не нравиться, безыскусственность изложения могла казаться убогой знатокам риторических приемов, и вот ее подвергли переработке и дополнениям и составили, как кажется, в XVI же веке новый свод, называемый «Никоновской летописью». В этом своде мы видим много сведений, заимствованных из греческих хронографов, по истории греческих и славянских стран. В Никоновой летописи заключалась целая энциклопедия сведений, самая подробная летопись особенно о веках позднейших, но вместе с тем, летопись и не совсем надежная: точность изложения пострадала от литературной переработки; поправляя бесхитростный слог прежних летописей, невольно искажали и смысл некоторых событий. В 1674 году появился в Киеве и первый учебник русской истории — «Синопсис» Иннокентия Гизеля, очень распространившийся в эпоху Петра Великого (он часто встречается и теперь). Если рядом со всеми этими переработками летописей помянем ряд литературно написанных сказаний об отдельных исторических фактах и эпохах (напр., Сказание кн. Курбского, повести о Смутном времени; со всем этим встретимся ниже), то мы обнимем весь тот скудный запас исторических трудов, с которым Русь дожила до эпохи Петра Великого, до учреждения Академии Наук в Петербурге. Петр В. очень заботился о составлении истории России и поручал это дело различным лицам. Но только после его смерти началась ученая разработка исторического материала и первыми деятелями на этом поприще явились ученые немцы, члены петербургской Академии; из них, прежде всего, следует назвать Готлиба Сигфрида Байера (1694 — 1738). Он начал с изучения племен, населявших Россию в древности, особенно варягов, но далее этого не пошел. Байер оставил после себя много трудов, из которых два довольно капитальных произведения написаны на латинском языке, и теперь уже не имеют большого значения для истории России, это: «Северная География» и «Исследования о Варягах» (их перевели по-русски только в 1767 г.).

6

Гораздо плодотворнее были труды Герарда Фридриха Миллера, жившего в России при императрицах Анне, Елизавете и Екатерине II, и уже настолько владевшим русским языком, что писал свои произведения по-русски. Он много путешествовал по России (прожил 10 лет с 1733—1743 г. в Сибири) и хорошо изучил ее. На литературном историческом поприще он выступил как издатель русского журнала «Ежемесячные Сочинения» (1755—1765) и сборника на немецком языке «Sammlung Russischer Geschichte» (9 т. 1732—1765). Главной заслугой Миллера было собирание материалов по русской истории; его рукописи (так наз. Миллеровские портфели) служили и служат богатым источником для издателей и исследователей. И исследования Миллера имели значение; он был одним из первых ученых, заинтересовавшихся позднейшими эпохами нашей истории, им посвящены его труды: «Опыт новейшей истории России» и «Известие о дворянах Российских». Наконец, он был первым ученым архивариусом в России и привел в порядок московский архив Иностранной коллегии, директором которого и умер (1783 г.). Среди академиков XVIII в. видное место трудами по русской истории занял и Ломоносов, написавший учебную книгу русской истории и один том «Древней Русской истории» (1766). Его труды по истории были обусловлены полемикой с академиками-немцами. Последние вели Русь, Варягов от норманнов и норманнскому влиянию приписывали происхождение гражданственности на Руси, которую до пришествия варягов представляли страной дикой. Ломоносов же варягов признавал за славян и, таким образом, русскую культуру считал самобытной.

Названные академики, собирая материалы и исследуя отдельные вопросы нашей истории, не успели дать общего обзора русской истории, необходимость которого чувствовалась русскими образованными людьми. Попытки дать такой обзор появились вне академической среды.

Первая принадлежит В. Н. Татищеву (1686—1750). Занимаясь собственно вопросами географическими, он увидел, что разрешить их невозможно без знания истории и, будучи человеком, всесторонне образованным, стал сам собирать сведения по русской истории и занялся составлением ее. В течение многих лет писал он свой исторический труд, переработал его не один раз, но только в 1768 г. началось его издание. В течение 6-ти лет вышло 4 тома, 5-ый же том был случайно найден уже в нашем веке и издан «Московским обществом истории и древностей Российских». В этих 5-ти томах Татищев довел свою историю до смутной эпохи XVII века. В первом томе мы знакомимся с взглядами самого автора на русскую историю и с источниками, которыми он пользовался при ее составлении; мы находим целый ряд научных эскизов о древних народах — варягах, славянах и др. Татищев нередко прибегал к чужим трудам, так напр., он воспользовался исследованием «о Варягах» Байера и прямо включил его в свой труд. История эта теперь конечно устарела, но научного значения она не потеряла, так как (в XVIII веке) Татищев обладал такими источниками,

7

которых теперь нет, и, следовательно, многие из фактов, им приведенных, уже восстановить нельзя. Это дало повод заподозрить существование некоторых источников, на которые он ссылался, и обвинить Татищева в недобросовестности. Особенно не доверяли приводимой им «Иоакимовской Летописи». Однако исследование этой летописи показало только, что Татищев не сумел отнестись к ней критически и включил ее целиком, со всеми ее баснями, в свою историю. Строго говоря, труд Татищева есть не что иное, как подробный сборник летописных данных, изложенных в хронологическом порядке; тяжелый его язык и отсутствие литературной обработки делали его неинтересным для современников. Попытка популярного изложения русской истории впервые принадлежала Екатерине II, но труд ее «Записки касательно Русской истории», доведенный до конца XIII века, научного значения не имеет и интересен только, как первая попытка рассказать обществу легким языком его прошлое. Гораздо важнее в научном отношении была «История России» князя Щербатова, (1770—1792), которой впоследствии пользовался и Карамзин. Щербатов был человеком не сильного философского ума, но начитавшимся просветительной литературы XVIII в. и всецело сложившимся под ее влиянием. Это повлияло на его труд, в который он внес много предвзятых мыслей. В исторических сведениях он до такой степени не успевал разбираться, что заставлял иногда своих героев по 2 раза умирать. Но, несмотря на такие крупные недостатки, История Щербатова имеет научное значение, благодаря многим приложениям, заключающим в себе исторические документы. Особенно интересны дипломатические бумаги XVI и XVII веков. Доведен его труд до смутной эпохи. Случилось, что при Екатерине II, некто француз Леклерк, совершенно не знавший ни русского государственного строя, ни народа, ни его быта, написал «L’histoirede laRussie (67 г.), причем в ней было так много клевет, что она возбудила всеобщее негодование. И. Н. Болтин (1735—1792), любитель русской истории, написал ряд заметок, в которых обнаружил невежество Леклерка и которые издал в 2 томах. В них он отчасти задел и Щербатова. Щербатов обиделся и написал — Возражение,Болтин отвечал печатными письмами и приступил к критике на «Историю» Щербатова. Труды Болтина, обнаруживающие в нем исторический талант, интересны по новизне взглядов. Болтина не совсем точно зовут иногда «первым славянофилом», потому, что он отмечал много темных сторон в слепом подражании Западу, подражании, которое заметно стало у нас после Петра, и желал, чтобы Россия крепче хранила добрые начала прошлого века. Сам Болтин интересен, как историческое явление. Он служит лучшим доказательством того, что в XVIII в. в обществе даже у не специалистов по истории, был живой интерес к прошлому своей родины. Взгляды и интересы Болтина разделял Н. И. Новиков, известный ревнитель русского просвещения, собравший «Древнюю Российскую Вивлиофику» (20 томов), обширный сборник исторических документов и исследований, изданный в 1788—1791 гг.

8

Одновременно с ним, как собиратель исторических материалов, выступил купец Голиков, издавший сборник исторических данных о Петре Великом под названием «Деяния Петра В.» (1-ое изд. 1788— 1790, 2-ое 1837 г.) Таким образом, рядом с попытками дать общую Историю России, зарождается и стремление подготовить материалы для такой истории. Помимо инициативы частной, в этом направлении работает и сама Академия Наук, издавая летописи для общего с ними ознакомления.

Но во всем том, что нами перечислено, еще было мало научности в нашем смысле; не существовало строгих критических приемов, не говоря уже об отсутствии цельных исторических представлений.

Впервые ряд научно-критических приемов в изучении русской истории внес ученый иностранец Шлецер (1785 —1809) в России с 1751—62. Познакомившись с русскими летописями, он пришел от них в восторг — ни у одного народа не встречал он такого богатства сведений, такого поэтического языка. Уже выехав из России и будучи профессором Геттингенского университета, он неустанно работал над теми выписками из летописей, которые ему удалось вывезти из России.

Результатом этого учения был знаменитый труд, напечатанный под заглавием «Нестор» (1805 г. по-немецки, 1809—1819 по-русски). Это целый ряд исторических этюдов о русской летописи. В предисловии автор дает краткий обзор того, что сделано по русской истории. Он находит положение науки в России — печальным, к историкам русским относится с пренебрежением, считает свою книгу почти единственным годным трудом по русской истории. И действительно, труд его далеко оставлял за собой все прочие, по степени научного сознания и приемов автора. Эти приемы создали у нас как бы школу учеников Шлецера, первых ученых исследователей, вроде М. П. Погодина. После Шлецера стали возможны у нас строгие исторические изыскания, для которых, правда, создавались благоприятные условия и в другой среде, во главе которой стоял Миллер. Среди собранных им в Архиве Иностранной Коллегии людей, особенно выдались Штриттер, Малиновский, Бантыш-Каменский. Они создали первую школу ученых архивариусов, которыми Архив был приведен в полный порядок и которые, кроме внешней группировки архивного материала, производили ряд серьезных ученых изысканий на основании этого материала. Так, мало-помалу, созревали условия, создававшие у нас возможность серьезной истории. В начале XIX века создался, наконец, и первый цельный взгляд на русское историческое прошлое – в известной «Истории Государства Российского» Н. М. Карамзина. Обладая цельным мировоззрением, литературным талантом и приемами хорошего ученого критика, Карамзин во всей русской исторической жизни видел один главнейший процесс — создание национального — государственного могущества.

К этому могуществу привел Русь ряд талантливых деятелей,

9

из которых два главных: Иван III и Петр Великий, своей деятельностью ознаменовали переходные моменты в нашей истории и стали на рубежах основных ее эпох: древней (до Ивана III), средней (до Петра Великого), и новой (до начала XIX в.). Свою систему русской истории Карамзин изложил увлекательным для своего времени языком, а свой рассказ он основал на многочисленных изысканиях, которые и до нашего времени сохраняют за его Историей важное ученое значение.

Но односторонность основного взгляда Карамзина, ограничивавшая задачу историка изображением только судеб государства, а не общества с его культурой, юридическими и экономическими отношениями, была вскоре замечена уже современниками Карамзина. Журналист 30-х годов, Н. Л. Полевой, упрекал его за то, что он, назвав свое произведение «Историей государства Российского», оставил без внимания «историю Русского народа». Именно этими словами Полевой озаглавил свой труд, в котором думал изобразить судьбу русского общества. На смену системы Карамзина он ставил свою систему, но не совсем удачную, так как был дилетант в сфере исторического ведения. Увлекаясь историческими трудами на западе, он пробовал чисто механически прикладывать их выводы и термины к русским фактам; так, например, отыскал феодальную систему в древней Руси. Отсюда понятна слабость его попытки, понятно, что труд Полевого не мог сместить труда Карамзина: в нем вовсе не было цельной системы.

Менее резко и с большей осторожностью выступил против Карамзина петербургский профессор Устрялов, в 1836 году, написавший «Рассуждение о системе прагматической русской истории». Он требовал, чтобы история была картиной постепенного развития общественной жизни, изображением переходов гражданственности из одного состояния в другое. Но и он еще верит в могущество личности в истории и, наряду с изображением народной жизни, требует и биографий ее героев. Сам Устрялов, однако, отказался дать определенную общую точку зрения на нашу историю и замечал, что для этого еще не наступило время. Таким образом, недовольство трудом Карамзина, сказавшееся и в ученом мире, и в обществе, не исправило Карамзинской системы и не заменило ее другой. Над явлениями русской истории, как их связующее начало, оставалась художественная картина Карамзина, и не создалось научной системы. Устрялов был прав, говоря, что для такой системы еще не наступило время. Лучшие профессора русской истории, начавшие в эпоху, близкую к Карамзину, Погодин и Каченовский еще были далеки от одной общей точки зрения; последняя сложилась лишь тогда, когда русской историей стали деятельно интересоваться образованные кружки нашего общества. Погодин и Каченовский воспитывались на ученых приемах Шлецера и под его влиянием, которое особенно сильно сказывалось на Погодине. Погодин во многом продолжал исследования Шлецера и, изучая древнейшие периоды нашей истории, не шел далее частных выводов и мелких обобщений, которыми, однако, умел

10

увлекать своих слушателей, не привыкших к строго научному и самостоятельному изложению предмета. Каченовский за русскую историю принялся тогда, когда приобрел уже много знаний и опыта в занятиях другими отраслями исторического ведения. Следя за развитием классической истории на Западе, которую в то время вывели на новый путь изыскания Нибура, Каченовский увлекался тем отрицанием, с каким стали относиться к древнейшим данным по истории, например Рима. Это отрицание Каченовский перенес и на русскую историю: все сведения, относящиеся к первым векам русской истории, он считал недостоверными; достоверные же факты, по его мнению, начинались лишь с того времени, как появились у нас письменные документы гражданской жизни. Скептицизм Каченовского имел последователей: под его влиянием основалась так называемая «Скептическая школа», не богатая выводами, но сильная новым, скептическим приемом отношения к научному материалу. Этой школе принадлежало несколько статей, составленных под руководством Каченовского. При несомненной талантливости Погодина и Каченовского, оба они разрабатывали хотя и крупные, но частные вопросы русской истории; оба они сильны были критическими методами, но ни тот, ни другой не возвышались еще до цельного исторического мировоззрения: давая метод, они не давали еще результатов, к которым можно было придти с помощью этого метода.

В 30-х только годах нашего столетия, в русском обществе сложилось цельное историческое мировоззрение, но развилось оно не на научной, а на метафизической почве. В первой половине XIX-го века русские образованные люди все с большим и большим интересом обращались к истории, как отечественной, так и западноевропейской. Участие в освободительных войнах 1813—1814 гг., а заграничные походы и жизнь познакомили нашу молодежь с философией и политической жизнью Западной Европы. Изучая жизнь и идеи Запада, они разделились на две группы, — одна породила политическое движение декабристов, другая увлекалась более отвлеченной философией, чем политикой. Не имея специальных исторических знаний и научной подготовки, эта последняя группа чаще размышляла над русской историей, нежели изучала ее. В толкование своего прошлого эти русские люди вносили те общие точки зрения, которые почерпнули в знакомстве с ходом западноевропейской мысли. К числу их принадлежал и Чаадаев. Он написал «Философское письмо», напечатанное Надеждиным в «Телескопе». В этом письме Чаадаев говорит, что он страстно желал уразуметь свое национальное прошлое, ибо думал, выражаясь его словами, «что можно быть полезным своему отечеству только под условием ясно его видеть». Но «ясно видеть» прошлое, без научной подготовки, Чаадаев, конечно, не мог и только старался угадать его. Работа уединенного ума, знавшего европейский быт больше русского, привела Чаадаева к тому заключению, что Русь не имела ни истории, ни культуры и должна была войти в тесное сближение с Западом, даже с религиозным его бытом, чтобы приобщиться к прогрессу. Единственной светлой точкой

11

на горизонте русской жизни для Чаадаева был Петр, «который отрекся от древней России перед лицом целого мира», «вырыл пропасть между нашим прошедшим и нашим настоящим и бросил в нее кучей все наши предания». В Петре сосредоточивался для Чаадаева весь смысл русской истории и этим он предупредил взгляды так называемых западников. Но он не принадлежал к ним, ни в основании своей философии, ни по житейским отношениям. Он стоит совершенно особняком в истории русской мысли. Его остроумно называют человеком 30-х годов, оставшимся позади поколения 20-х годов.

Тот кружок, из которого берут свое начало Западники и Славянофилы, развивал свои взгляды одновременно с Чаадаевым, но развивал их более стройно и светлее смотрел на русскую жизнь в ее прошлом и настоящем. Это зависело от того, что кружок этот вырос всецело на почве германской метафизической философии начала нашего века. А эта философия отличалась стройностью логических построений и оптимизмом выводов. В Германской метафизике, как и в германском романтизме, сказался протест против сухого рационализма французской философии XVIII-го века. Революционному космополитизму Франции, Германия противополагала начало народности и выясняла его в привлекательных образах народной поэзии и в ряду метафизических систем. Эти системы стали известны образованным русским людям и увлекали их. В Германской философии русские образованные люди видели целое откровение, Германия была для них «Иерусалимом новейшего человечества» — так назвал ее Белинский. Изучение главнейших метафизических систем Шеллинга и Гегеля соединило в тесный кружок несколько талантливых представителей русского общества и заставило их обратиться к изучению своего (русского) национального прошлого. Результатом этого изучения были две совершенно противоположные системы русской истории, построенных на одинаковой метафизической основе. В Германии в это время господствующими философскими системами были системы Шеллинга и Гегеля. По мнению Шеллинга, каждый исторический народ должен осуществлять какую-нибудь абсолютную идею добра, правды, красоты. Раскрыть эту идею миру — историческое призвание народа. Исполняя его, народ делает шаг вперед на поприще всемирной цивилизации; исполнив ее — он сходит с исторической сцены. Те народы, бытие которых не одухотворено своей идеей безусловного, суть народы неисторические, они осуждены на духовное рабство у других наций. Такое же деление народов на исторические и неисторические дает и Гегель, но он, развивая почти тот же принцип, пошел еще далее. Он дал общую картину мирового прогресса. Вся мировая жизнь, по мнению Гегеля, была развитием абсолютного духа, который стремится к самопознанию в истории различных народов, но достигает ее окончательно в германо-романской цивилизации. Культурные народы древнего востока, античного мира и романской Европы были поставлены Гегелем в известный порядок, представлявший собой лестницу, по которой восходил мировой

12

дух. На верху этой лестницы стояли германцы, и им Гегель пророчил вечное мировое главенство. Славян же на этой лестнице не было совсем. Их он считал за неисторическую расу и тем осуждал на духовное рабство у германской цивилизации. Таким образом, Шеллинг требовал для своего народа только всемирного гражданства, а Гегель — всемирного главенства. Но, несмотря на такое различие взглядов оба философа одинаково повлияли на русские умы в том смысле, что возбуждали стремление оглянуться на русскую историческую жизнь, отыскать ту абсолютную идею, которая раскрывалась в русской жизни; определить место и назначение русского народа в ходе мирового прогресса. И тут-то, в приложении начал германской метафизики к русской действительности, русские люди разошлись между собой. Одни из них, западники, поверили тому, что германо-протестантская цивилизация есть последнее слово мирового прогресса. Для них древняя Русь, не знавшая западной, германской цивилизации и не имевшая своей, была страной неисторической, лишенной прогресса, осужденной на вечный застой, страной «азиатской», как назвал ее Белинский (в его статье о Котошихине). Из вековой азиатской косности вывел ее Петр, который приобщив Россию к Германской цивилизации, создал ей возможность прогресса и истории. Во всей русской истории, стало быть, только эпоха Петра В. может иметь историческое значение. Она главный момент в русской жизни, она отделяет Русь азиатскую от Руси европейской. До Петра полная пустыня, полное ничто; в древней Русской Истории нет никакого смысла, так как в древней Руси нет своей культуры.

Но не все русские люди 30-х и 40-х годов думали так; некоторые не соглашались с тем, что германская цивилизация есть верхняя ступень прогресса, что славянское племя есть племя неисторическое. Они не видели причины, почему мировое развитие должно остановиться на германцах. Из русской истории вынесли они убеждение, что славянство было далеко от застоя, что оно могло гордиться многими драматическими моментами в своем прошлом и что оно, наконец, имело свою культуру. Это учение было хорошо изложено Киреевским. Он говорит, что славянская культура в основаниях своих была самостоятельна и отлична от германской. Во 1-ых, славяне получили христианство из Византии (а германцы из Рима), и их религиозный быт получил иные формы, чем те, которые сложились у германцев под влиянием католичества. Во 2-х, славяне и германцы выросли на различной культуре; первые — на греческой, вторые — на римской. В то время как культура германская выработала свободу и значение личности, славянские общины совершенно поработили ее. В 3-х, государственный строй создан различно. Германия сложилась на римской почве. Германцы были народ пришлый; побеждая туземное население, они порабощали его. Борьба между побежденными и победителями, которая легла в основании государственного строя Западной Европы, перешла впоследствии в антагонизм сословий; у славян государство создалось путем мирного договора, добровольного призвания власти. Вот различие между Россией и Зап. Европой, различие

13

религии, культуры, государственного строя. Так думали славянофилы, более самостоятельные последователи германских философских учений. Они были убеждены, что самостоятельная русская жизнь достигла наибольшего развития своих начал в эпоху московского государства. Петр В. грубо разрушил это развитие, насильственной реформой внес к нам чуждые, даже противоположные начала германской цивилизации. Он повернул правильное течение народной жизни на ложный путь заимствования, потому что он не понимал заветов прошлого, не понимал нашего национального духа. Цель славянофилов — вернуться на путь естественного развития, сгладив следы насильственной Петровской реформы.

Общие точки зрения западников и славянофилов служили им основанием для толкования не только общего смысла нашей истории, но и отдельных ее фактов: можно насчитать много исторических трудов, написанных западниками и особенно славянофилами (из славянофилов-историков следует помянуть Константина С. Аксакова). Но их труды были гораздо более философскими или публицистическими, чем собственно историческими, а отношение к истории гораздо более философским, чем научным.

Строго научная цельность исторических воззрений впервые создана была у нас только в 40-х годах. Первыми носителями новых исторических идей были два молодых профессора Московского университета: Сергей Михайлович Соловьев и Константин Дмитриевич Кавелин. Их воззрение на русскую историю в то время называлось «теорией родового быта», а впоследствии и другие ученые их направления стали известны под названием «историко-юридической школы». Воспитались они под влиянием германской философии. В начале нашего века историческая наука в Германии сделала большие успехи. Деятели так называемой «Германской исторической школы» внесли в изучение истории чрезвычайно плодотворные, руководящие идеи и новые методы исследования. Главной мыслью германских историков была мысль о том, что развитие человеческих общин не есть результат случайностей или единичной воли отдельных лиц: развитие общества совершается, как развитие организма, по строгим законам, ниспровергнуть которое не может ни историческая случайность, ни личность, как бы гениальна она ни была. Первый шаг к такому воззрению сделал еще в конце прошлого столетия Фридрих Август Вольф в произведениях «PrologomenaadHomerum», в которых он занимался исследованием происхождения и состава греческого эпоса «Одиссеи» и «Илиады». Давая в своем труде редкий образец исторической критики, он утверждал, что Гомеровский эпос не мог быть произведением отдельной личности, а был постепенно, органически созданным произведением поэтического гения целого народа. После труда Вольфа такое органическое развитие стали искать не только в памятниках поэтического творчества, но и во всех сферах общественной жизни. Искали и в истории и в праве. Признаки органического роста античных общин наблюдали Нибур в Римской Истории, Карл Готфрид Миллер в Греческой.

14

Органическое развитие правового сознания изучали историки юристы — Эйхгорн, — (DeutscheStaats- und Rechtsgeschichte, в пяти томах, 1808) и Савиньи (GeschichtedesromischenRechtsim Mittelalter, в шести томах 1815—1831). Эти труды, носившие на себе печать нового направления, к половине XVIII века создали в Германии блестящую школу историков, которая и до сих пор еще не пережила вполне своих идей.

В идеях и приемах ее выросли наши ученые историко-юридической школы (одни усвоили их себе путем чтения, как, напр., Кавелин, другие — прямо слушанием лекций, как, напр., Соловьев, который был учеником Ранке). Они усвоили себе все содержание немецкого исторического направления. Некоторые из них увлекались и германской философией Гегеля. В Германии точная и строго фактическая историческая школа не всегда жила в ладу с метафизическими учениями Гегелианства, тем не менее, и историки, и Гегель сходились в основном воззрении на историю, как на закономерное развитие человеческих общин. И историки, и Гегель одинаково отрицали в ней случайность, поэтому их воззрения могли ужиться в одной и той же личности. Эти воззрения и были впервые приложены к русской истории нашими учеными — С. Соловьевым и К. Кавелиным, думавшим показать в ней органическое развитие тех начал, которые были даны первоначальным бытом нашего племени и которые коренились в природе нашего народа. На быт культурный и экономический они обращали меньше внимания, чем на внешние формы общественных союзов, потому что они были убеждены, что главным содержанием русской исторической жизни была именно естественная смена одних законов другими. Они надеялись подметить порядок этой смены и в нем найти закон нашего исторического развития. Вот почему их исторические трактаты носят несколько односторонний историко-юридический характер. Такая односторонность не составляла индивидуальности наших ученых, а была внесена ими от их германских наставников. Немецкая историография считала главной своей задачей исследование именно юридических форм в истории, корень этого взгляда кроется в идеях Канта, который понимал историю, как «путь человечества» к созданию совершенных государственных форм. Таковы были те основания, на которых строилось первое научно-философское воззрение на русский исторический быт. Это не было простое заимствование чужих выводов, не было только механическое приложение чужих идей к плохо понятому материалу; это было самостоятельное научное движение, в котором взгляды и научные приемы были тождественны с германскими, но выводы отнюдь не предрешались и зависели от материала. Это было научное творчество, шедшее в направлении своей эпохи, но самостоятельно. Вот почему каждый деятель этого движения сохранял свою индивидуальность и оставил по себе ценные монографии, а вся историко-юридическая школа создала такую схему нашего исторического развития, под влиянием которой до сих пор живет русская историография.

15

Исходя из мысли, что отличительные черты истории каждого народа создаются его природой и его первоначальной обстановкой, они и обратили внимание на первоначальную форму русского общественного быта, которая, по их мнению, определялась началами родового быта. Всю русскую историю представляли они как последовательный, органически стройный переход от кровных общественных союзов, от родового быта — к быту государственному. Между эпохой кровных союзов и государственной лежит промежуточный период, в котором происходила борьба начала кровного с началом государственным. В первый период личность, безусловно, подчинялась роду и определяла свое положение не индивидуальной деятельностью или способностями, а положением в роде; кровное начало господствовало не только в княжеских, но и во всех прочих отношениях: оно определяло собой всю и политическую жизнь России. Россия в первой стадии своего развития считалась родовой собственностью князей; она делилась на волости, соответственно числу членов княжеского дома. Порядок владения обусловливался родовыми счетами. Положение каждого князя определялось его местом в роде. Нарушение старшинства порождало междоусобицы, которые, с точки зрения Соловьева, ведутся не за волости, не за нечто конкретное, а за нарушение старшинства, за идею. С течением времени изменились обстоятельства княжеской жизни и деятельности на северо-востоке Руси, где князья являлись полными хозяевами земли, сами призывали население, сами строили города и сообщали первое благоустройство княжением. Чувствуя себя создателем новой области, князь предъявляет на нее новые требования: в силу того, что князь сам «налез» себе волость, он не считает последнюю уже родовой. Он образовал ее своими личными трудами, и она не должна переходить в род, она его личное владение, которое остается в его семье. Отсюда возникает понятие о собственности семейной, понятие, вызвавшее окончательную погибель родового быта. Семья, а не род стала главным принципом, князья даже стали смотреть на своих дальних родственников, как на людей чужих, врагов своей семьи. Наступает новая эпоха, когда одно начало разложилось, другого еще не создалось. Наступает хаос, борьба всех против всех. Из этого хаоса вырастает случайно усилившаяся семья московских князей, которые свою вотчину ставят выше других по силе и богатству. В этой вотчине мало-помалу вырабатывается начало единонаследия — первый признак нового государственного порядка, который и водворяется окончательно реформами Петра Великого.

Таков в самых общих чертах взгляд С. М. Соловьева на ход нашей истории, взгляд, разработанный им в двух его диссертациях: 1) «Об отношениях Новгорода к великим князьям», и 2) «История отношений между князьями Рюрикова дома». Система Соловьева была талантливо поддержана К. Д. Кавелиным в нескольких его исторических статьях (см. тома I и II его «Собраний сочинений»). В одной лишь существенной частности расходился Кавелин с Соловьевым: он думал, что и без случайного стечения

16

благоприятных обстоятельств на севере Руси родовой быт княжеский должен был разложиться и перейти в семейный, а затем в государственный. Смену, неизбежную и последовательную смену начал в нашей истории, он изображал в такой краткой формуле: «род и общее владение; семья и вотчина или отдельная собственность; лицо и государство» (том II, стр. 474).

Толчок, данный талантливыми трудами Соловьева и Кавелина русской историографии, был очень велик. Стройная ученая система, впервые данная нашей истории, увлекла многих и вызвала оживленное научное движение. Много монографий было написано прямо в духе историко-юридической школы. Но много и возражений, с течением времени все более и более сильных, раздалось против учения этой новой школы. Ряд горячих научных споров, в конце концов, окончательно расшатал стройное теоретическое настроение Соловьева и Кавелина в том его виде, в каком оно появилось в их первых трудах. Первое возражение против школы родового быта принадлежало славянофилам. В лице К. Аксакова они обратились к изучению исторических фактов (к ним отчасти примкнули московские профессора Лешков и Беляев); на первой ступени нашей истории они увидели не родовой быт, а общинный, и мало- помалу, создали свое учение об общине. Оно встретило некоторую поддержку в трудах одесского профессора Леонтовича, который постарался определить точнее примитивный характер древней славянской общины; эта община, по его мнению, очень походить на существующую еще сербскую «задругу», основанную, отчасти, на родственных, отчасти же, на территориальных отношениях. На месте рода, точно определенного школой родового быта, стала не менее точно определенная община и таким образом первая часть общеисторической схемы Соловьева и Кавелина потеряла свою непреложность. Второе возражение против частностей этой схемы сделано было ученым, близким по общему своему направлению к Соловьеву и Кавелину — Борис Николаевич Чичерин, воспитавшийся в той же научной обстановке, как Соловьев и Кавелин, отодвинул за пределы истории эпоху кровных родовых союзов на Руси. На первых страницах нашего исторического бытия он видел уже разложение древних родовых начал. Первая форма нашей общественности, какую знает история, по его взгляду, была построена не на кровных связях, а на началах гражданского права. В древнерусском быте личность не ограничивалась ничем, ни кровным союзом, ни государственными порядками. Все общественные отношения определялись гражданскими сделками — договорами. Из этого-то договорного порядка естественным путем выросло впоследствии государство. Теория Чичерина, изложенная в его труде: «О духовных и договорных грамотах князей великих и удельных» получила дальнейшее развитие в трудах проф. В. И. Сергеевича и в этой последней форме уже совсем отошла от первоначальной схемы, данной школой родового быта. Вся история общественного быта у В. И. Сергеевича делится на два периода: первый — с преобладанием частной личной воли над

17

началом государственным и второй — с преобладанием государственного интереса над личной волей.

Если первое славянофильское возражение явилось на почве соображений об общей культурной самостоятельности славянства, если второе выросло на почве изучения правовых институтов, то третье возражение школе родового быта сделано, скорее всего, с точки зрения историко-экономической. Древнейшая Киевская Русь не есть страна патриархальная; ее общественные отношения довольно сложны и построены на тимократической основе. В ней преобладает аристократия капитала, представители которой сидят в княжеской думе. Таков взгляд проф. В. О. Ключевского (в его труде «Боярская дума Древней Руси»).

Все эти возражения уничтожили стройную систему родового быта, но не создали какой-либо новой исторической схемы. Славянофильство оставалось верно своей метафизической основе, а в позднейших представителях отошло от исторических разысканий. Система Чичерина и Сергеевича сознательно считает себя системой только истории права. А точка зрения историко-экономическая не приложена к объяснению всего хода нашей истории. Наконец, в трудах других историков не встречаем сколько-нибудь удачной попытки дать основания для самостоятельного и цельного исторического мировоззрения.

Чем же живет теперь наша историография? Вместе с К. Аксаковым мы можем сказать, что у нас теперь нет «истории», что «у нас теперь пора исторических исследований, не более». Но отличая этим отсутствие одной господствующей в историографии доктрины, мы не отрицаем существования у наших современных историков общих взглядов, новизной и плодотворностью которых обусловливаются последние успехи нашей историографии. Эти общие взгляды возникали у нас одновременно с тем, как появлялись в европейской науке; касались они и научных методов, и исторических представлений вообще. Возникшее на Западе стремление приложить к изучению истории приемы естественных наук сказалось у нас в трудах известного Щапова. Сравнительный исторический метод, выработанный английскими учеными (Фриман) и требующий, чтобы каждое историческое явление изучалось в связи с подобными же явлениями других народов и эпох, — прилагался и у нас многими учеными (например, В. И. Сергеевичем). Развитие этнографии вызвало стремление создать историческую этнографию и с точки зрения этнографической рассмотреть вообще явления нашей древнейшей истории (Н. И. Костомаров). Интерес к истории экономического быта, выросший на Западе, сказался и у нас многими попытками изучения народно-хозяйственной жизни в разные эпохи (В. О. Ключевский и другие). Так называемый эволюционизм имеет и у нас своих представителей в лице молодых университетских преподавателей.

Не только то, что вновь вносилось в научное сознание, двигало вперед нашу историографию. Пересмотр старых, уже разработанных вопросов давал новые выводы, ложившиеся в основание новых и

18

новых изысканий. Уже в 70-х годах С. М. Соловьев в своих «Публичных чтениях о Петре В.» яснее и доказательнее высказал свою старую мысль о том, что Петр В. был традиционным деятелем и в своей реформационной деятельности руководился идеалами старых Московских людей XVII века и пользовался теми средствами, которые были подготовлены раньше его. Едва ли не под влиянием трудов именно Соловьева началась деятельная разработка истории московской Руси, показывающая теперь, что допетровская Москва не была азиатски косным государством и действительно шла к реформе еще до Петра, который сам идею реформы воспринял из окружавшей его московской среды. Пересмотр старейшего из вопросов русской историографии — Варяжского вопроса (в трудах В. Гр. Васильевского, А. А. Куника, С. А. Гедеонова и других) освещает новым светом начало нашей истории. Новые исследования по истории западной Руси открыли перед нами любопытные и важные данные по истории и быту литовско—русского государства (В. Б. Антонович и другие). Указанными примерами не исчерпывается, конечно, содержание новейших работ по нашему предмету; но эти примеры показывают, что современная историография трудится над темами весьма крупными. До попыток исторического синтеза поэтому, может быть, и недалеко.

В заключение нашего историографического обзора нам следует назвать те труды по русской историографии, в которых изображается постепенное развитие и современное состояние нашей науки и которые поэтому должны служить предпочтительными руководствами для знакомства с нашей историографией. 1) К. Н. Бестужева-Рюмина. «Рус­ская История» (2 тт., конспективное изложение фактов и ученых мнений с очень ценным введением об источниках и историографии); 2) К. Н. Бестужев-Рюмин. «Биографии и характеристики» (Татищев, Шлецер, Карамзин, Погодин, Соловьев и др.). СПб. 1882; 3) С. М. Соловьев. Статьи по историографии, указанные на странице 530-й его книги: «Сочинения С. М. Соловьева». СПб. 1882; А) О. М. Коялович, История русского самосознания. СПб. 1884; 5) В. С. Иконникова. Опыт русской историографии. Том первый, книга первая и вторая. Киев. 1891; 6) П. А. Милюков, «Главные течения русской исторической жизни» — в «Русской Мысли» за 1893 год (и отдельно).