Ильин В. Н. Профанация трагедии. Журнал "Путь" №40

(Утопия перед лицом любви и смерти).

Только безумцы могут тешить себя мыслью, что в мире и в человеческой природе все обстоит благополучно, а зло и страдание («зло-страдание») — так, одно недоразумение. И что в крайнем случае виноваты какие-то театрально-теоретические злодеи. Безумие этого космологического и антропологического оптимизма — несомненно низшего типа. Это не опьяняющая мечта «возвышающего обмана», но упорство идеологического маньяка. В интеллигентщине и в марксо-коммунизме мы имеем дело с внутренним утопическим ядром, и нам сразу же приходится перейти здесь к существу дела и столкнуться с одним характерным свойством утопизма и утопических проэктивизма и прожекторства. Свойство это — оптимизм и отрицание первородного греха с перенесением всех зол и преступлений на какого-либо козла отпущения, — который и изгоняется из новой, но, увы, вечно старой и смертельно скучной nova insula Utopia. А на предмет техники этого изгнания и учреждается организованное мучительство, воздвигаются бесчисленные эшафоты и полицейские застенки, которые наполняют мир кровью и слезами — в случае удачи и перехода всей полноты власти в руки благородных мечтателей, задумавших осчастливить все человечество сразу и всемирно. Идеология эта может быть выражена весьма кратко: абсолютный оптимизм по отношению к субъекту утопической акции и абсолютный пессимизм по отношению к «козлу отпущения».

Так карается двойной карой ересь непризнания первородного греха. Во-первых, самообнаруживается невообразимая бессмыслица основной концепции — эта так сказать гносеологическая и эстетическая кара, — от нее страдают к сожалению как раз лица не принявшие участия в утопиче-

54

ском коллективном самоодурманении, но стоящие в стороне, наподобие платоновского мудреца, и созерцающие это зрелище. Во-вторых, наблюдается кара страшными страданиями, физическими и моральными, на почве реальной деформации и деградации бытия, по шаблону «идиотического унтера, стреляющего из пулемета» и почитающего книгопечатание. Самое невыносимое и ужасное — это унтер на службе у Платона; одна мысль об этом причиняет бесконечные страдания. Здесь философия оказывается виной мук и обеднения бытия. Посмотрим, не сможем ли мы, vice verso получить философского же утешения, хотя бы идя путем спинозовского принципа non ridere, non lugere — без смеха и плача и стараясь следовать максиме Тацита sine ira et studio — без гнева к пристрастия.

В высшей степени важно, что утописты, во главе их сам Платон, стремятся создать философскую республику, выкроенную по идеям, тоже «без смеха и слез». Комики и трагики изгоняются, радость и печаль строжайше запрещены. Но все несчастье в том, что мир без смеха и слез находится по ту сторону — это трансцендентный мир. И перенесенное оттуда по сю сторону изгнание смешного и трагического, философское запрещение смеяться и плакать приводит не к «нежной земле», образ которой с такой силой дан в знаменитом финальном мифе Федона, но к царству беспредельной и бесконечной скуки, т.е. к аду, ибо истинное имя «имущего державу смерти, сиречь диавола» — скука.

«Кто знает сколько скуки

В искусстве палача,

«Не брать бы вовсе в руки

«Тяжелого меча».     (Ф. Соллогуб).

Конечно, лишь в упоении медового месяца победы можно удовлетворяться «козлом отпущения», в виде каких-либо обреченных застенку и плахе социальных групп. Далее выясняется, что дело не столько в людях, сколько в идеях, принципах и их психологических коррелятах, главным образом в чувствах, в сердечных переживаниях, т.е. дело не столько в социальном плане, сколько в пневматологии и ее психологическом корреляте.

И мы опять приходим к смеху и слезам.

Шопенгауэр приводит, как то, трюистическую фразу, над которой он в юности посмеялся, а в старости задумался: «Кто много смеется, тот счастлив, а кто много плачет, тот несчастлив». Но в нашем мире диалектических προтивостояний и сопряжений, в нашем мире смеха и слез,

55

комедий и трагедий — разрешить много смеяться, это, пожалуй, значит разрешить проливать обильные слезы. Поэтому благодетель рода человеческого, безгрешный бог-утопист, никак не может дозволить ни смеха, ни слез. Слез он не может разрешить, потому что решил облагодетельствовать род человеческий, и еще до второго пришествия исполнить апокалиптическое пророчество, отереть «всякую слезу с очей». Правда, это стирание производится странным способом, — преимущественно заушениями, зуботычинами, каленым железом, железной метлой и прочими розами. Император Николай I, величайший утопист монархической идеи, говорят даже, поручил ангельские функции отирания слез шефу жандармов Бенкендорфу, для каковой цели и вручил ему по преданию батистовый носовой платок снежной белизны.

Однако и смеха утопист тоже разрешить не может, ибо вместе с Платоном знает, что комедия и трагедия в глубине одно и то же, почему запрещая одно, должен запретить и другое.

Hasse die Frohen

Freue dich nie

говорит утопический Альберих своему порождению, уроду Гагену, в лице всевозможных пионеров. Основной пафос властвующего утопического императива - запрещение смеха и слез, запрещение радости и страданий. Здесь несомненно попытка радикально преодолеть трагедию. Ибо в финале каждой подлинной, до конца пройденной трагедии нас осиявает потусторонний, трансцендентный свет и на нас нисходит Дух Утешитель. Но он же чудно-странным и непонятным образом дышит и в начале трагедии и ведет за собою, ибо как знает Бог, что подлинное утешение в мире падшем вкушается лишь на путях трагедии. Нет ничего ошибочнее, как предполагать, что трагедия есть плод стремлений к страданиям. Как раз наоборот. Трагическое именно раскрывается в том, что рвутся к радости, но на путях к этой царице бытия оказывается, что истинная радость на пути крестном. (*) Поэтому попытка утопизма преодолеть трагедию без креста приводить лишь к ее профанации и к бесконечному усугублению страданий.

____________________

        *) В этом — основной смысл 9-й симфонии Бетховена, заканчивающейся дифирамбами к радости на слова известной оды Шиллера. Основная тема этих дифирамбов чрезвычайно серьезна и вполне соответствует трагическому пафосу предшествующих частей.

56

Радость неразрывно связана с любовью, крест тезоименит смерти. «Козлами отпущения», отпущения в утопии оказываются любовь и смерть. Они лежат в основе трагедии и в них слились страдание и утешение. Сопряжение радости-любви и креста-смерти есть высшая красота, увенчивающая вновь обретенную полноту бытия. Смерть попирается смертью. Но полнота бытия уже не знает роковой трещины, отделяющей добро от красоты, этику от эстетики. Поэтому можно утверждать, что утопическая война с утешительной трагической, крестной красотой и есть борьба за минимализированное, ущербленное ложным пафосом отъединенной этики полу-бытие. Если жизнь, по выражению Шопенгауэра, колеблется между скукой и страданием, или же, пользуясь нашей транскрипцией, между этикой (скукой) и эстетикой (страданием), то можно утверждать, что утопист выбрал скуку и этику, воздвигнув ее знамя против красоты и трагедии. Поистине, знамя революционных утопистов, как бы они ни были упоены человеческой кровью пролитой во имя «справедливости» всегда остается серым, и чем больше крови пролито, тем серее. Какая страшная, поистине, диавольская ирония: служить и притом нередко искренне, всеми силами своей души идее нравственности и справедливости, воодушевляться безраздельно этическим пафосом и превратить его в Молоха, на низком и злом челе которого мы читаем самую страшную из всех адских и апокалиптических надписей: скука. Любопытно, что утописты, жрецы этики очень часто наклонны почитать так называемое нравственное учение Христа, но решительно отказываются принять трагическую красоту этого учения, заключающуюся в распятии и воскресении, чем и превращают само учение в царство мертвенной скуки. Отсюда посредственная война с воплощенным Логосом Сыном Человеческим и непосредственная война с Духом Утешителем, образом вечной красоты и вечной жизни, война с любовью-радостью. Конечно, здесь одно из величайших обессмысливаний христианства, как вечной и премирной религии, ибо цель Креста пришествие Духа Утешителя. Никакие жертвы не страшны во имя любви, красоты и вечной жизни, т.е. во имя Духа Утешителя (*) и самая маленькая жертва становится несносной и ненавистной, если

__________________

        *) Ради Него и Христос пришел на землю. Можно и должно определить христианство как пришествие Утешителя путем Слова Крестного. Воплощенный и Распятый Логос и есть Путь Духа Утешителя. Этим объясняется то, почему хула на Сына Человеческого прощается, а хула на Духа Святого не прощается ни в сем веке, ни в будущем.

57

она приносится во имя долга, и к тому же еще социального. Если и можно себе представить ад во всей его полноте, то это в виде вечных разговоров о долге и нравственности.

И все же постулат «мыслить до конца», представляющий трагический пафос истинной философии и требует от нас проникновения в этот странный мир, где Альберих этики проклял любовь, чтобы овладеть утопическим царством этики, которое для него все же является высшей ценностью, «золотом». Ведь мы же должны вспомнить, что Альберих проклял любовь после тщетной и унизительной погони за этой не дававшейся (?) ему в руки Синей Птицей любви, ею униженный и оплеванный. Отвергнутая любовь и сознание своего безобразия и зажгли в нем то, что, на языке современной психологии может быть названо ressentiment. Много горьких истин в этом духе вскрыто Максом Шелером и в свете его исследований нам становится понятной внутренняя глубинная связь безбожной лаической этики и жречески-монашеской ожесточенной борьбы с красотой и эротикой. Афон и Кремль сплошь и рядом подают друг другу руки на почве ressentiment, хотя и не сознают этого. Но надо и их понять. Надо понять ад, свирепствующий в душе безобразного и отвергнутого Альбериха. Надо понять его восстание и бунт против «дев Рейна», против муз и вообще против красоты. И поднимается законный и страшный вопрос: да и подлинно ли содержится полнота любви там, где возможно отвержение по не зависящим от нас обстоятельствам. Не найти ли лучше утешение в том, что всецело в нашей власти — в наших делах и поступках. Ибо любовь несправедлива и нелогична, этика справедлива и логична (*). И прекрасный образ эротической любви становится мучительной загадкой, от которой бегут в этический пафос. И это бегство философ должен понять.

Если где и оправдывается со всею полнотой блистательный парадокс Тютчева

«Мысль изреченная есть ложь»,

так это именно тогда, когда что-либо изрекается об эротической любви.

Да, это сфинкс

O, scoene Sphynx

О, Liebe!

Was soll es bedeuten

___________________

         *) В действительности же любовь металогична.

58

Dass du vermischest

Mit dem Todesqual

All'deine Seligkeiten? (Г. Гейне)

По-египетски, сфинкс («неб») значит блистательный, светлый, сияющий. Но греческая семасиология этого слова дает другое значение: сфинкс — душитель (σηίλλω, душу).

Да, так и есть. Эротическая любовь — это «огонь, пламя, лучезарный, безбрежный свет» — поистине тайна преображенного мира, «песнь песней», раскрывшаяся в Апокалипсисе в единстве Духа и Невесты.

Но она же — душитель, губитель, низводящий души в ад. Поистине дана ей божественная власть — возводить на небо для созерцания вечной красоты, иметь ключи жизни будущего века и отсылать проклятым в огонь вечный, где нет «устройства», где «темно, как сама тьма».

И все это без всяких оснований, или вернее на основании самодостаточности. Sic voto sie jubeo, stat pro ratione voluntas. Эротическая любовь не знает ни логики, ни этики, столь родственных, кстати сказать, между собою дисциплин. «Не по хорошу мил, а по милу хорош». Она — gratia gratis data. Мгновенно разрубает она гордиев узел труднейших задач, над которыми логически и этически надо было бы трудиться до скончания и по скончании века... Но как разрубает — лучше и не спрашивать. Высшая мудрость, беспредельная бессмыслица — все здесь перемешано, все сплелось, всего можно ожидать.

Философия и искусство - вот две отрасли духа и культуры, которые волею и неволею, но беспрестанно решают загадки эротической любви. Обыкновенно эротика бывает субъектом философско-артистической продукции, но в философии чаще объектом, причем объектом не обращающим так сказать внимания. Можно что угодно говорить или что угодно творить, но «Иван» будет любить «Марью» , а «Марья» ласкать «Ивана» — совершенно не видя, и не желая видеть, ни понимать ни рассуждений, ни творчества, даже если «Иван» великий философ, а «Марья» гениальная артистка. Для творчества приходит иное время

«Прошла любовь, явилась муза,

«И прояснился темный ум». (Пушкин)

Иван может быть последним дураком, а Марья исключительным уродом, это не мешает быть изреченному или изображенному о их любви великой мудростью и гениальной красотой. Можно быть мудрецом равным Платону и творить

59

красоту, равную образам Микеланджело — это нисколько не увеличивает шансов в области Эроса, он присутствует и он отсутствует совершенно независимо ни от чего.

Это объясняется быть может тем, что в эротическом созерцании раскрываются такие тайны и такие миры, по сравнению с которыми творчество самое великое играет роль вторичной, так сказать, реальности, ибо первичное раскрылось в самом эротическом аффекте.

Созерцание реального возлюбленного образа потрясает, умиляет и удивляет. Удивление же есть философский аффект. Быть может здесь надо искать связь любви и философии. В самом деле, не смотрит ли из влюбленных глаз, из их сияющей глубины предвечный образ мною и только мною увиденный, узнанный и понятый?

«В моей душе лежит сокровище,

«И ключ поручен только мне». (Блок)

Наша падшая, ущербная, утратившая полноту природа не вмещает полноты реальности, — отсюда мучения и одновременно восторги любви. Отсюда и странная невозможность поверить своему счастью в случае полноты обладания, которая кстати сказать действительно до конца вряд ли вообще возможна во времени. Ибо идеальное и есть всереальное. Вот это и есть primum movens для философии идеального реального бытия, для их мучительной и трагической, хотя порой и неизглаголанно-блаженной диалектики (*).

Проблема эротической любви есть проблема реальности, а потому и проблема ценности. Если к этому присоединить загадку времени, играющую в Эросе первостепенную, хотя большею частью крайне трагическую и мучительную роль (**), то философия Эроса может быть этим путем поставлена как основная философская проблема, правда чрезвычайно специфической окраски.

Эротическая любовь сметает все прочие ценности, реальности и тем более отвлеченные соображения. Попытка противостоять Эросу с помощью этики — одно из самых жалких предприятий, какие только можно себе представить...

___________________

      *) Невозможность, недостижимость всецело конечной полноты обладания во времени влечет одержимых эротическим трансом к смерти. Такова истинная идея гениального откровения о любви — «Тристана и Изольды» Рихарда Вагнера.

         **) Для этики, так же как для логики проблема времени не имеет значения — чем быть может изобличается ложность и дефективность этих философских дисциплин. Речь здесь идет о формальной этике и формальной логике.

60

Перестает ценить свою и чужую жизнь и Тристан, как в сомнамбулическом трансе бросается на меч Мелота. Это потому, что любовь в вечности, и ее услада так же как и ее мучение уже по ту сторону и несомненно «бессмертия залог». Всякая подлинная Geliebte действительно un sterbliche Geliebte. Рассудок к тому же всегда этический — во времени, любовь — в вечности, или лучше сказать из вечности. Отсюда связь самоубийства и любви.

Так как эротическая любовь занимает верховную ступень в иерархии ценностей или во всяком случае стремится ее занять, то с нею вступают в борьбу не на жизнь, а на смерть два диаметрально противоположных начала, здесь сходящиеся: монашески-аскетический лик христианства и утопический марксо-коммунизм. Каждый из них стремится изобличить злую призрачность Эроса и заменить его опьянение, его романтику своею трезвостью, своим эмпиризмом. И для того, и для другого Эрос есть прелесть, чертовщина (даймон), полу-бог, превратившийся и для марксо-утопистов, и для аскетов в беса. Если он злой призрак, марево, то зато результат его действия в мире, трагические конфликты, злострадание и смерть представляются несомненными. К этому присоединяются еще мотивы борьбы с эротикой и со всем, что ее окружает и ею стимулируется во имя своеобразного практицизма. Для марксо-утопистов эротика есть досадный тормоз и отвлечение на путях общего дела, коллективного строительства, реализуемой организационной идеи. Для аскетов монахов Эрос есть абсолютно чуждое умному деланию и путям духовного восхождения и созерцания, низшая душевно-плотская стихия, насквозь пропитанная бесовской отравой, влекущей на дно адово.

В марксизме его борьба с эротикой ясна и понятна. Безобразный Альберих проклинает любовь, овладевает сокровищами мира, и вот раздается в подземелье звон мириад молотов, где пролетарии — утрачивая сами и отнимая у других личность и душу, куют силу и мощь безликому и безличному коллективу. Но в монашестве здесь получается роковой круг внутренних противоречий, ибо истоки монашества совершенно иные, и подлинная аскеза связана с видением умной красоты и стало быть в пределе объект ее тот же, что и в эротике. Правда, надо все время иметь в виду, что эротика лишь в редчайших случаях раскрывает дверь предельного созерцания, чаще же всего в ней красота становится врагом красоты. Но, как сказал В.В. Розанов: «Великая красота делает нас равнодушным к обыкновенному, а все обыкновенно сравнительно с Иисусом». Однако,

61

и на промежуточных ступенях этой иерархии ценности и красоты возможны эти задержки, где не только le miех est l'ennemi du bien, но и обратно: хорошее или, скажем, посредственное является врагом лучшего, совершенного, и тогда Эрос становится уже действительно злой, минимализирующей и опошляющей силой, ввергающей в ад безобразия и скуки. Все это объясняется тем, что Эрос и смерть являются путем, а не целью, и открытие смысла Эроса, как пути является одной из величайших заслуг Платона и значительнейших плодов его философского гения. «Пир» Платона и в еще большей степени, ослепительно-прекрасный «Федр» замечательны не столько раскрытием сущности эротической любви, сколько откровением о ее генезисе, о ее рождении. Никогда не следует забывать, что Эрос может вести не только от Пении — бедности к Поросу-богатству, но и обратно, от богатства к бедности и даже совершенной погибели. И если энтузиасты эротики могут указать на образы творческой красоты, возникшие под солнцем Эроса, то великий инквизитор утопического марксизма и мироотреченной аскезы могут указать на бесчисленные жертвы этого страшного бога, погубленные, умерщвленные без надежды воскресения. Для утопистов они вышли в тираж погашения, не принеся плода в общем деле, для аскетов они ввергнуты в бездну смерти второй и последней. И кто знает, быть может, и даже наверное, в начале всех начал, сама смерть раскрыла свое жерло на путях падшего, деградирующего Эроса.

И вот утопист марксо-коммунист и аскет-монах вступают в ожесточенную борьбу с тайной трагической сопряженной двоицы любви и смерти. Любопытно, что приемы этой борьбы по отношению к любви приблизительно одинаковы. Они сводятся к возможно далее идущей профанации и деградации любви. Марксизм для этой цели утилизирует низменный «медицинский» физиологизм и низменное фрейдианство с его профанирующими и опошляющими тенденциями. Сублимирующая романтика любви отвергается почти в полицейском порядке, и любовь превращается в такую же машинную функцию, как работа паровой машины и двигателя внутреннего сгорания. Одним словом, «без черемухи» и «луна с левой стороны». Вся романтика, весь пыл вожделеющих устремлений направлены на организационную идею, которая до конца призвана по желанию марксо-коммунистов заменить старый Эрос.

Не далеко от этой тенденции и психология монахов аскетов. У них тоже ярко и отчетливо звучит мотив профана-

62

ции. С удивительным и неподобным для монахов esprit mal tourné вещи именуются «своими именами», хотя именно эти вещи названные будто бы своими именами перестают быть тем, что за этими названиями скрывается. Грезы любви — это лишь «мечтание сатанино» (σατανιχή θαντασία). «Пляшущая убо жена именуется любодейца диаволя и невеста сатанина». (*) Брак резко, радикально и принципиально оторван от эротики и превращен в медицинское, хотя и законное средство от похоти (concupiscentiae remedium) и в делание детей (procreatio prolis). Перед нами несомненно грандиозная профанация и «изобличение» в обоих случаях. (**) Можно указать еще на третий случай, сочетающий в себе предыдущее два. Гениальный Η.Φ. Феодоров, соединяющий в себе пафос организационно-технической коллективной идеи и верующего христианства, был натурой ярко анти-эротической. Для него эротика была лишь признаком буржуазно-капиталистического общества, да и к тому же злым гением, провоцирующим войны, то есть массовую смерть, борьбу с которой Феодоров ставил во главу своей теории. В системе идей Феодорова вся эротическая энергия переключается на воскрешение отцов детьми — «дети рождают отцов», как остроумно заметил по этому поводу Владимир Соловьев. Это эрос так сказать с обратным законом, или лучше — с обратным направлением. Надо заметить, что борьба со смертью через изменение направления эротической энергии и культ предков кладет непроходимую грань между гениальной сверх-утопией Феодорова и плоской отцеубийственной низостью всех прочих утопий и особенно марксизма. При всем том эрос у Феодорова в его обычном смысле подвергается суровому суду и осуждению.

Как понять все это? Стоим ли мы действительно перед кризисом любви, подобно тому, как мы уже давно стоим перед кризисом брака, семьи и капитализма? И быть может даже возможна постановка вопроса о исчерпании нашего зона эротической любви, о чем так остроумно поведа-

_____________________

   *) Выражение «Пролога». Еще ужаснее полное беспредельного цинизма «Слово в день Благовещения» и нелепые каноны этого дня. По сравнению с ними «Гаврилиада» Пушкина есть просто невинная шалость хулиганствующего гения.

**) По отношению к монашеской аскезе это тем более непонятно и странно, что согласно совершенно правильной формулировке св. Иоанна Лествичника «любовь побеждается любовью» и стало быть, борьба должна вестись не на путях деградирующей профанации, но посредством возвышения сублимации. Об этом говорит св. Максим Исповедник.

63

ла Марина Цветаева в своем стихотворении на смерть Маяковского:

«Враг ты мой родной.

Никаких любовных лодок

Новых нету под луной».

Здесь мы стоим перед страшной загадкой. И во всяком случае много правды в мнении H.А. Бердяева, что слово «любовь» испошлено до невозможности его произносить. В этом деле постарались главным образом в буржуазной Европе, которая своими печатными и непечатными романами, особенно во Франции, стремится оправдать ложную легенду о буржуазности эротики.

Другой источник трагедии — смерть — преодолевается в утопическом марксо-коммунизме тоже путем профанации. Профанация эта идет двумя путями. Первый путь — массовый террор по отношению к уже упомянутому «козлу отпущения», при котором смерть теряет по крайней мере извне и на первый взгляд присущий ей изнутри характер предельной мистериальности, предельной тайны и превращается в фабрикацию трупов. На отношении к смерти выясняется совершенный цинизм, присущий душе последовательного марксо-коммуниста. Цинизм достаточно, но не до конца выявленный в теории исторического материализма. Из всех преступных деяний марксо-коммунизма в частности и революционного террора вообще —профанация смерти несомненно является самым непростительным и в сем веке и в будущем. Ибо если в попрании эротики и красоты уже содержится начало хулы на Духа Святого, то попрание святыни смерти есть предельная и конечная хула на Утешителя, воскрешающего из мертвых. Второй путь профанации смерти в утопическом марксо-коммунизме и вообще в утопии связан с отвержением личности в ее метафизической тайне. Ибо смерть есть преимущественно и главным образом личная трагедия. Каждый умирает за себя, и лишь Христос — Абсолютная Личность — умер за всех. Нечувствие, отрицание, отвержение более всего профанирует и бесчестит тайну смерти. С христианской точки зрения идея смерти соединена с идеей последнего и праведного суда. Цинизм марксо-коммунистической души вполне последовательно отвергает идею правды и справедливости, идею суда. Революционные убийства при этой установке совершаются, так сказать, раз и навсегда, причем у оставшихся и «чающих Христова утешения» последнее принципиально отнимается.

Оскомину набило нелепое, лживое и пошлое изречение

64

«религия есть опиум для народа». С полным основанием можно утверждать, что утопизм вообще и марксо-коммунизм в особенности являются не только опиумом, но и настоящей анестезией превращенных в опытный материал человеческих существ, от которых отнято поистине богочеловеческое право с достоинством и в полноте живого бытия и полноте свободы изживать трагедию любви и смерти. К сказанному надо еще прибавить, что осуждая утопизм за его отношение к трагедии нисколько не утверждает право на существование того строя, где с трагедией не борются. Трагедию вообще нельзя ни признавать, ни отрицать — она есть факт падшего бытия. Правда в этом падшем бытии существует еще другая трагедия — трагедия добываемого в поте лица хлеба. Но любовь Христова, помыслившая о чаше холодной воды меньшего брата и умножавшая для него хлебы — эта любовь ответила на революционное искушение хлебами в пустыне: «не о хлебе едином будет жив человек, но о всяком слове из уст Божиих».

Трагедия классовой борьбы и ее идеологическая надстройка — воинствующий экономизм ложно именуемый то историческим, то «диалектическим» (sic) материализмом — всецело вкоренены в трагедию хлеба. Таким образом, в марксо-коммунизме происходит в сущности не столько профанирующее преодоление трагической двоицы любви — смерти, сколько ее замена бесконечно более страшной и безотрадно-погибельной трагедией и свирепостью воинствующего экономизма.

В.Н. Ильин.

Париж.

Ноябрь 1932 г.

65