Платон Политика или государство. Книга третья.

Итак люди, на которых с самого детства лежит обязанность почитать богов и родителей и не уничижать любви друг в другу, должны, как видно, слушать и не слушать нечто такое.—И я полагаю, сказал он, что это кажется нам справедливо.—Что же теперь 1)? если они обязаны быть мужественными; то не следует ли им говорить и это, и то, что могло бы сделать их наименее робкими при виде смерти? Или ты думаешь, что кто-нибудь бывает мужествен, питая, в себе этот страх?— О, нет, клянусь Зевсом; этого я не думаю, сказал он.— Что же? представляя, какие вещи и ужасы находятся в преисподней, человек, по твоему мнению, будет ли чужд страха смерти, и в битве предпочтет ли смерть поражению и рабству?—Отнюдь нет.—Так видно, и по отношению к этим басням, мы должны сделать постановление для тех, которые захотят рассказывать их, и просить, чтобы они не бранили просто преисподней, а более

386.

В.

С.

D.

E.

387.

хвалили ее, так как это несправедливо и неполезно для тех, которые имеют быть людьми военными.—Да, конечно должны, сказал он.—Вычеркнем же, начиная с следующих, все подобные стихи:

Лучше б хотел я возделывать землю, служа беспомощным,—

Тем беднякам, у которых и хлеба насущного мало,—

Лучше б, чем царствовать мне над всеми тенями умерших 1)

И это:

И жилищ бы его не открыл и бессмертным и смертным

Мрачных, ужасных, которых трепещут и самые боги 2)

Или:

Боги! так подлинно есть и в аидовом доме подземном

Дух человека и образ, но он совершенно без сердца 3).

И это:

Он только мыслит, а прочие тени летают 4).

Или:

Так, излетев из членов, душа нисходит в аиду,

Плачась на жребий печальный, бросая и крепость, и юность 5).

И это:

 …душа под землю, как облако дыма, с воем ушла 6).

Или:

Будто летучие мыши во мраке пещеры глубокой

С свистом порхают, и только лишь в их веренице

С камня упала одна, то и все сцепившись упали:

Так и они понеслись с крежетаньем 7).

Такие и подобные этим сказания — пусть не сердятся на нас Омир и другие поэты—мы вычеркнем,—не потому, чтобы они не были поэтическими и приятными для слуха толпы, а потому, что чем более в них поэзии, тем менее позволительно слушать их детям и возрастным, если они должны быть свободны и больше бояться рабства, чем смерти.—Без сомнения.—По той же причине надобно выкинуть и все относящиеся к этому страшные и ужасные названия,—Коциты, Стиксы, подземных духов, мертвецов, и другие того же рода, приводящие слушателей в сильный трепет. Может быть, они и хороши для чего другого; но мы боимся, как бы стражи, чрез этот трепет, не сделались у нас чувствительнее и нежнее надлежащего 1). — И справедливо боимся, примолвил он. — Так это надобно отвергнуть?—Да.—И выражать словом и делом противный тому тип?—Очевидно.—Стало-быть, мы исключим также стенания и жалобы знаменитых мужей? — Необходимо, сказал он, если уж и прежнее. —  Так смотри, продолжал я, справедливо ли исключим мы это, или нет. Мы говорим же, что честный человек не признает явлением ужасным смерть честного, хотя бы это был и друг его.—Конечно говорим.—Следовательно, не будет и скорбеть о нем, как будто бы он потерпел что-то ужасное.—Конечно не будет.—Мы говорим даже и то, что такой человек особенно само-

В.

С.

D.

Е.

388.

В.

С.

удовлетворителен для жизни хорошей и преимущественно пред прочими наименее нуждается в другом.—Правда, сказал он.—Поэтому для него наименее страшно лишиться или сына, или брата, или денег, или чего иного тому подобнаго.—Конечно наименее.—Значит, он наименее также будет скорбеть и сохранит величайшую кротость, когда постигнет его какое-нибудь подобное этому несчастье.—И очень.—Стало, быть, мы справедливо можем исключить стенания славных мужей и предоставить их женщинам, да и женщинам-то не лучшим; если же и мужчинам, то плохим, чтобы те у нас, которых мы хотим воспитывать для охранения страны, отвращались от подобной слабости. — Справедливо, сказал он.—Итак, мы опять будем просить Омира и прочих поэтов не заставлять Ахиллеса, сына богини, лежать то на боку, то на спине, то на лице, потом вставать, вздыхать, блуждать по бесплодному берегу моря, и пусть он не хватает обеими руками нечистого праха и не сыплет его себе на голову 1), а поэт не выражает плача и страдания всеми способами, которыми выражал их, и не заставляет также Приама 2), по рождению, близкого к богам, умолять Троянцев,

расстилаясь по праху,

И говорить, называя по имени каждого мужа.

А еще более будем просить их не заставлять богов предаваться горести и взывать:

Горе мне бедной, горе некстати героя родившей 3)!

Если же не должно заставлять и богов, то тем менее

могут они сметь подражать величайшему из них,—подражать столь несообразно, что он говорпт:

Горе! любезного мужа, гонимого около града

Видят очи мои,—и болезнь пронзает мне сердце 1).

Или:

Горе! я зрю, Сарпедону, дражайшему мне между смертных,

Жребий достался упасть под рукою Патрокла сраженным 2).

Ведь если наши юноши, любезный Адимант, будут слушать это серьезно, не смеясь над недостойною речью; то едва ли кто-нибудь, хоть и человек, поставит себя ниже богов и будет недоволен собою, когда ему придет в голову сказать или сделать что-нибудь подобное: напротив, нисколько не стыдясь и не удерживаясь, он, при всех малейших огорчениях, станет распевать длинные жалобы и выражать скорбные чувства.—Ты говоришь Е. весьма справедливо, сказал он.—Стало-быть, этого и не должно быть, как в нашем рассуждении сейчас доказано; стало-быть, этому надобно и верить, пока кто-нибудь не уверит нас в ином лучшем. — Конечно недолжно быть. — Впрочем, не следует нам любить и смех; ибо кто предается сильному смеху, тот напрашивается почти на столь же сильную и перемену. — Мне кажется, сказал он. — Итак нельзя допускать, чтобы людей, достойных уважения, заставляли предаваться смеху; а еще менее прилично это богам.—И гораздо менее, сказал он.—Поэтому мы не примем у Омира и подобных речей о богах:

Смех несказанный воздвигли блаженные жители неба,

Видя, как с кубком Ифест по чертогу вокруг суетится 3).

Ведь этого, по твоему мнению, принять нельзя. —Как скоро хочешь положиться на мое мнение, сказал он, так уж конечно нельзя. —

D.

389.

В.

С.

D.

Надобно также высоко ценить и истину 1). Если недавно сказанные вами слова справедливы, и богам ложь действительно не полезна, а людям она приносит пользу в виде лекарства; то явно, что ее можно предоставить врачам, частные же лица прибегать к ней не должны.—Явно, сказал он.—Значит, более, чем кому-нибудь, идет лгать правителям общества — либо ради неприятелей, либо ради граждан, когда, то есть, имеется в виду общественная польза: а всем прочим это непозволительно. И ложь частного человека пред такими-то именно правителями назовем столь же великим, даже еще большим грехом, чем неверное показание больного пред врачом, либо гимназиста пред педотривом, касательно их телесных ощущений, или чью-либо скрытность вред кормчим в рассуждении корабельщиков, то есть, что сделал кто-нибудь либо сам, либо его товарищ. — Весьма справедливо, сказал он. — Поэтому, если правитель обличает во лжи тех из граждан,

которых название: мастер народный;

Вещун, например, болезней целитель и делатель копий 2); то наказывает их, как людей, вносящих в город, будто в корабль, разрушительное и гибельное орудие. — Особенно когда к словам присоединяется и дело, примолвил он. —

Что же? не нужна ли нашим юношам и рассудительность 3)? — Как не нужна? — Важнейшее же дело рассуди-

тельности не в том ли большею частью состоит, чтобы быть послушными правительству, а самим управлять своими удовольствиями в отношении к пище, питью и любовным наслаждениям? — Мне кажется. — Поэтому, мы признаем, думаю, хорошими такие слова, какие Диомид говорит у Омира:

Стой и молчи, моему повинуясь совету 1).

И следующие — подобные ин:

....Боем дыша, приближались Ахейцы,

И уваженье к вождям выражали молчаньем 2).

Равным образом и другие такие же. — Хорошо. — Напротив, вот эти:

Пьяница с взорами пса, но с душою оленя 3),

и следующие за ними — хороши ли будут, когда такие и подобные дерзости частный человек словом или делом выражает правителям?—Нехороши.—Ведь слушать их юношам — с рассудительностью-то, думаю, несообразно; а если они доставляют какое-нибудь иное удовольствие, то нет ничего удивительного. Или как тебе кажется? — Так, сказал он.—Что ж? мудрейшего человека заставлять говорить, что, по его мнению, превосходнее всего, когда

полны трапезы

Яств отборных и мяс, в из чаши вино почерпая,

Носит его виночерпий и им наполняет стаканы — 4):

говорить это годится ли, думаешь, для побуждения юноши к воздержанию? Или следующее:

В голоде смерть я жребий найти есть жалкое дело 5).

Е.

390.

В.

С.

D.

E.

А прилично ли рассказывать, что Зевс, в минуты сна, успокоившего прочих богов и человеков, один бодрствовал и, воспламененный пожеланием любви, легко забыл о всем, что прежде хотел рассказывать; будто он был так поражен взглядом Иры, что даже не согласился идти в свою опочивальню, но решился удовлетворить себе тут же, на земле, и сказал, что подобной страсти не чувствовал

И при первом любовном свидании с нею 1)?

Да не следует говорить и о том, как Ифест, по такой же причине, оковал Арея и Афродиту 2).—Конечно, клянусь Зевсом, сказал он; это, по моему мнению, не годится.—Напротив, надобно видеть и слышать то, продолжал я, что люди, достойные похвалы, рассказывают и делают, по отношению к умеренности во всем, например:

Он в грудь ударил себя и с словом к душе обратился:

Ну же, мужайся, душа, тебе ведь не новость—обиды 3)!

—Без сомнения, сказал он.—Конечно, не должно позволять и того, чтобы наши люди были взяточниками 4).—Никак.—Стало-быть, не надобно петь им, что

Дары преклоняют богов, преклоняют царей величайших 5).

Не надобно также хвалить и Ахиллесова дядьку феникса, будто бы он справедливо советовал своему питомцу помогать Ахейцам, если они принесут ему подарки, а без подарков не оставлять гнева 6). Да мы и не допустим, и не согласимся, будто Ахиллес был столь корыстолюбив, что мог взять подарки 7) от Агамемнона, или опять—выдать мерт-

вое тело не иначе, как за выкуп 1).—Хвалить такие поступки, конечно, несправедливо, примолвил он. — Уважая Омира, мне не хотелось бы сказать, продолжал я, что подобные-то вещи взносить на Ахиллеса и верить рассказам других о том же самом,—даже неблагочестиво. Да вот и опять, — будто бы он говорит Аполлону:

Ты повредил мне, зловреднейший между богами:

О! я отмстил бы тебе, лишь только бы силы достало 2);

или будто бы он не покорился реке 3) — божеству, и готов был с нею сражаться, даже будто бы другой реке—Сперхиасу, которой посвящены были его волосы, он сказал:

Лучше б их я велел отнести к Патроклу герою,

тогда уже умершему: никак нельзя верить, чтобы он сделал это. Равным образом и того рассказа мы не признаем справедливым, что он волочил Гектора 4) около Патрокловой могилы, убивал пленных 5) и бросал их на костер; мы не позволим убеждать наших юношей, что он, сын богини и Пелея, человека рассудительнейшего и третьего 6) по Зевсе, воспитанник мудрейшего Хирона, был до того предан беспорядочным движениям, что питал в себе две взаимно-противоположные болезни: скупость с корыстолюбием и вместе кичливость пред богами и людьми. — Ты говоришь справедливо, заметил он.—Мы не поверим никак и следующему,— не позволим рассказывать, продолжал я, будто Тезей 7), сын Посидо-

391.

В.

С.

D.

Е.

на, и Пиритой 1) сын Зевса, вдавались в столь страшное воровство; у нас не осмелятся и какому-нибудь другому сыну бога, или герою, приписывать такие ужасные и нечестивые поступки, какими теперь облыгают их. Мы заставим поэтов говорить, что либо эти дела — не их, либо они—не дети богов, но не говорить того и другого вместе и не стараться убеждать ваших юношей, что боги делают зло и что герои ничем не лучше людей; ибо это, как и прежде было сказано 2), и неблагочестиво, и несправедливо. Ведь мы уже доказали, что происхождение зла от богов есть дело невозможное. — Как не доказали? — Притом, это и для слушателей-то вредно; потому что всякий злой человек будет извинять себя — в той мысли, что то же самое делают и делали кровные 3) богам и ближние Зевса, которые

....В эфире, на вершине Иды,

Поставили алтарь отечественному Зевсу.

И

В них кровь богов еще не истощилась 1).

Посему надобно оставить подобные сказания, чтобы в наших юношах они не возбудили сильной наклонности к злонравию. — Да, это очень хорошо, сказал он. —

Итак определяя, какие речи надобно говорить и какие нет, что еще остается нам сказать об этом, спросил я? Ведь в отношении к богам, духам, героям и существам в преисподней, качества речи уже высказаны. — Конечно.—Не следовало ли бы наконец рассмотреть их в отношении к людям?—Явно.—Но это-то, друг мой, установить в настоящее время нам невозможно 2). — Почему?—Потому что мы, думаю, будем утверждать, что и поэты и повествователи худо рассказывают о людях самые важные вещи, будто многие, хоть и несправедливы, однако ж наслаждаются счастьем, а справедливые бедствуют, и будто быть несправедливым, если это утаивается, полезно, а справедливость — добро только чужое, для нас же она — вред 3). Говорить все такое мы, конечно, запретим, а прикажем и петь и рассказывать противное тому. Или тебе не так кажется? — Да, это я очень

392.

В.

С.

D.

хорошо знаю, отвечал он. — Но если ты согласен, что я говорю справедливо, то можно сказать, что ты подтвердил все прежние наши исследования? — Верно предполагаешь, отвечал он. — Итак, что по отношению к людям надобно говорить такие речи, — это мы установим тогда, когда найдем, что такое по своей природе справедливость и какую пользу доставляет она тому, кто ее имеет; будет ли он казаться таким, или не будет.— Весьма справедливо, сказал он. —

Так этому рассуждению о речах пусть теперь будет конец; далее мы должны еще, думаю, исследовать способ беседования 1), и тогда у нас вполне определится, что и как надобно говорить.—Но этих-то слов твоих я уже не понимаю, сказал Адимант. — А ведь нужно же, примолвил я. Впрочем может быть лучше поймешь так: все, рассказываемое баснословами и поэтами, не есть ли повествование либо о прошедшем, либо о будущем?—О чем же иначе, сказал он? — И не правда ли, что они выполняют это либо посредством простого рассказа, либо посредством подражания, либо тем и другим способом 2)?

—И это, примолвил он, хотелось бы мне понять яснее.

— Видно же я кажусь тебе смешным и темным учителем, заметил я. Так подобно людям, не имеющим дара слова, я возьму не общее, а что-нибудь частное, и чрез то постараюсь объяснить тебе, чего хочу. Скажи мне: знаешь ли ты начало Илиады, где поэт рассказывает, как Хризис упрашивает Агамемнона отпустить его дочь, как Агамемнон гневается на него за это, и как тот, не получая просимого, проклинает Ахеян пред лицом Бога? — Знаю. — Стало быть, знаешь и то, что до следующих стихов —

Умолял убедительно всех он Ахеян,

Паче же двух тех Атридов, строителей рати ахейской, говорит сам поэт: он не хочет, чтобы наша мысль отвлекалась кем-нибудь иным, будто бы говорил кто другой, кроме его. Но после этих стихов начинается В. речь как бы самого Хризиса, который старается живо уверить нас, что тут надобно представлять говорящим не Омира, а жреца, — этого самого старца. Так составлены, почитай, и все рассказы о событиях и при Трое и на Итаке, и в целой Одиссее.—Конечно, сказал он.—Что же? повествование не есть ли повествование и в том случае, когда Омир представляет непрерывно одни речи, и в том, когда между речами он помещает рассказ?—Что же иначе?—Но как скоро он вводит чью-нибудь речь, как будто бы говорит кто другой, то не скажем ли мы, что он ближайшим образом подделывается под беседование каждого из тех лиц, которое представляет говорящим?—Скажем; как не сказать?—А подделываться под другого, либо голосом, либо видом, не значит ли подражать тому, под кого подделываешься?—

Е.

393.

С.

D.

E.

394.

B.

Как же? — Так вот таким-то, вероятно, образом и прочие составляют повести чрез подражание.—Конечно.— Если же поэт нигде не скрывает себя; то вся его поэма, все его повествование идет без подражания. А чтобы ты не повторил, будто опять не понимаешь, я покажу, как это бывает. Пуст Омир, сказав, что пришел Хризис, принес выкуп за дочь и просит Ахеян, особенно же царей их, вслед за тем говорил бы не как Хризис, а как сам Омир:—знай, что его рассказ был бы тогда не подражанием, а простою повестью, например, почти такою (буду говорить речью неизмеренною, потому что я не поэт): Пришел жрец и молил, чтобы Ахеяне, при помощи богов, взяли Трою и возвратились здравыми, а ему, приняв выкуп и боясь Бога, отдали дочь. Выслушав эти слова, прочие уважили его просьбу и обнаружили согласие; а Агамемнон разгневался и приказал ему немедленно идти назад и не возвращаться более; иначе для спасения себя недостаточно будет ему ни скиптра, ни венка Аполлонова. Прежде чем отпущу твою дочь, сказал он, она состарится со мною в Аргосе. Итак Агамемнон повелел ему, не раздражая царя, удалиться, чтобы прийти домой в добром здоровье. Выслушав это, старец испугался и удалился молча. Но вышедши из лагеря, он долго молился Аполлону и, повторяя в памяти имена бога, вопрошал его: принес ли он ему когда что благоугодное, либо созидая храмы, либо закалая священные жертвы? — если принес, то ради сего да поклянется он, за эти слезы, отмстить Ахеянам своими стрелами. Вот, друг мой, какова бывает простая повесть, без подражания. — Понимаю, сказал он. — Так пойми же и то, продолжал я, что бывает опять и противоположная ей, когда кто исключает слова самого поэта, вставленные между речами, и делает рассказ обоюдным. — И это понимаю, сказал он; такой рассказ бывает в трагедии.—Очень верно полагаешь, заметил

я; теперь могу открыть тебе и то, чего прежде не мог, а именно, — что поэтические и баснословные рассказы составляются иногда всецело чрез подражание, каковы, как ты говоришь, трагедия и комедия, иногда чрез повествование самого поэта, что особенно найдешь в дифирамбах, а иногда — тем и другим способом, как это бывает в поэмах и во многих иных сочинениях, если ты понимаешь меня. — Да, понимаю, что тогда хотел ты сказать, примолвил он. — Вспомни же, что мы говорили пред этим-то: так вот явно, сказали мы тогда, какие должны быть у нас предметы речей; теперь следует рассмотреть, как об этих предметах надобно беседовать. —Да, помню. — Знай же, что целью моих слов было именно это: нам нужно условиться, — позволять ли у нас поэтам составлять повести чрез подражание, или частью чрез подражание, частью нет, и каков должен быть тот и другой способ; или подражания вовсе не позволять.—Я догадываюсь, заметил он: ты изгладываешь, принять ли в наше общество трагедию и комедию, или не принимать.—Может быть, еще и более этого, сказал я: сам не знаю: куда слово, как дух, поведет нас, туда и пойдем.—Да и хорошо-таки, примолвил он.—Сообрази-ка, Адимант, вот что: стражи должны ли быть у нас подражателями, или не должны? Впрочем и из прежнего следует, что всякий может хорошо исполнять одну должность, а не многие; если же и берет на себя это, то, хватаясь за многое, ни в чем не успеет столько, чтобы заслужить одобрение.—Как не следует? — Но не то же ли и о подражании? то есть, в состоянии ли кто-нибудь хорошо подражать многому, как одному?—Конечно нет.—Стало-быть, приступая к достойным внимания делам, едва ли кто исполнит в них все, и подражая многому, едва ли сделается подражателем, когда одни и те же люди не в состоянии хорошо подражать даже двум вместе, по-видимому, близким родам подражания,

С.

D.

E.

395.

В.

С.

D.

то есть сочинить комедию и трагедию 1). Или ты не назвал их подражаниями?—Назвал, и твое мнение справедливо, что одни и те же люди не могут делать этого. — Ведь и рапсодисты-то не могут быть вместе актерами.—Правда. — У трагиков и комиков даже и актеры не те же самые, и все это—подражание. Или нет?—Подражание.— Да что еще, Адимант:—мне кажется, будто человеческая природа рассечена на малейшие части 2); так что хорошо подражать многому и обращаться с предметами, по отношению к которым подражания суть подобия, она не в состоянии.—Весьма справедливо, сказал он.—Итак, если мы хотим удержать прежнюю свою мысль, то стражи у вас, оставив все другие искусства, обязаны быть тщательнейшими художниками общественной свободы; им не следует заниматься чем-либо, что не ведет к этому; ничего-таки иного не должны они делать и ничему иному не должны подражать. Когда же и будут, то их подражание должно начинаться с самого детства и быть приспособленным к их обязанностям, чтобы, то есть, сделать их мужественными, рассудительными, благочестивыми, свободными и тому подобное: а что не свободно или как иначе постыдно, то да будет чуждо их деятельности и подражания; ибо в противном случае подражание вещи познакомит их с самою вещью 3). Или ты не зна-

ешь, что быв повторяемо с юности, оно переходит в нрав и природу, отпечатлевается и в теле, и в голосе, и в уме. — И очень, сказал он. — Так не позволим, продолжал я, чтобы люди, о которых мы заботимся и которые должны быть добрыми, — чтобы эти люди, будучи мужчинами, подражали женщине — молодой или престарелой, ссорящейся с мужем или ропщущей на богов и величающейся, почитающей себя счастливою или бедствующею, скорбящею, жалкою. Не наше дело, что она страдает, любит, или болезнует родами. — Без сомнения, сказал он.—И то—не наше, что служанки и слуги совершают деда, приличные слугам. — И это. — И то, что дурные люди, по обыкновению, бывают малодушны и делают противное тому, о чем мы говорили, то есть злословят и осмеивают друг друга, ведут постыдный разговор в пьяном и даже в трезвом виде, или грешат как иначе словом и делом против себя и других людей. Я думаю, что стражи не должны даже привыкать ни к словесному ни к деятельному представлению бешеных. Нужно, без сомнения, узнавать бешеных и лукавых людей — мужчин и женщин: но совершать их деда и подражать им не нужно. — Весьма справедливо, сказал он. — Ну, а кузнецам и прочим мастеровым, перевозчикам на весельных суднах и начальникам их, либо другим в этом роде людям нужно ли подражать? спросил я.—Да как же будут подражать те, отвечал он, которым и внимание-то обращать на все такое не позволяется?—Ну, а ржанию лошадей, мычанию быков, шуму рек, реву морей, грому и всему подобному будут ли они подражать? — Но ведь им запрещено и приходить в бешенство и подражать бешеному, сказал он.—

Стало быть, сколько я понимаю тебя, бывает и такой род речи, либо повествования, в котором может повествовать человек истинно добрый и честный, когда

Е.

396.

В.

С.

D.

E.

397.

находит нужным что-нибудь высказать; бывает опять и такой, который нисколько не походит на этот и которого в повествования всегда держится человек, по природе и воспитанию, противоположный первому 1). — Какие же это роды? спросил он. — Мне кажется, продолжал я, что человек мерный, приступая в своей повести к изложению речей или действий мужа доброго, захочет изобразить его таким, каков он сам, и не будет стыдиться этого подражания — ни тогда, когда доброму, действующему осмотрительно и благоразумно, подражает во многом, ни тогда, когда его подражание доброму, страдающему либо от болезней, либо от любви, либо от пьянства, либо от какого-нибудь другого несчастья, бывает невелико и ограничивается немногим. Но если бы он встретился с человеком недостойным себя, то не шутя, конечно, не согласился бы уподобиться худшему,— разве на минуту, когда бы этот худший сделал что хорошее: ему было бы стыдно, что он должен отпечатлеть в себе и выставить типы негодяев, которых мысленно презирает; а когда бы это и случилось, то разве для шутки. — Вероятно, сказал он. — Итак в повести не воспользуется ли он теми замечаниями, которые мы недавно сделали, рассматривая песнопения Омира? и хотя его речь не будет чуждаться того и другого способа, то есть, и подражания, и рассказа в ином виде; однако ж подражание не войдет ли только в малейшую часть длинной его речи? Или я говорю пустяки? — Ты говоришь дельно, если в самом деле необходим тип такого ритора. — А кто не таков, продолжал я, тот чем хуже, тем более будет рассказывать о всем

и не признает ничего недостойным себя, так что решится не шутя и пред многими подражать всему, то есть, как сказано выше, и грому, и шуму ветров, града, веретен, колес, труб, флейт, свирелей, и тонам всех инструментов, и даже звукам собак, овец и птиц. Стало быть, вся его речь, составленная из подражания голосам и образам, не будет ли заключать в себе весьма мало рассказа? — Это тоже необходимо, отвечал он.—Так вот что я разумел, говоря о двух родах изложения. — Да, они действительно таковы, сказал он.—Но один из них не малым ли подвержен изменениям? и кто сообщает речи надлежащую гармонию и рифм, тому, чтобы говорить справедливо, не приходится ли выражаться всегда почти одним и тем же способом, одною и тою же гармонией — (ибо изменения здесь невелики) — да и рифмой то приблизительно также одинаковой 1)? — В самом деле, так бывает, сказал он. —Что ж? а род речи, свойственный другому, не требует ли противного, то есть всяких гармоний и всяких рифм, если говорить опять, как следует? Ведь формы изменений в нем весьма различны?—Это-то и очень несомненно.—Так не все ли поэты и говорящие что-нибудь употребляют либо тот тип речи, либо этот, либо смешанный из того и другого? — Необходимо, отвечал он. — Что же мы сделаем? спросил я: все ли эти типы примем в свой город, или который-нибудь один из несмешанных, или смешанный? — Если нужно мое

В.

С.

D.

Е.

398.

мнение, сказал он, то примем несмешанного подражателя 1) честному. — Однако ж, Адимант, приятен ведь и смешанный; но детям, воспитателям и большой толпе народа гораздо приятнее противный 2) тому, который ты избираешь. — Да, весьма приятен. — Но ты, может быть, скажешь, что он не гармонирует с нашим политическим обществом, поколику, то есть, у нас человек не двоится и не развлекается многими делами, а делает каждый одно.— Без сомнения, не гармонирует.— Значит, это общество будет иметь в кожевнике только кожевника, а не кормчего сверх кочевнического мастерства, в земледельце—только земледельца, а не судью сверх земледельческих занятий, в военном человеке —только военного, а не ростовщика сверх военного искусства, и всех таким же образом?—Справедливо, сказал он.—А кто, по-видимому, стяжав мудрость быть многоразличным и подражать всему, придет с своими творениями, и будет стараться показать их; тому мы поклонимся, как мужу дивному и приятному, и сказав, что подобного человека в нашем городе нет и быть не должно, помажем его голову благовониями, увенчаем овечьею шерстью и вышлем его в другой город 3); са-

ми же, ради пользы, обратимся к поэту и баснослову более суровому и не столь приятному, который у нас будет подражать речи человека честного и говорить сообразно типам, постановленным нами в начале, когда мы приступили к образованию воинов.—Конечно так сделаем, примолвил он, лишь бы это было в нашей воле.—Итак, музыка речей 1) и рассказов теперь у нас, друг мой, должна быть окончательно определена, сказал я; ибо показано, что и как надобно говорить.—Мне и самому кажется, примолвил он. —

Не остается ли нам после этого рассмотреть еще образ песни и мелодий 2)? спросил я.—Разумеется.—Но не видно ли уже всем, что должны мы сказать об их качествах, если хотим быть согласны с прежними положениями? — Тут Главкон улыбнулся и возразил: должно быть, я не принадлежу к числу всех, Сократ; потому что в настоящую минуту не могу достаточно сообразить, о чем

В.

С.

D.

E.

надобно беседовать, а только догадываюсь. — Непременно принадлежишь, заыетил я, ибо, во-первых, достаточно понимаешь, что мелодия слагается из трех частей: из слов, гармонии и рифма.—Это-то так, отвечал он. — Но со стороны слов, она, конечно, ничем не отличается от речи невоспеваемой, так как ее слова должны быть сообразны тем и таким типам 1), о которых мы говорили прежде? — Правда, сказал он.—А гармония-то и рифы будут следовать словам.—Как же иначе?—Между тем в речах, сказали мы, не нужно ничего плаксивого и печального.—Конечно не нужно.—Какие же бывают гармонии плаксивые 2)? Скажи мне; ты ведь музыкант.— Смешанно-лидийская 3), мольно-лидийская и некоторые другие, отвечал он. — Стало-быть, их надобно исключить, сказал я; потому что они не полезны даже и женщинам,

которые должны быть скромными, не только мужчинам. —Конечно.—Что же касается до упоения, неги и расслабления, то стражам это весьма несвойственно. — Как же иначе?—А какие бывают гармонии разнеживающие и пиршественные (σψηύηχαὶ)?—Ионийская и лидийская, известные под именем расслабляющих, отвечал он.—Так приспособишь ли ты их, друг мой, к людям военным? —Отнюдь нет, сказал он; тебе остаются, должно быть, только дорийская и фригийская 1).—Гармоний не знаю, примолвил я: оставь мне ту, которая могла бы живо подражать голосу и напевам человека мужественного среди военных подвигов и всякой напряженной деятельности, человека, испытавшего неудачу, либо идущего на раны и смерть, или впавшего в какое иное несчастье, и во всех этих случаях стройно и настойчиво защищающего свою судьбу. Оставь мне и другую, которая бы, опять, подражала человеку среди мирной и не напряженной, а произвольной его деятельности, когда он убеждает и просить — либо Бога, посредством молитвы, либо человека, посредством

399.

В.

С.

D.

наставления и увещания, — когда бывает внимателен к прошению, наставлению и убеждениям другого и свою внимательность, по силе разумения, оправдывает делом, когда он не кичится, но во всем этом поступает рассудительно и мерно и довольствуется случайностями. Эти-то две гармонии—напряженности и произвола, людей несчастных и счастливых, рассудительных и мужественных,— эти две оставь мне гармонии, наилучшим образом подражающие голосу.—Но ты приказываешь оставить именно те, сказал он, о которых я сейчас говорил,—Следственно многострунность-то и всегармоничность в песнях и мелодиях нам не понадобятся, продолжал я.—Мне кажется, нет, отвечал он. — Поэтому мы не будем содержать тех мастеров, которые делают тригоны, пиктиды и все многострунные и многогармоничные инструменты 1)?—Кажется, не будем.—Ну, а делателей флейт и флейщиков примешь ли ты в город? ведь вся эта многострунность и всегармоничность не есть ли подражание флейте 2)?—Явно, сказал он.—Значит, для пользы города, тебе оста-

ются лира и цитра, примолвил я; а пастухи в поле будут употреблять свирель. — Наше рассуждение приводит нас именно к этому, сказал он.—Так мы не делаем ничего нового, друг мой, продолжал я, когда Аподлона и инструменты Аполлоновы предпочитаем Марсиасу и инструментам Марсиаса 1).—Да, ради Зевса, отвечал он, мне кажется, ничего.—Вот же, клянусь собакою, сказал я, мы и не заметили, как очистили город, который прежде назвали роскошествующим.—Да ведь мы люди-то рассудительные, примолвил он. — Пусть, сказал я; но очистим и прочее. Ведь после гармоний-то у нас должна быть речь о размерах, чтобы, то есть, нам не гоняться за размерами различными и движениями (βάσις) разнообразными 2), а узнать, которые из них приличны жизни добропорядочной и мужественной, и чтобы, узнав их, заставить принаровлять стопу и мелодию к известным словам, а не слова к стопе и мелодии. Итак — твое дело сказать, какие бывают размеры, как прежде сказал ты о гармониях. — Но клянусь Зевсом, что этого сказать я не могу. Следуя правилам, пожалуй, скажу, что есть три

Е.

400.

В.

рода размеров 1), из которых сплетаются движения, подобно четырем 2) звукам, из которых образуются все гармонии: но какой жизни подражает который из них, сказать не в состоянии.—Ну так посоветуемся и с Дамоном 3), которые движения свойственны низости, дерзости, бешенству и другому злу, и которые размеры надобно оставить для противных тому чувствований. Кажется, я слыхал, хоть и неясно, что он упоминает о каком-то размере сложном браннозвучном, который называет то героическим, то дактилем, только не знаю, как составляет его и сообщает ему одинаковый характер с высшим и высшим тоном, когда он делается коротким и

долгим. Упоминается у него также, кажется, о ямбе и о каком-то другом—трохее, и определяется их долгота и краткость. В некоторых из них движение стопы он, помнится, не менее порицает и хвалит, как и самые размеры, либо даже то и другое. Определенно сказать об этом не могу. Впрочем тут, как выше замечено, надобно сослаться на Дамона; потому что в краткой речи раскрыть это невозможно. Или ты думаешь иначе? — Не иначе, клянусь Зевсом. — А то-то можешь ли объяснить, что благоприличие и не благоприличие следуют благоразмеренности и неблагоразмеренности 1)? — Почему не так?—Ведь, что касается до благоразмеренности и неблагоразмеренности, то первая подражает хорошей речи, а вторая противной; то же самое о гармоничности и не гармоничности, если только размер и гармония, как выше положено, должны сообразоваться с словом, а не слово—с ними. — Да, уж конечно, им следует сообразоваться с словом, сказал он.—Но образ речи и речь? спросил я,— не сообразуются ли они с нравом души?—Как не сообразоваться?—А с речью все прочее?—Да.—Стало-быть, и хороший подбор слов, и гармоничность, и благоприличие, и благоразмеренность сообразуются с благонравием; благонравие же у нас—не недостаток ума, не простосердечие в смысле ласки 2), а действительно доброе и прекрасное свойство сердца со стороны нравственной.—Без сомнении, сказал он.—Так не должны ли юноши стремиться к этому во всем, если хотят делать свое де-

С.

D.

E.

401.

В.

С.

D.

ло 1)? — Конечно должны. — Этим-то ведь все отпечатлевается и в живописи, и в каждом художестве; это всегда есть и в тканье, и в раскрашивании, и в постройке дома, и в отделке всякой рухляди, даже в природе тел и растений: благоприличие и неблагоприличие имеет место везде. И неблагоприличие, неблагоразмеренность, негармоничность суть сестры злословия и злонравия; а противные свойства сродны противному, бывают сестрами, или подражаниями рассудительности и доброго нрава.—Совершенно справедливо, сказал он. —

Но только ли поэтов должны мы ограничивать и принуждать к тому, чтобы в своих стихотворениях представляли они образы благонравия, либо уж и не писали бы у нас, или требовать, чтобы и другие мастера ни на живописных картинах, ни на зданиях, ни на какой иной художественной вещи не изображали ничего безнравственного, постыдного, низкого и непристойного; а кто не может не делать этого, тому не позволять работать у нас, чтобы наши стражи, питаясь образами зла, будто дурною травою, и каждый день собирая себе в пищу постепенно многое от многих предметов, незаметно не скопили в своей душе одного великого зла? Не таких ли надобно искать художников, которые могут благородно исследовать природу прекрасного и благопристойного, чтобы юноши, живя будто в каком здоровом месте, получали пользу от всего, что ни приражается доброго к их зрению или слуху, несясь подобно ветерку, навевающему здоровье от целебных мест, и незаметно, с самого детства, приводя их к подобию, содружеству и согласию с прекрасным словом? — Да, питаться таким образом было бы весьма хорошо, сказал он.—Поэтому-то, Главкон, продолжал я, главнейшая пища не заключается ли в музыке, так как рифм и гармония особенно внедря-

ются в душу, весьма сильно трогают ее и делают благопристойною, если кто питается правильно, а когда нет, — выходит противное? Притом воспитанный этим по надлежащему живо чувствует, как скоро что упущено, или неловко отделано, или нехорошо произведено. Быв расположен к справедливому негодованию, он хвалит прекрасное, с радостью принимает его в душу и, питаясь им, становится честным и добрым человеком, а постыдное дело порицает и ненавидит от самой юности, прежде чем может дать себе в том отчет. Когда же потом представляется причина, — с любовью объемлет ее, как знакомую,—особенно тот, кто получил подобное воспитание. — Да, мне кажется, сказал он, что в музыке есть для этого пища. — Следовательно, как в отношении к грамоте, мы бываем достаточно сведущи тогда, когда известны нам те не многие, но во все, что есть, входящие начала, и когда не презираем их ни в великом, ни в малом, будто вещи, которые не нужно знать, но стараемся везде различать их—в той мысли, что не прежде можно сделаться грамотным, как получив такой навык.— Правда.—Да и изображения букв, если они отражаются либо в воде, либо в зеркале, можем ли узнать, не узнав наперед, посредством того же искусства и старания, что такое самые буквы? — Без всякого сомнения, не можем. — Не так же ли, ради богов, и касательно предмета моей речи? Сделаемся ли мы музыкантами сами, либо сделаем ли ими воспитываемых нами стражей, прежде нежели узнаем виды рассудительности, мужества, благородства, величия и всего сродного им, равно как всего им противного и повсюду встречающегося,—прежде нежели ощутим их везде, где они есть—либо вещественно, либо в своих образах, и ни в малых вещах, ни в великих не будем презирать их, но признаем достойными того же искусства и старания?— Совершенно необходимо, сказал он. — Если бы в чьей-

Е.

402.

В.

С.

D.

E.

403.

B.

будь душе, продолжал я, сошлись наилучшие черты нрава, и если бы соответствующие им, согласные с ними, и имеющие тот же характер, выступили на самое лице; то не прекраснейшее ли было бы это зрелище для всякого способного созерцателя?— И очень.—А самое прекрасное есть самое любезное.—Как же иначе?—И ведь таких-то особенно людей может любить музыкант; а в ком нет этого согласия, того не может.—Конечно не может, примолвил он, когда оказывается недостаток в душе; а когда в теле,—переносит и охотно любит.—Знаю, заметил я, что у тебя есть, или был такой любимец, и соглашаюсь с тобою; но скажи-ка мне вот что: между рассудительностью и чрезмерною страстью бывает ли какое-нибудь общение?—Что за общение, когда страсть сводит с ума не менее, чем скорбь?—А между ею и иною добродетелью?— Никакого.—Ну, а между буйством и распутством? — Всего более. — Но можешь ля поименовать страсть сильнее и живее чувственной любви? — Не могу, отвечал он; да не представляю и неистовее ее. — Ведь правильная-то любовь обыкновенно любит благонравное и прекрасное рассудительно и музыкально?—Конечно, сказал он. — Следовательно, к правильной любви не должно относить ничего неистового и сродного с распутством? —      Не должно.—Стало-быть, не должно относить к ней и той страсти 1): любители и любимцы, любящие и любимые правильно не должны иметь общения с нею. — Да, клянусь Зевсом, Сократ, не должно относить.—Итак, в учреждаемом городе ты, вероятно, постановишь такой закон: любителю должно любить своего любимца, обращаться с ним и прикасаться к нему, как к сыну, ради прекрасного, которое он внушает,—вообще беседовать с пред-

метом своего попечения так, чтобы отнюдь не казалось, будто он простирает свои желания далее этого. В противном случае он подвергается порицанию, как невежда в музыке и красоте. — Правда, сказал он. — Ну что? не кажется ли и тебе, что здесь конец нашей речи о музыке 1)? Ведь где надлежало ей окончиться, там она и окончилась. Музыка чем должна кончить О как не любовью к прекрасному?—Согласен, сказал он.—

После музыки-то уже надобно воспитывать юношей гимнастикою 2).—Почему не так.—Ведь и это воспитание должно быть тщательно даваемо им во всю жизнь, с самого их детства. А состоит оно, как я думаю, в чем-то таком:—впрочем, смотри и ты; ведь мне не представляется, что у кого хорошо тело, у того оно собственною силою образует добрую душу; напротив, я думаю, что добрая душа собственною силою доставляет возможно наилучшее тело. А тебе как представляется? — И мне так же, отвечал он. — Стало быть, если, достаточно раскрыв мышление, мы передадим ему попечение о теле, а сами, для избежания

С.

D.

Е.

404.

В.

С.

многословия, постановим несколько типов 1); то не правильно ли поступим? — Без сомнения, правильно. — Ведь мы уже сказали, что от пьянства стражи должны воздерживаться; потому что напиться и не знать, где находишься, может быть простительнее всякому, чем стражу.— Да, смешно, когда стража-то надобно караулить, примолвил он.—Но что скажем еще о пище? Вед эти люди— борцы, подвизающиеся на великом поприще 2); не правда ли?—Да.—Так не будет ли приличен им образ жизни подвижников? — Может быть.—Но этот образ жизни как-то сонлив и для здоровья опасен, сказал я. Разве не видишь, что подвижники просыпают свою жизнь и, если хоть немного отступают от принятого правила, непременно подвергаются великим и сильным болезням?—Вижу.—Стало-быть, военным борцам, сказал я, нужно какое-нибудь лучшее подвижничество; по крайней мере им, как собакам, необходимо бодрствовать, сколько возможно острее видеть и слышать и, часто во время войны употребляя переменную воду и пищу, перенося зной и холод, иметь довольно крепости для сохранения здоровья.— Мне кажется. — Так наилучшая гимнастика не есть ли подруга той простой музыки, о которой мы недавно рассуждали? — Какую разумеешь ты? — Простая и настоящая гимнастика, думаю, есть особенно военная.—Как это? — Да это всякий может узнать и от Омира, сказал я: тебе ведь известно, что в военное время он кормит своих героев не рыбою, хотя это было близ моря, у Геллеспонта, и не вареным мясом, а только жареным,

которое для воинов особенно удобно, потому что везде, как говорится, иметь под руками огонь гораздо удобнее, чем возить с собою посуду. — И очень. — Омир кажется, нигде не упоминает и о лакомствах. Впрочем, это-то знают и другие подвижники; то есть, кто хочет быть здоров телом, тот должен воздерживаться от всего подобного. — Да и справедливо, сказал он; знают и воздерживаются.—Если же это кажется тебе справедливым, друг мой; то ты, вероятно, не хвалишь сиракузского стола и сицилийского разнообразия кушаньев 1). — Не думаю хвалить. — Следовательно, порицаешь и коринфскую девицу 2), что она любит мужчин, обещающих много телесности.—Без сомнения. — И кажущуюся приятность аттических лакомств 3)? — Необходимо. — Потому что всякую этого рода пищу и такую диету мы справедливо можем уподобить мелодии и песни, в которой сходятся все гармонии и рифмы 4). — Как не уподобить? — И если там разнообразие есть мать распутства, то здесь оно — источник болезней. Напротив, простота в музыке водворяет в душу рассудительность, а простота в гимнастике сообщает телу здоровье. — Весьма справедливо, сказал он. — Когда же в городе распространяются разврат и болезни; тогда не открывается ли в 405. нем множества судилищ и врачебниц? не приобретают ли уважения судебное и врачебное искусство? тогда не стараются ли заниматься ими и многие люди благородные? — Да, как не быть этому?—Следовательно, что примешь ты за яснейший признак худого и постыдного воспитания в городе—как не то, что не один черный народ и низ-

D.

E.

405.

В.

С.

D.

шие ремесленники, но и люди, прикидывающиеся воспитанными по правилам людей благородных, имеют нужду в ученейших врачах и судьях? Разве не стыд и не великий признак невежества — поставить себя в необходимость пользоваться справедливостью, навязанною другими, будто господами и судьями, за неимением собственных?— Конечно, всего постыднее, отвечал он. — А не кажется ли тебе, сказал я, что и того постыднее, когда кто не только тратит большую часть своей жизни в судах, то защищаясь, то нападая, но еще, по незнанию хорошего, почитает пищей тщеславия именно то, что он искусен в нанесении обиды и способен ко всякой изворотливости, что рассматривая все исходы дела, он разными уловками может отвратить 1) от себя наказание, — и все это для вещей маловажных, ничего нестоящих, забывая, во сколько похвальнее и лучше провождать жизнь так, чтобы не иметь никакой надобности в дремлющем судье 2)?— Да, это-то еще более постыдно, чем прежнее, сказал он.—Равным образом иметь нужду во врачебном искусстве, не для ран и не для каких-нибудь болезней, производимых временами года, а для нашего бездействия и упомянутой диеты, которая начиняет нас, будто болото, жидкостями и парами, и заставляет почтенных асклепиадов — давать болезням имена флюса и катарры, не кажется ли тебе постыдным? — И конечно, отвечал он; эти названия болезней, в самом деле, новы и странны.— Во времена Асклепия таких, как мне кажется, не бывало, примолвил я: основываю свою догадку на том, что

его сыновья 1) под Троей не порицали Гекамеды, когда раненому Эврипилу она дала выпить прамнийского вина 2), посыпав его изобильно мукою и наскоблив на него сыру, что, по-видимому, должно было произвести воспаление. Не бранили они также за лечение и Патрокла. — Между тем это питье для человека в таком положении действительно-таки странно, сказал он. — Не странно, если вспомнишь, заметил я, что до появления Иродика 3), у асклепиадов не было педагогики болезней в смысле нынешнего врачебного искусства. Иродик был учредитель гимназии и, по случаю своей болезни, смешав гимнастику с врачебным искусством, сперва жестоко мучил са-

Е.

406.

В.

С.

D.

мого себя, а потом и многих других. — Как же это? спросил он.—Сделав свою смерть долговременною, отвечал я. Следя, то есть, за болезнью 1), которая была смертельна, он хотя и не мог, думаю, вылечить себя; однако ж ничем не занимаясь и лечат всю жизнь, жил в мучениях, как бы не отступить от принятой диеты, и под руководством мудрости борясь с смертью, дожил до поздних лет.—Так прекрасную же получил он награду за свое искусство 2), сказал Главкон. — Какую следовало получить тому, примолвил я, кто не знал, что Асклепий не показал потомкам такого лечения — не по неведению или неопытности, а сознавая, что на каждого человека, управляющегося хорошими законами, возложена в городе какая-нибудь должность, и что никому нет времени так лечиться, чтобы хворать во всю жизнь. Это — смешно сказать—оправдывается на мастеровых; а между людьми богатыми и по-видимому счастливыми мы не замечаем подобного явления.—Каким образом? спросил он.—Если заболевает плотник, отвечал я, то просит у врача лекарства и, выпив его, либо изблевывает болезнь, либо очищается от ней низом, либо, для избавления себя, пользуется прижиганием и надсечением; а когда станут предписывать ему долговременную диету, обвязывать его голову мягкими повязками 3) и так далее, — он тотчас го-

ворит, что ему хворать некогда и нет пользы жить, обращая внимание на болезнь и не заботясь о настоятельной работе. После сего, распрощавшись с таким врачом, он обращается к обыкновенной своей диете, выздоравливает и живет, занимаясь своим делом; если же тело не в силах перенести болезнь,—умирает и оставляет все дела.—С подобными людьми врачебное искусство так и должно обходиться, сказал он. — Не потому ли, спросил я, что у них были дела, которых если не делать им, то и жить не для чего?—Очевидно, отвечал он.—Но вот богатый, как мы сказали, не имеет такого настоятельного дела, воздерживаясь от которого, он считал бы и жизнь не в жизнь.—Да говорят, что так.— Ведь ты не слушаешь 1) Фокилида, когда он говорит, что у кого уже есть хлеб, тот должен еще выработать добродетель.—Добродетель, мне кажется, даже прежде, сказал он. — Не будем спорить об этом с Фокилидом, продолжал я, но постараемся прояснить для самих себя, должен ли богатый человек заботиться о добродетели, чтобы, без заботливости о ней, жизнь была не в жизнь, или протягивание болезни, отвлекающее внимательность плотнического и всякого другого искусства, богатому не препятствует исполнять предписание Фокилида 2).—О, клянусь Зевсом, сказал он, — та излишняя заботливость о теле, выступающая из пределов гимнастики, почти всего

Е.

407.

В.

С.

D.

E.

408.

более препятствует этому: она неудобна ни для управления хозяйством, ни для занятий воина, ни для поставленных в городе властей, особенно же досадительна для всяких наук, для внимательного размышления с самим собою, возбуждая опасение, как бы не произошло напряжения и кружения головы, и причину этого находя в философии; так что где та заботливость есть, там исполнение и проявление добродетели совершенно невозможно; ибо ею всегда возбуждается мысль, что ты болен, при ней никогда не перестаешь жаловаться на телесные страдания.— Итак не скажем ли, что этою-то мыслью водился и Асклепий, когда людям, по природе и образу жизни, телесно здоровым, и только носящим в себе какую-нибудь болезнь местную, указывал такое врачебное искусство, которое изгоняет недуги лекарствами, либо надсечениями, предписывая вместе с тем обыкновенную диету, чтобы не повредить делам общества, а тела, внутренне и всецело пораженные болезнью, не решался исчерпывать и наливать понемногу, чтобы доставить человеку долгую и несчастную жизнь и произвести от него, как надобно думать, другое такое же поколение; напротив, кто назначенного природою периода прожить не может, того, как человека, неполезного ни себе самому, ни городу, положил и не лечить?—По твоему мнению, Асклепий был политик, сказал он.—Очевидно, примолвил я. Это могли бы доказать и сыновья его. Разве не видишь, что под Троей они и хороши были в сражении, и владели, как я говорю, искусством врачевания? Разве не помнишь, что из раны, которую Пандар нанес Менелаю, —

Они выжали кровь и потом приложили пригодные травы 1)?

А что надлежало есть или пить,—предписывали не больше, как и Эврипилу, — в той мысли, что для мужей> которые до получения ран были здоровы и по диете воздерж-

ны довольно и одних лекарств, хотя, если бы случилось, тотчас же пили они искусственно составленный напиток. Напротив, жить больному по природе и невоздержному не почиталось полезным ни у них, ни у других; для таких людей не должно быть искусства, таких не надобно лечить, хотя бы они были богаче Мидаса 1).—Ты слишком превозносишь сыновей Асклепия, сказал он.—Следует, отвечал я, — хотя трагики и Пиндар 2) не верят нам: называя Асклепия сыном Аполлона, они говорят, что убежденный золотом, Асклепий исцелил одного едва не умершего богача и за то поражен был громом. Мы, как объяснили выше, не послушаем их ни в том, ни в другом, но скажем, что если он был божий, то не корыстолюбив, а когда корыстолюбив, то не божий. — Это то совершенно справедливо, примолвил он. Но что скажешь, Сократ, вот о чем: город не должен ли приобрести себе добрых врачей? а добрыми врачами могли бы быть вероятно те, которые имели бы на своих руках множество и здоровых и больных; равно как и судьи имеют дело с различными природами. — Без сомнения, нужны добрые, сказал я; но знаешь ли, кто представляется мне таким?—Да, если скажешь, отвечал он.— Постараюсь, примолвил я; только одним и тем же выражением ты спрашиваешь меня не об одном и том же предмете.—Как? сказал он.—Врачи сделаются совершеннейшими, продолжал я, если, начав с детства, будут не только изучать свое искусство, но и заниматься

В.

С.

D.

Е.

409.

В.

С.

весьма многими и очень худыми телами, да и сами на себе переиспытают все болезни и по природе окажутся неслишком здоровыми; потому что тело лечат они, думаю, не телом—иначе тела не позволили бы себе когда-либо быть и делаться худыми, — но тело душою, которая, будучи или сделавшись худою, не может хорошо пользовать что-нибудь. — Справедливо, сказал он. — Напротив судья, друг мой, душою начальствует над душою: поэтому ей непозволительно с юных лет воспитываться и обращаться с душами развратными и переиспытывать все роды пороков, чтобы по своим собственным проницательно угадывать пороки других, как по телу угадывают болезни; но каждая смолоду должна развиться невинною и незапятнанною дурными привычками, если надобно ей сделаться прекрасною и доброю и судить о справедливом здраво. Потому-то юноши добронравные кажутся и простодушными, легко подчиняющимися обману со стороны порочных, что не знают примеров, подобострастных примерам лукавцев. —В самом деле, они много терпят от этого, сказал он.— И вот почему добрым судьей, продолжал я, должен быть не юноша, а старец, приобретший позднее знание о том, какова бывает несправедливость, и ощутивший ее, не как собственную — в своей душе, а как чужую, чрез долговременное обращение с душами других и чрез наблюдение, каково по природе зло, пользуясь, то есть, знанием, а не собственною опытностью.—Да, такой судья, вероятно, был бы благоразумнейшим человеком,

сказал он.—И добрым, о каком ты спрашивал 1), заметил я. Ведь имеющий добрую душу добр: напротив тот, человек бойкий и склонный подозревать зло, — тот, почитающий себя способным и мудрым и наделавший сам много несправедливостей., обращаясь с подобными, представляется искусно осторожным, потому что смотрит на собственные примеры; а сближаясь с людьми добрыми и старейшими, тотчас является он глупым, потому что несовременному не доверяет и, не имея в себе примеров благонравия, незнаком с ним. Между тем, встречаясь более с порочными, нежели с честными, он и себе и другим кажется более мудрецом, нежели невеждою. —Это, без сомнения, справедливо, сказал он.—Итак в судье, примолвил я, надобно искать не такой доброты и мудрости, а первой; потому что лукавство еще не может знать ни добродетели, ни себя: напротив, добродетель, вместе с воспитанием природы, время от времени приобретает познание и о себе, и о лукавстве. Таким образом, судьей бывает, как мне кажется, не злой человек, а мудрец. —И мне тоже кажется, сказал он.— Поэтому с судебным знанием не учредишь ли ты в городе и врачебного искусства, каким мы поняли его, чтобы, то есть, гражданам, пользующимся благосостоянием телесным и душевным, они служили у тебя, а другим—нет,—чтобы таких по телу оставляли умереть, а дурных и неисцелимых по душе умерщвляли сами?—Да, это должно казаться весьма хорошим и для них самих, и для города, сказал он.—А юноши-то, продолжал я, занимаясь тою простою музыкою, которая, говорили мы, рождает рассудительность, очевидно, будут остерегаться у тебя, как бы не понадобилось им иметь дело с судебным знанием.—Как же, сказал он. — Не по тем же ли следам преследуя гимнастику, любитель музыки будет также стараться, если захочет, чтобы, без крайней необходимости, не

D.

Е.

410.

В.

С.

D.

E.

нуждаться и во врачебном искусстве?—Мне кажется.—Ведь самые гимнастические упражнения и труды будет он предпринимать, смотря больше на раздражительную 1) сторону своей природы, как бы возбудить ее, чем на силу, — не то, что иные бойцы—едят и трудятся для крепости.— Весьма справедливо, сказал он. — Да и введшие в воспитание музыку и гимнастику не для того ввели их, Главкон, чтобы, как некоторые думают, одним из этих упражнений образовать тело, другим душу? — Для чего же, более? сказал он. — То и другое ввели они, должно быть, особенно для души, отвечал я.—Как это?— Не замечаешь ли ты, сказал я, каковы, по самой душе, те, которые всю жизнь занимаются гимнастикою, не касаясь музыки, или каково расположение других, занимающихся противным тому? — О чем хочешь ты сказать? спросил он.—О грубости и жестокости, отвечал я, и наоборот—о нежности и тихости. — Да, я замечаю, примолвил он, что неумеренно завивающиеся гимнастикою выходят грубее надлежащего, а неумеренные в музыке бывают нежнее того, чем сколько это нужно им.—Но грубое, сказал я, поддерживает раздражительную природу, которая, быв правильно воспитываема, делается мужеством, а развиваемая более надлежащего, обыкновенно превращается в жестокость и вздорчивость.—Мне кажется, сказал он.—Что же? тихость не есть ли свойство философской природы? и если она простирается слишком далеко,

то делается нежнее надлежащего, а воспитываемая хорошо, бывает кротка и благонравна. — Так. — И стражи, говорим мы, должны иметь ту и другую природу.—Конечно.—Так не должны ли эти природы быть соглашены одна с другою? — Как не должны? — И душа человека, в котором они соглашены, есть душа рассудительная и мужественная. — Конечно. — А в ком не соглашены,— трусливая и грубая. — И очень. — Итак пусть кто-нибудь позволит своей душе обворожаться музыкою, и чрез уши, как чрез канал, вливает в нее недавно упомянутые нами сладкие, нежные и жалобные звуки гармонии, и пусть эти мягкие звуки песни увеселяют его во всю жизнь: сперва, если у него было сколько-нибудь раздражительности, он умягчает ее, как железо, и бесполезное, жесткое превращает в полезное; потом, не переставая позволять ей это и долее, но чаруя ее, он растопляет ее чувство и перегоняет до тех пор, пока не вытопит из него сердечного жара                               не иссечет из души как бы нервов и не сделает воина изнеженным. — Без сомнения, сказал он. —Если и с самого начала он получил природу без сердечной горячности, продолжал я, то выйдет таким скоро; а когда природа его была горяча, — ослабит ее жар и сделает ее удобовозбуждаемою, скоро раздражающеюся и охладевающею от причин ничтожных. Таким образом, вместо сердечного жара (θυμόν), исполнившись чувством недовольства, люди становятся желчны и вздорчивы. — Именно так. —Что ж? а если бы кто, напротив, много занимался гимнастикою и слишком пировал не касаясь музыки и философии? Имея здоровое тело, не исполнится ли он сперва надменностью и юношеским жаром и не сделается ли му-

411.

В.

С.

D.

E.

412.

B.

жественнее самого себя? — Уж конечно.—Но что потом? Так как он не делает ничего другого, не разделяет времени ни с какою музою; то душа его, если бы в ней и была какая любознательность, не наслаждаясь ни учением, ни исследованием какого-либо предмета, не занимаясь ни словом, ни иною музыкою, становится слабою, глухою и слепою; потому что она и не возбуждается, и не питается, и не очищает чувств своих.—Так, сказал он. — Вот же я и полагаю, что такой человек есть ненавистник слова и враг муз; для убеждения, он не пользуется словами, но при всяком случае, подобно зверю, разведывается насилием и жестокостью, и проводит жизнь в невежестве и дикости, сопровождаемой нестроением и неприятными явлениями. — Это совершенно справедливо, примолвил он.—Итак, ради этих то, вероятно, двух крайностей, какой-то бог, сказал бы я, даровал людям и два искусства: музыку и гимнастику,—даровал, то есть, для раздражительной и философской природы, а не для души и тела. Последнего касаются они разве мимоходом, прямо же относятся к первой, чтобы обе эти природы ее, чрез напряжение и ослабление до надлежащей степени, приходили к взаимному согласию. — В самом деле, вероятно, сказал он.—Поэтому, кто превосходно соединяет гимнастику с музыкою и весьма мерно прилагает их к душе; того мы по всей справедливости можем называть человеком совершенно музыкальным и гораздо лучше настроенным, чем тот, кто умеет подстроить одну струну под другую.—Конечно должно быть так, Сократ, примолвил он. —Но не то же ли и в городе, Главкон? Не будет ли нужен нам всегда именно такой начальник, если Государство хочет соблюстись? — Точно, будет нужен,—и притом всего более.—

Пусть же типы учения и воспитания будут таковы; но что сказать о плясках этих людей, о звероловстве,

псовой охоте, голотелых боях и конских ристалищах? Впрочем, почти уж очевидно, что последние должны быть сообразны с первыми, и тогда определятся без труда.— Может быть, и без труда, примолвил он. — Положим, сказал я. Но после этого-то, что еще предстоит исследовать нам? Не то ли, кому начальствовать, и кому быть под начальством? — Как же. — Не явно ли, что начальниками должны быть старшие, а под начальством—младшие?—Явно.—И что отличнейшие из них?—И это явно.— Но отличнейшие из земледельцев не суть ли самые лучшие знатоки земледелия? — Да. — А так как теперь они должны быт и отличнейшими стражами, то не следует ли им также превосходно знать и обязанности стражей города?—Да.—Но для этого они должны быть благоразумны, сильны и, сверх того, благопопечительны о городе. —Правда.—Пещись же о нем будет особенно тот, кто любит его. — Необходимо. — А любят по большой части то, в отношении к чему полезное находят полезным для себя и чье благоденствие почитают залогом благоденствия частного; будь же иначе, — выйдет противное.— Так, сказал он.—Стало быть, из всех стражей, надобно избирать таких мужей, которые, по нашему наблюдению, оказывались бы во всю свою жизнь усердными ревнителями в исполнении дел, признаваемых полезными для города, а что неполезно ему, того никак не хотели бы делать.—Да, такие и нужны, сказал он.—Так мне кажется, надобно подстерегать их во всех возрастах жизни, точно ли сохраняют они это правило и, не поддаваясь ни обольщение, ни насилию, не изгоняют ли из своей души мнения, что должно делать все, в отношении к городу наилучшее.—О каком изгнании говоришь ты? Спросил он.—Это я скажу тебе, был мой ответ. Мне кажется, что мнение уходит из рассудка либо охотою, либо поневоле: охотно—мнение ложное, когда человек переучивается, ш. а поневоле — всякое мнение истинное. — Охотное изгнание

С.

D.

E.

413.

В.

С.

D.

мнения я понимаю, сказал он, а невольное еще нужно понять.—Что? разве не так думаешь и ты, спросил я, что благ люди лишаются поневоле, а зол— охотно? Разве уклонение от истины—не зло, а хранение ее—не благо? Или, держаться мнения истинного разве не значит, думаешь, хранить истину? — Да, ты справедливо говоришь, заметил он; и я также полагаю, что мнения истинного лишаются поневоле.—А не правда ли, что теряют его либо обокраденные, либо обольщенные, либо изнасилованные? — Я все еще не понимаю, сказал он. — Видно, моя речь идет трагически 1), примолвил я. Но ведь обокраденными я называю тех, которые переуверены и омрачены забвением; потому что последних обкрадывает время, а первых—гибельное слово.—Так.—Потом,—изнасилованными тех, которые вынуждены переменить мнение от какого-нибудь страдания, или мучения.—И это понятно, сказал он; ты говоришь справедливо.—А обольщенными и сам ты, думаю, назвал бы тех, которые переменили свое мнение, быв либо обворожены удовольствием, либо испуганы страхом.—Да, уж конечно, все обманывающее обольщает, примолвил он.—Итак надобно исследовать, как недавно было сказано, кто таковы—отличнейшие хранители принятого нами положения, что должно совершать дела, представляющиеся во всяком случае наилучшими для города; надобно, то есть, поручить им занятия, и наблюдать за ними от самого их детства, в каком роде дел кто из них забывчив и доступен обману,—и памятливого, либо неудобообманываемого избирать, а противного тому отвергать. Не правда ли?—Да.—Надобно также возлагать на них труды, страдания и подвиги, и в этом случае опять подстерегать то же самое.—Справедли-

во, сказал он. — Надобно наконец, продолжал я, подвергать их и третьего рода испытанию, то есть со стороны обольщения. Как молодых коней подводят под шум и гам, чтобы видеть, пугливы ли они: так и молодых людей нужно сближать с чем-нибудь страшным, и эти страшные зрелища сменять потом удовольствиями, чтобы юную душу испытать гораздо более, нежели золото огнем, благонравна ли она во всяком случае и довольно ли недоступна для обольщений, как добрый страж над собою и хранитель изученной ею музыки, показывающий себя во всех подобных обстоятельствах ровным и стройным,—каким надлежит ему быть для пользы собственной и общественной. И кто, быв испытываем всегда — в детстве, в юности и в мужеском возрасте, оказался не укоризненным; того надобно поставлять начальником и стражем города, тому должно воздавать почести при жизни и по смерти и назначать великие награды в виде гробниц и других памятников; а кто не таков, того следует отвергать. Говоря вообще, а не в частности, прибавил я, таковым, кажется, должно быть, Главкон, избрание и постановление начальников и стражей.—Почти то же представляется и мне, сказал он.— Так не будет ли в самом деле весьма справедливо— называть их стражами совершенными в отношении и к внешним врагам, и к домашним друзьям, чтобы одни не захотели, а другие не могли делать зло,—юношей же, которым недавно дали мы наименование стражей, почихать помощниками и исполнителями их предписаний?— Мне кажется, сказал он. —

Итак, какое у нас средство, когда мы лжем, продолжал я, убедить преимущественно самих начальников, а не то, — прочих граждан, что в числе необходимых лжей, о которых недавно 1) мы говорили, находится одна

Е.

414.

В.

С.

D.

E.

благородная? — Какая это? спросил он.—Не ожидай ничего нового, примолвил я: это — нечто финикийское 1) нередко случавшееся уже прежде, как говорят и уверяют поэты; чего однако ж у нас не случалось, и что случится ли,—не знаю, а между тем требует совершенного убеждения.—Как нерешительно говоришь ты! заметил он. — Но если скажу, примолвил я,—сам увидишь, что моя нерешительность весьма основательна.—Говори же, не бойся, сказал он.— Сейчас говорю, только не знаю, какая нужна мне смелость и какими выразиться словами. Я приступлю к убеждению сперва самих начальников и воинов, а потом и прочих граждан, что, получив от нас воспитание и быв наставлены нами, они должны вообразить, что все это чувствовали и испытывали над собою, как бы сновидение, на самом же деле тогда формировались и воспитывались они в недре земли, вместе с своим оружием и прочими, там же приготовлявшимися доспехами, и что, когда дело с ними было совсем окончено, — мать земля произвела их на свет. Поэтому о матери и кормилице страны, в которой живут, они должны теперь заботиться и защищать ее, если кто нападает, а о всех других гражданах мыслить, как о братьях и земнородных 2).—Недаром же давно стыдился ты говорить

ложь, сказал он. — И стыдился очень естественно, примолвил я; однако ж выслушай и остальное в басне. Так вот все вы в городе—хоть и братья, скажем им мы, баснословы; но Бог-образователь к тем из вас, которые способны начальствовать, при рождении примешал золота 1), — отчего они очень драгоценны (τιμιώτατοι), —к другим, помощникам их, — серебра, а к земледельцам и прочим мастеровым—железа и меди. Таким образом, как родственники, все вы рождаетесь весьма похожими на самих себя; и однако ж из золота иногда происходит порода серебряная, а из серебра — золотая, как и все прочее—одно из другого. Поэтому начальствующим Бог прежде всего и особенно повелевает, чтобы стражи ни в чем не были столь добрыми, и чтобы начальствующие ничего так усердно не блюли, как порождения, рассматривая, что примешано к душе каждого из них. Если такое порождение будет отчасти медное, либо отчасти железное; то никак не должны они иметь к нему снисхождение, но, воздавая надлежащую честь природе, должны отсылать его к мастеровым, или к земледельцам: а кто, напротив, произошедши от этих последних, родился частью золотым, либо частью серебряным, того с честью возводили бы или в стражи, или в помощники; ибо есть предска-

415.

В.

С.

D.

E.

416.

B.

зание, что город разрушится, если будет охраняем железом или медью 1). Так имеешь ли ты какое-нибудь средство заставить их верить этой басне?—Никакого, отвечал он, по крайней мере что касается до самых этих лиц; но по отношению к их сыновьям и потомкам,—к людям последующим,— дело другое. — Чтобы они более заботились о городе и друг о друге, сказал я; и это будет хорошо. Я почти понимаю, что ты говоришь: слова твои выражают то же, к чему направлено само предсказание.

Вооружив этих земнородных, мы выведем их на свет под управлением начальников. Пришедши (в общество людей), пусть они смотрят, в каком месте города им лучше расположиться лагерем, откуда бы можно было и удерживать домашних, если бы кто из них не захотел повиноваться законам, и отражать внешних, если бы какой-нибудь неприятель напал на город, как волк на стадо. Избрав же лагерное место и принесши, кому должно, жертвы, пусть они ставят палатки. Не так ли? — Так, сказал он.—И не такие ли, какие могли бы укрывать их?—Как же не такие? ведь о жилищах, кажется. говоришь ты? прибавил они.—Да; и притом о военных, а не о промышленных.— Но чем же отличаешь ты их одни от других? спросил он.—Постараюсь объяснить тебе это, сказал я. Должно быт, всего ужаснее и постыднее, когда пастухи таких содержат и так кормят собак—оберегателей стада, что, побуждаясь наглостью, голодом, или какою-нибудь иною дурною привычкою, они решаются наносить зло овцам и, вместо собак, уподобляются волкам.—Ужасно, примолвил он; как не ужасно? — Итак, надобно всячески наблюдать, чтобы у нас оберегатели не делали этого гражданам, если они лучше последних, и вместо благосклонных защитников, не уподоблялись жестоким господам. — Надобно наблюдать,

сказал он.—А не тогда ли в отношении к ним принята будет величайшая осторожность, когда они окажутся поистине хорошо наставленными?—Но они уже таковы и есть, примолвил он.—Это не годится утверждать, любезный Главкон, возразил я; хотя то, конечно, годится, что сказано прежде,—то есть, что они должны получить какие бы то ни было правильные наставления, чтобы впоследствии иметь весьма много решимости быть кроткими и между собою, и в отношении к тем, которых охраняют. — Да и справедливо-таки, примолвил он.— Итак, кроме упомянутых наставлений, скажет кто-нибудь умный человек, надобно, чтобы и жилища, и все другие вещи были у них таковы, какие и не мешали бы стражам оставаться отличнейшими самим по себе, и не наводили бы их на злые дела в отношении к другим гражданам.—Да и справедливо-таки скажет.—Смотри же, продолжал я; чтоб быть такими, не так ли как-нибудь обязаны они жить и помещаться? Во-первых, никто из них не должен иметь никакой собственности, кроме совершенно необходимого 1). Во-вторых, ни у кого из них не должно быть ни жилья, ни такой кладовой, в которую не мог бы войти всякий желающий. А нужные вещи, сколько их требуется для рассудительных и мужественных подвижников на войне, надобно им, в награду за охранение, получать от прочих граждан, определив такое количество всего, какое было бы и не велико на год, и не мало. Они должны ходить в артельные столовые, как бы целым лагерем, и жить сообща. А что касается до золота и серебра, то им следует говорить, что в душе их всегда есть золото божественное от богов, и что ни в чем человеческом они не имеют нужды. Стяжав это сокровище. и не годилось бы осквернять его примесью золота тленного. Монета народная про-

С.

D.

E.

417.

В.

извела много нечестивого, а полученная от богов чиста. В обществе граждан им одним не должно принимать и касаться золота и серебра, даже вступать под ту самую кровлю, обкладываться золотыми и серебряными вещами и пить из них. Так только спасутся они сами и спасут город. А когда приобретут собственную землю, дома и деньги; тогда, вместо стражей, сделаются хозяевами и земледельцами, вместо защитников прочих граждан,—неприязненными господами, и во всю свою жизнь будут ненавидеть и находиться в ненависти, коварствовать и подвергаться коварству,—будут гораздо более бояться внутренних, чем внешних неприятелей, и как сами, так и целым городом, приблизятся к погибели. По всем этим причинам согласимся, заключил я, что и касательно жилищ, и в рассуждении всего прочего, так именно должны быть снаряжены стражи 1). Постановим это, или нет?—Без сомнения, отвечал Главкон. —