Поиск авторов по алфавиту

Автор:Федотов Георгий Петрович

Федотов Г.П. В плену стихии. Журнал "Новый Град" №4

В редакцию «Нового Града» прислана, с большим опозда­нием, отпечатанная на машинке большая статья, подписанная Н. Устряловым и датированная: Харбин, Февраль 1932. Мы не знаем, была ли и где именно напечатана эта статья, хотя рукопись носит пометку, что она «появилась на Д. Во­стоке». Статья озаглавлена «Новый Град» и посвящена крити­ческой оценке нашего журнала (на основании двух первых его номеров). Нужно признаться, статья написана блестяще, как почти все, что выходит из-под пера этого талантливого публи­циста, и с такой «куртуазностью», какой мы вовсе не избало­ваны со стороны наших критиков, Он очень остро нащупывает — признаемся и в этом — самые слабые места нашей позиции, в то же самое время обнажая и самого себя. Спор с ним, дей­ствительно, помог бы и дальнейшему уяснению основ нашей все еще не для всех ясной борьбы, и раскрытию первородного греха многих «сменовеховских» в широком смысле увлечений.

Мы вынуждены, отвечая Н. Устрялову, много цитировать и подробно излагать его статью, которая осталась неизвестной эмиграции в Европе. Надеюсь, читатели не посетуют на это, в виду действительно большого интереса его мыслей.

Н. Устрялов начинает с сочувственных выдержек из «Но­вого Града», — с его точки зрения, за здравие, чтобы кончить за упокой. Для него «Новый Град» грешит половинчатостью. Он путается в борьбе старого мира с новым. «Новый Град, ко­нечно, — дитя сумерек и, вероятно, скорее вечерних, нежели утренних. Авторы мечутся, ища себя. Верные вечности, они теряются в потоках и хаосе временного. Корни их душ — в ушедшем дне. Но их великое преимущество — честное осо­знание: день действительно ушел. Они ищут нового творческого слова, способного двигать горы — и не находят: время шу-

8

 

 

­мит не их языком, ведет к обителям вечности (!) не их до­рогами». Таково последнее слово Н. Устрялова о нас. Оно вы­текает из начального сделанного им выбора: не со старым ми­ром, а с большевистской Россией. Такая позиция принципиаль­но не допускает «третьего пути», поисков нового града, отличного от двух противостоящих. Все третье, новое, искомое кажется половинчатым, «непоследовательным». В этой непосле­довательности Н. Устрялов и уличает нас.

Сначала он сочувственно цитирует нашу характеристику распада капиталистического мира. Он недоволен, однако, что «камни, из которых он построен, оказываются целы» и после катастрофы. Этими старыми камнями, из которых мы воздви­гаем новый град, Н. Устрялов признает «либеральную идею политической свободы», «социалистическую идею общественно-хозяйственной справедливости» и «христианскую идею абсолютной истины». В этом Н. Устрялов прав: мы хотим строить именно на этих камнях. Мы не боги и не способны на твор­чество из ничего. К тому же мы знаем, что, по крайней мере, один из этих камней является краеугольным для всякого истинного града. Впрочем, из дальнейшего видно, что сам Устря­лов для своего построения удерживает, по крайней мере, два из старых камней, отказавшись лишь от политической свободы.

С еще большим сочувствием Н. Устрялов цитирует те отдельные суждения новоградцев, которые могут быть истолко­ваны, как признание известных достижений и известной силы большевиков. Это те самые признания, за которые «Новый Град» подвергся почти всеобщему обстрелу эмигрантской прессы. Здесь и констатирование Степуном «производственно- технических успехов Советской России» и убеждение Бунакова в «прочности советской системы», в том, что «хозяйствен­ное развитие само по себе не ведет к ее падению», в том, что она «опирается на миллионные кадры... слепо верящих в правду своего учения людей». Наконец, Бердяев со своим «парадок­сом свободы», с признанием противоречивости свободы и допущением особого понимания свободы в Советской России.

В полном согласии со всеми нашими критиками, Н. Устря­лов считает, что эти наши высказывания «неприличны для догма-

9

 

 

тического эмигрантского сознания». Это «вольнодумные бреши в застывших редутах зарубежной крепости. Две бреши — из­нутри». Здесь уже сочувствие Н. Устрялова становится ядови­тым. Он не прочь выдать нас головой нашим обвинителям, офи­церам осажденной крепости, и выставить нас в качестве бессознательных изменников антибольшевистского фронта. «Как быть людям, доселе ополчавшимся на большевиков по осно­ваниям социально-политическим? — Очевидно, им следует сложить оружие и прекратить борьбу... Как быть и тем, кто до сего времени черпал свой антибольшевизм из народолюбческого источника?.. Каково, наконец, положение тех, кто нена­видел большевиков за их недопустимое отношение к личности и свободе?»... «Конкретно политические утверждения сборника заряжены подрывною силою и чрезвычайно рискованы для тра­диционной атмосферы эмигрантского сознания». — «Они (т.-е. мы) стремились укрепить антисоветскую борьбу незыблемым фундаментом небесных ценностей, — на деле они подрывают земные аргументы борьбы... Они обильно питают в своей сре­де настроения пессимизма и катастрофизма... Они ставили своей задачей дать новую действенную программу эмигрантско­му народу, оживить «безжизненные и худосочные» эмигрантские политический организации, — и наделе они им наносят еще один тяжкий удар, дезориентируя их сознание и парализуя их волю». Таков отрадный для Н. Устрялова и тяжкий для нас вывод из нашей позиции к Советской России. Мы не сомнева­емся, что под этой оценкой подпишутся обеими руками боль­шинство эмигрантских политиков. Мы понимаем, что совершаем донкихотскую неосторожность, давая им в руки такое оружие против себя. Без нас, кто прочитал бы здесь статью Н. Устря­лова? Но мы принимаем вызов, и постараемся показать, почему мы считаем нашу установку антибольшевистской и при том единственно правильной.

Во всякой борьбе утешительно представлять своего вра­га как можно более гнусным и как можно более слабым. Для малодушных часто это единственная возможность стоять в ря­дах. Такая установка, несомненно, психологически об­легчает борьбу. Вот почему она поддерживается всегда во вре-

10

 

 

­мя войны, и никакая ложь не кажется достаточно грубой, что­бы подкрепить ею падающий дух армии. Однако, полезное пси­хологически, субъективно, оказывается объективно вредным. Если не рядовые, а полководцы проникаются такой лубочной психологией (пример русско-японской войны), то это верный путь к поражению. Надо знать силы врага и его действитель­но уязвимые места. Этот лубочный примитив антибольшевистского плаката, против которого мы боремся, уже нанес и про­должает наносить страшный вред эмиграции и ее делу: он изо­лирует ее и от Запада и от России. Ни одно серьезное иностран­ное издание, даже антибольшевистского направления, не реша­ется обращаться за информацией к эмигрантской прессе. За­падный читатель требует информации из большевистских источ­ников. Он знает о их тенденциозности, но они импонируют ему своей аутентичностью. Он надеется — быть может, слишком надеется — на свои критические способности интерпретации, но не хочет, хотя бы ради беспристрастия, выслушивать другую сторону. Это печально, и для настоящего времени даже несправедливо. В эмигрантской прессе, хотя далеко не всякой, можно сейчас почерпнуть превосходную информацию о России — по первоисточникам. Но дело сделано. Фантастический бред долгих лет скомпрометировал надолго наш голос — единствен­ный свободный голос России.

С другой стороны, не один советский гражданин, вырвав­шийся на свободу, приходил в ужас от того, что здесь пишется о России. Помимо всяких цензурных рогаток, одна эта «клюква», которая долгое время безраздельно господствовала у нас, дол­жна была закрыть доступ нашей печати в Россию. Эта печать углубила и без того глубокий, вырытый историей ров между двумя Россиями. Но совершенно ясно, что без взаимного по­нимания, без самой тесной связи между коренной и зарубежной Россией, для эмиграции невозможно никакое участие в полити­ческих судьбах своей страны.

Давно пора отрешиться от военной психологии. Войны нет, и солдат надо перевоспитать в граждан. В граждан-рево­люционеров, конечно, ибо родина не дает нам сейчас иных путей служения ей, кроме освободительной революции. Но для

11

 

 

новой борьбы, в новых условиях, прежде всего надо открыть глаза, надо уметь видеть Россию — пристально, неотступно следить за изменениями ее трагического лица.

Но это — к читателю-эмигранту, А вот к Устрялову. Вы, по-видимому, думаете, что, когда мы скажем всю правду о России, у многих не будет уже мотивов для борьбы с диктатурой. Вы ошибаетесь. Наше противление имеет не только религиозные основания. Признание частичных технических успе­хов пятилетки не означает ее хозяйственного успе­ха. Вы умышленно не делаете разницы между техникой и хо­зяйством. Быть может, самое ужасное явление в Советской России — это колоссальное расхождение между техникой и хозяй­ством. Половина государственного бюджета вкладывается в про­мышленность, а население раздето и разуто. Русские поля вспа­хиваются тракторами, а мужики идут в город за хлебом, где хлеба не хватает и на голодный паек. Мы полагаем, что строить гиганты-заводы ценой голода и разорения миллионов, ценой расстрелов и ссылок в Соловки сотен тысяч — значит платить немножко дорого за индустриализацию России. Тем более, что эта индустриализация шла уже достаточно быстро до револю­ции, и именно коммунистическая революция оборвала ее есте­ственный рост. Строить промышленность террором все равно, что ликвидировать безграмотность расстрелами. Мы считаем это преступлением.

Мы признаем, что большевики вознесены наверх власти волной народной революции, и что держатся они не только на штыках, но и на энтузиазме и дисциплине правящего отбора: партии, армии и молодняка. Этого не достаточно, чтобы признать их власть народной. Давно уже народные массы, и рабочие, и крестьяне, из деятелей революции стали ее жертвами. Мы не можем признать ни демократическим, ни «демотическим», ни просто человеческим тот строй, где 140 миллионов, лишенных всех прав, отданных в полное рабство 10 миллионам строите­лей, стали только объектом истории, орудием чуждых им целей. И, наконец, зная всю сложность понятия «свободы», всю без­отрадность свободы без истины и без хлеба, мы не позволим совершенно обессмыслить свободу или свести ее только к ме-

12

 

 

тафизической, неотъемлемой реальности  Н. Устрялов спра­ведливо чувствует в защите свободы главный жизненный нерв «Нового Града» и, возвращаясь еще раз к этой теме, нападением на свободу заканчивает свою статью. Сам он принимает толь­ко метафизическую свободу, сочувственно цитируя слова Безухова в обстановке французского плена: «Связать меня, мою бессмертную душу!», — «Философское утверждение этой выс­шей метафизической свободы не имеет ничего общего с апо­логией свободы политической». Нет, имеет г. Устрялов, хотя связь политической и метафизической свободы не является не­посредственной. Связью и посредством между ними является свобода исповедания, свобода исследования и проповеди исти­ны, без которой нет человеческого достоинства, — по крайней мере, в христианстве. Великодушно уступая метафизическую свободу, вы обрекаете героев на мученичество, а массу на от­ступничество и предательство истины. Все обычные ссылки на классические эпохи истории, лишенные свободы, бьют мимо це­ли, ибо «классическая» эпохи были эпохами цельности, построенными на единстве истины. Массы имели эту свободу — испо­ведания общей истины. Для отщепенцев — пророков — геро­ев оставался путь мученичества. В наши дни единство исти­ны невозможно, и насильственное внедрение ее — или при­нявшей ее облик лжи — означает предательство для большин­ства, глубокую деморализацию народа.

Среди оснований для неприятия большевистской диктатуры Н. Устрялов не указывает этого, чисто морального момента. Мне кажется, можно признать и простить многое и в социаль­ном разрушении и строительстве большевиков, но никогда нель­зя простить того глубокого и страшного искажения народной души, какое ведет за собой их режим. В большей степени, чем проповедь материализма и безбожия, чем сознательное разрушение семьи, эта деморализация связана с необходимостью об­щей лжи и предательства, с проникновением политического сы­ска в самые недра народной жизни. Нужно лгать, чтобы жить, соучаствовать в предательстве, чтобы сохранить кусок хлеба. Сколько должно пройти лет, чтобы изгладить эти рабские мор­щины с лица России!

13

 

 

Н. Устрялов, думается, не случайно замалчивает в своей статье моральную тему. Это умолчание весьма характерно для его позиции. Он охотнее выдвигает тему религиозную, чтобы обличать «Новый Град» в одном тяжком политическом грехе. Это грех смешения абсолютного, религиозного, и относитель­ного, политического, планов. Другими словами, утверждение на­шей политики на христианстве.

С некоторой двусмысленностью Устрялов сам становится на христианскую точку зрения: «Попробуем (!) это сделать, признав для себя те же высокие начала христианского вне исповедного духовного единства, которые авторы («Нового Гра­да») считают общим своим знаменем». Из этого признания, по мнению Устрялова, не вытекает «раз навсегда конкретный образ поведения в изменчивой гуще реальных жизненных, отношений». Для последнего «требуется целая сеть дополнительных — от­носительных и условных критериев. Историческая плоть пла­стична, многовидна, временно-пространственный процесс изви­лист и антиномичен, и в плане длящегося развития нельзя, го­ворить о социально-хозяйственной программе христианства». В трагических конфликтах истории нельзя сказать, где была прав­да: на стороне Галилея или его преследователей, на стороне короля, Робеспьера или Наполеона во время Великой Револю­ции. «Абсолютная правда нигде и никогда в делах человека не воплощается целиком. Она странствует в мире сем». Вот почему бесполезно «апеллировать к небу и к христиан­ству, вмешивая их непосредственно в сутолоку теку­щей политической борьбы».

Одно из двух: или Устрялов ставит ударение на цели­ком и непосредственно (подчеркнуто мною), — тогда это борьба с ветряными мельницами. Ибо, как он и сам догады­вается, мы не толстовцы и хотим считаться с относительным, с исторической плотью. Или в его словах звучит невысказан­ный прямо отказ от всякого не только религиозного, но и этического критерия в оценке истории. Дальнейшее делает по­следнее понимание наиболее вероятным. Мы знаем, что многие из православных наших политиков готовы поддерживать этот тезис Устрялова. Не удивительно. Он очень облегчает полити-

14

 

 

ческого деятели, освобождая его от всякой оглядки и от всякого контроля совести. С ними «мальчики кровавые в глазах» не смеют уже являться царю Борису. Можно выбирать свой стан и свое оружие, руководясь исключительно своим «вкусом».

В противоположность этому, мы убеждены, что христиан­ство может и должно еще сказать свое слово в истории, — значит, и в политике. Конечно, в христианстве нет раз навсегда данной программы, кроме максимальной — Царствия Божия, но если в христианстве есть (и не может не быть) этическое отношение к личной жизни (при всем различие этических норм и даже «стилей»), то есть и общая этико-религиозная установ­ка к социальному миру — с точки зрения той «правды», о ко­торой говорит и Устрялов. Это этическое отношение к миру имеет свои границы, очень узкие подчас; историческая плоть сопротивляется этическому ее оформлению. С ней нужно счи­таться. Так рождается этика наименьшего зла, или, как пред­лагает Устрялов, «наибольшего добра». Исторический путь действительно ведет по извилистым дорогам. Галилей и даже Робеспьер (в оценке Карлейля) могут быть действительно бли­же к пути христианства, чем их церковные противники. Но вот на чем мы стоим твердо. Во-первых, наш основной выбор пути или стана в борьбе должен определяться именно религиозно-этическим критерием целей, проведенным сквозь социальную данность. Во-вторых, в нашей борьбе мы обязаны серьезно счи­таться с законом наибольшего добра или наименьшего зла.

И вот, переходя от обороны в наступление, я хочу пока­зать, что несмотря на некоторые обмолвки Н. Устрялова, он отказывается «от подданства» этической идее и находит для себя совершенно иные критерии, по ту сторону добра и зла. Эти критерии он сам вскрывает с большой откровенностью и искренностью убеждения. Весь пафос его говорит о том, что здесь мы прикасаемся к самому подлинному и глубокому в Устрялове-политике. Здесь же, по нашему убеждению, ключ ко всему идейному «сменовеховству» и духовный водораздел между ним и «Новым Градом».

Н. Устрялов не все одобряет в том, что совершается в России. «Многое нам чуждо в современном облике нашей

15

 

 

родины (к чему лукавить?). Многое кажется ненормаль­ным, досадным, противоречащим нашему интеллекту­альному, моральному и эстетическому вкусу. Мы знаем, что многим дорогим для нас идеям сейчас нет места в нашей стране. Мы знаем также, что кончается самый наш тип, психологический тип старого русского интеллигента». Что самое замечательное в этой оценке, это не ее странная мягкость, но умышленное отсутствие этических категорий. «Чуждо», «не­нормально», «досадно». — Почему не «жестоко», «подло», «преступно», «грешно»? С чуждым, досадным мы должны ми­риться. Как говорит Устрялов, нельзя быть «эгоцентристами». «Нужно взглянуть шире и выше, по ту сторону нашей собствен­ной драмы», Да, но не по ту сторону нашей собственной исти­ны. Мы можем и должны примириться с исчезновением «типа» интеллигента и его «строя» жизни. Но не с исчезновением жа­лости к человеку, совести в социальной жизни и т. д. Как будто речь идет о нас, а не о том, что выше нас, чему под­чинить мы должны и себя и окружающий мир. Положительно Н. Устрялов смотрит на свою истину и свою мораль, как на свой воротничок или галстук, от которых приходится отка­заться ради рабочей косоворотки.

Отказаться во имя чего? «Нужно зажить имманент­ной логикой совершающегося. Нужно воспринимать действи­тельность динамически, приобщаясь к ее движущемуся разуму. И чем глубже погружаешься в ее стихию, чем при­стальней всматриваешься в окружающее, тем настойчивее дик­туется сочувственное внимание к огромному и страш­ному процессу, творящемуся перед нами. И тем насущнее задача найти критерии, методы познания и слова, способные до­стойно выразить смысл и сущность этого процесса. Это выра­жение должно быть бескорыстным в самом высшем смысле этого слова».

Какие значительные и страшные слова! В них человек от­казываетсяот своего суда над действительностью, от своей свободы перед ней, от своей души, — готов раствориться в процессе, отдаться без конца во власть стихий. Что же оправ­дывает это духовное самоубийство? Верав имманентный ра­з-

16

 

 

ум, присущий процессу. Разум стихий, «огромного и страшного» процесса выше, правее моего личного разума. Откуда это? Неужели из христианства? Нет, это из Гегеля. Оптимизм Устрялова, обожествление действительности, столь изумитель­ное в наше трагическое время, имеет свои корни в этой им­манентной философской религии, которая соблазнила некогда наших юных дедов. Ну, а если процесс обманет? Если он кон­чится тем, чем кончается всякий процесс природного бытия — т.е. смертью? Можно ли изнутри обрушившейся на мир ка­тастрофы — войн, революций, борьбы всех против всех — предвидеть безошибочно конец? Рождение новой культуры или гибель старой: гибель социализма, гибель России вместе с об­ломками старого мира? Неужели такая возможность никогда не приходила в голову Устрялову? Он скажет на это: чтобы жить, надо поверить в благой исход. Нет, чтобы жить, надо разде­лять силы, ведущие к спасению и к гибели. Ибо то, что представляется процессом, т.-е. движением, течением реки, есть все­гда жестокая и напряженная борьба между силами разруше­ния и силами созидания. И что самое главное: раздел между эти­ми скрытыми силами проходит не по линии сил социально оформленных. Устрялов сам признает, что в мировой войне «правда» не была целиком ни в одной из борющихся коали­ций народов. Так и в борьбе классов и социальных систем твор­ческое, положительное начало жизни (я говорю сейчас уже не о правде, а о жизни) не совпадает ни с буржуазией, ни с пролетариатом. Кажется, опыт наших дней с совершенной ясностью показал, что и буржуазия и пролетариат, предоставлен­ные стихии, т.-е. слепой игре своих страстей и интересов, ведут человечество к гибели. Устрялову, чтобы спасти свой «имманентизм» в мире, расколотом антагонизмами, необходимо отожествить один из элементов борьбы с мировым процессом в целом. Практически это почти то же, что отожествление Ста­лина с мировым Разумом. Или вера в то, что этот Разум изби­рает единственным (почему?) своим рупором, громкоговорителем — говоря более современно — голоса коммуни­стических радиостанций. Таково, действительно, учение совре­менной русской философской школы марксистов, которые в

17

 

 

этом отношении лишь доводят до абсурда старое, консерватив­ное гегельянство.

Но Н. Устрялов не разлагает себя излишними рефлексами и с упоением отдается действительности. «И когда, отдав се­бе отчет во всей этой прихотливой изогнутости всемирно-исторического развития, вдумываешься в русские события текущих лет, в небывалую перестройку страны, в переплавку са­мого человека, в этот широкий, вселенский замысел, устремленный в будущее, в этот радостный взрыв народ­ной активности, быть может, в какой-то мере «безум­ный» и в каком-то смысле «греховный», но в тоже время и героический, жертвенный, творческий, — проникаешься просветленным пониманием нашего революционного комплекса и созерцательным сочувствием его историческому лейтмотиву». Несмотря на кавычки и оговорки, Н. Устрялов видит сам безу­мие и греховность эпохи. Но он заворожен ее огромностью. Ко­личество перевешивает для него качество. Динамизм, т.-е. го­лая воля, важнее самого содержания этой воли. Устрялов за­бывает, что спазмы сладострастия имеют разительное сходство со спазмами смерти.

Гегельянский — я бы сказал, суеверный — оптимизм Н. Устрялова подсказывает ему странные силлогизмы. «Если новоградцы правы, и старый город действительно терпит круше­ние, историческое явление большевизма не может не восприни­маться, как закономерное и осмысленное... Совершенно очевид­но (!), что именно при его посредстве, именно в СССР из пепла и пыли рождается новый мир, как и «образ нового чело­века»; — Почему очевидно? И откуда? Для меня этот образ «нового мира» и особенно образ «нового человека» есть образ смерти. Даже если бы замысел его и осуществился, это было бы победой смерти над жизнью: над духом; над творчеством, над человеком. Рассматриваемое вне-морально, исторически, явление русского коммунизма может быть понято, как один из моментов разложения старого мира. Что в нем присутствует воля к рождению, согласен. Но в борении с коммунистической идеей и властью, побеждаемая ею, эта воля не способна окра-

18

 

 

­сить в цвета жизни смертоносный процесс. Если роды, то не­удачные, кончающиеся мертворожденным выкидышем.

Устрялов рассуждает так, как будто бы, кроме русского коммунизма и капиталистического либерализма, не дано ниче­го третьего. Странным образом он забывает о фашизме, ко­торый сейчас является третьей силой, приблизительно одина­ковой двум другим по мощности и силой экспансии не уступа­ющей коммунизму. Грубо эмпирически фашизм скорее может быть рассматриваем, как историческая равнодействующая меж­ду двумя борющимися тенденциями, уже доказавшими, свое бесплодие. Для нас фашизм отмечен пороками того и другого ми­ра, и имеет слишком мало подлинно творческого. Но почему «процессу» социальной революции, внутри которого мы живем, остановиться на этих уже выявившихся возможностях, когда каждый день (см. Германию) приносит новые совершенно неожиданные (хотя, увы, чаще всего мрачны») формы. «Если бы сейчас большевизм погиб, из мира бы вышел существенный и плодотворный возбудитель обнадеживающего брожения... Без русского Октября картина позднего капитализма и пере­зрелой демократии была бы еще более безотрадной, нежели она выглядит теперь в изображении новоградцев». А что, если наоборот? Есть все основания думать, что провалившийся опыт с коммунизмом в России оказывает реакционное давление на за­падный мир. О, мы знаем, конечно, что в Европе много дура­ков и наивных людей, которые принимают на веру москов­скую рекламу. Но за то осведомленные и осторожные люди связываются в своих конструктивных стремлениях. Как разо­ружаться перед лицом красного империализма? Как вести рабо­чих на борьбу за социализм, когда коммунизм перехватывает ре­волюционную энергию на дело провокации и разрушения? Партии реакции одни используют умно московский опыт, соединяя с ко­рыстным делом защиты своего достояния защиту невинных, за­щиту совести, свободы, христианства. Мы убеждены: «если бы большевизм погиб», мир с несравненно большей легкостью вы­шел бы на путь социальных исканий. Ибо дело сегодня, ведь, именно в исканиях, в творчестве, в изобретении, а не в борьбе, не в грубом столкновении сил.

19

 

 

Каковы положение и задача «Нового Града» в современ­ной революционной ситуации? Н. Устрялов пишет, что «за ним нельзя и некуда идти, — разве лишь в личное нравственное самоуглубление и розовое религиозное проповедничество». На­сколько он прав в своем указании слабости конкретных жизнен­ных решений, предлагаемых «Новым Градом», настолько оши­бается, предполагая у нас особую склонность к личному мо­рализму. Наша задача — участие в работе исканий нового обще­ства. Не одни большевики заняты проблемой реконструкции. В кругах христианских церквей, социалистических и даже либе­ральных партий, в кабинетах ученых и экономистов-практиков зреют планы, проекты, решения. У нас за спиной нет школы практической жизни, кроме отрицательной школы России. Но собрать в нашем фокусе творческие стремления мира (из кото­рых не исключаются и отдельный достижения фашизма и ком­мунизма и других опороченных систем), осветить и одухотво­рить их дыханием единой Истины, и предложить их прежде всего здоровым элементам зарубежной молодежи для грядущей рабо­ты по возрождению России, — такова поставленная нами цель.

В противоположность новоградской, сменовеховская, в широком смысле, позиция покоится на преклонении перед рево­люционной и национальной стихией. Я никогда не считал сменовеховского движения простой «сдачей на милость победителя», хотя продажные и корыстные элементы с самого начала обле­пили идейное ядро его. В частности к смелому опыту Устрялова я отнесся с уважением и интересом. Я понимал его, как попытку вложиться в дело национально-буржуазного перерожде­ния октябрьской революции, понятную в условиях новорожден­ная Нэпа. Эта смелая игра проиграна. Не Устрялов использо­вал большевиков для национальной России, а большевики ис­пользовали Устрялова (как и Савинкова). Оставалось честно подвести итоги. Но нет, Устрялов уже защищает социалистиче­ский и мировой аспект русской революции. Точно, в самом де­ле, не важно, куда держит путь русский корабль, — были бы только паруса наполнены ветром стихий.

Г. Федотов.

20


Страница сгенерирована за 0.01 секунд !
Map Яндекс цитирования Яндекс.Метрика

Правообладателям
Контактный e-mail: odinblag@gmail.com

© Гребневский храм Одинцовского благочиния Московской епархии Русской Православной Церкви. Копирование материалов сайта возможно только с нашего разрешения.