Уч: Почему бы и нет? Если именно мышление отличает человека, то, конечно, сущность его природы, а именно природы мышления, можно рассматривать, лишь отвернувшись от мышления.

Г: Но ведь мышление, понимаемое традиционно как представление, является особого рода хотением, волением, вот и Кант также понимает мышление, характеризуя его как самопроизвольность. Мыслить — значит хотеть, а хотеть — значит мыслить.

_____________

Перевод с издания: Heidegger Martin Gelassenheit. Günther Neske. Pfullingen, 1959. S. 31—73.

А. С. Солодовникова, перевод, 1991

112

У: Тогда утверждение, что сущность мышления это нечто, отличное от мышления, означает, что мышление это нечто иное, чем хотение.

Уч: Вот почему на Ваш вопрос, чего же я собственно хочу от нашего размышления о сущности мышления, я и ответил: я хочу не-хотения.

У: Между тем выражение это кажется нам двусмысленным.

Г: Не-хотение означает все еще хотение, еще одно хотение, правда такое, в котором действует отрицание, и отрицание это направлено на само хотение и отказывается от него. Таким образом не-хотение означает — охотно отказываться от хотения. Кроме того, выражение не-хотение означает нечто, что остается совершенно за пределами любой воли ².

У: А потому оно никогда не может быть исполнено и достигнуто волением.

Уч: Но возможно мы подойдем к нему ближе, если будем хотеть не-хотения в первом смысле слова.

Г: А Вам видно отношение между первым и вторым смыслами не-хотения?

Уч: Мне оно не просто видно, но я должен признаться, что с тех пор как я пытаюсь помыслить, что же движет наш разговор, это отношение прямо-таки лезет мне в глаза ³, только что не окликает меня.

У: Правильно ли предположить, что одно не-хотение находится к другому в следующем отношении: Вы хотите нехотения в смысле отказа от хотения, чтобы через это нехотение мы получили доступ ⁴ к искомой сущности мышления, которое не есть хотение, или по крайней мере приготовились бы к этому.

Уч: Вы правы, клянусь богами, сказал бы я, если бы они не ускользнули от нас, более того, Вы обнаружили нечто существенное.

Г: Если бы кому-нибудь из нас вообще подобало раздавать похвалы и если бы это не было противно стилю наших разговоров, то я бы сейчас сказал, что вы своим толкованием двусмысленности не-хотения превзошли и нас, и себя самого.

Уч: То, что мне это удалось, заслуга не моя, а наступившей между тем ночи, которая подчиняет сосредоточению без принуждения.

Г: Она оставляет нам время для размышления, замедляя наш шаг.

Уч: Вот почему мы все еще так далеки от обитания человека.

113

У: А я все безогляднее доверяю тому вожатому, который, охраняя, незаметно берет нас за руку, или лучше сказать за слово, в этом разговоре.

Г: И нам нужны это водительство и эта охрана, потому что разговор наш становится все труднее.

Уч: Если под трудным Вы понимаете то непривычное, которое состоит в том, что мы отвыкаем от воли ².

Г: От воли, Вы говорите, а не просто от хотения...

У: И говоря так Вы выдвигаете волнующее и дерзкое требование.

Уч: Ах, если бы у меня была настоящая отрешенность ^δ, тогда бы я вскоре был избавлен то этого отвыкания.

Г: По крайней мере, поскольку мы отучимся от хотения, мы поможем пробудить отрешенность.

Уч: Скорее не проспать ее.

Г: Но почему не пробудить ее?

Уч: Потому что сами мы у себя отрешенность не пробудим.

У: Таким .образом, причина отрешенности приходит откуда-то извне.

Уч: Не причина, а позволение⁶.

Г: Хотя я еще не знаю, что означает слово отрешенность, но догадываюсь примерно так: отрешенность пробуждается, когда нашей сущности позволяется ⁶ вступить ⁴ в нечто, что не есть хотение.

У: Вы все время говорите о позволении ⁷, так что возникает впечатление, что подразумевается некая пассивность. И все же я думаю, что речь идет вовсе не о том, чтобы бессильно скользить ⁸ по плоскости или отдаться течению волн ⁹.

Г: Возможно, в отрешенности таится действие, высшее, чем все дела мира и происки рода человеческого.

Уч: Чье высшее действие все же не активность.

У: Тогда отрешенность лежит — если можно говорить о лежании — за пределами различения активности и пассивности...

Г: Потому что отрешенность и не принадлежит к области воли.

У: Что мне кажется сложным, так это переход из хотения в отрешенность ¹⁰.

Уч: Как же иначе, если сущность отрешенности все еще сокрыта от нас.

Г: А сокрыта сущность отрешенности прежде всего оттого, что отрешенность продолжают мыслить в пределах воли,-как это происходит у старых мастеров мышления, например, у Мейстера Экхарта.

114

Уч: У кого, тем не менее можно многому поучиться.

Г: Конечно, но то, что мы назвали отрешенностью, все же, по-видимому, не означает отбрасывания греховного себялюбия и отказа от собственной воли ради воли божьей.

Уч: Да, это что-то другое.

У: Чего для нас не должно означать слово отрешенность, во многих отношениях мне ясно, но в то же время я все меньше и меньше понимаю, о чем мы говорим. Ведь мы пытаемся определить сущность мышления. Какое отношение отрешенность имеет к мышлению?

Уч: Никакого, если мы постигаем мышление с помощью принятого до сих пор понятия — в качестве представления. Все же возможно, что сущность мышления, которую мы ищем, впущена ⁴ в отрешенность.

У: Как я ни хочу, не могу я представить себе эту сущность мышления.

Уч: Это-то ваше хотение и ваше обыкновение мыслить представляя и мешают.

У: Но что же мне тогда делать?

Г: И я себя об этом спрашиваю.

Уч: Делать ничего не надо — остается лишь ждать.

Г: Это плохое утешение.

Уч: Да мы и не должны ждать никакого утешения — плохого ли, хорошего ли. Вот погрузившись в безутешное горе — что бы мы еще сами могли бы сделать? ¹¹

У: Скоро я уже совсем перестану понимать, где я и кто я.

Уч: Этого и мы все не знаем, как только перестаем себя обманывать.

Г: Но все же у нас есть свой путь?

Уч: Разумется, когда же мы забываем его слишком быстро, мы отказываемся от мышления.

У: Но о чем же мы должны думать, чтобы совершить переход и вступить в до сих пор не испытанную сущность мышления?

Уч: О том, откуда только и может произойти такой переход.

Г: У Вас получается, что можно было бы оставить и прежнее толкование сущности мышления?

Уч: А Вы забыли, что я говорил в нашем прошлом разговоре о том, что революционно?

У: Мне кажется, что забывчивость особенно опасна в таких разговорах.

Г: Теперь, если я правильно понимаю, мы должны увидеть связь того, что мы назвали отрешенностью, с обсуждаемой сущностью мышления, хотя мы едва знакомы с этой

115

отрешенностью, а главное не знаем, куда ее следует поместить.

Уч: Именно это я и имею в виду.

У: В прошлый раз мы рассматривали мышление как трансцендентально-горизонтальное представление.

Г: Это представление помещает перед нами то, что есть, например, деревьева вдереве, кувшинова в кувшине, чашкова в чашке., каменного в камне, растительного в растении, звериного в звере, как ту перспективу,², в которую мы заглядываем, когда что-то одно противостоит нам в виде ¹³ дерева, что-то другое в виде кувшина, что-то в виде чашки, многое в виде камня, многое в виде растения и многое в виде зверя.

У: Горизонт, который вы еще раз описали,— это поле зрения ¹⁴, которое окружает перспективу вещи.

Уч: Он, горизонт, превосходит внешний вид предметов,³.

Г: Горизонт так же, как и трансцендентность переходит за границы восприятия предметов.

Уч: Таким образом, мы определяем то, что называется горизонтом и трансцендентностью, словами превышает и переходит границы...

Г: которые отсылают нас назад к предметам и к представлению предметов.

Уч: Таким образом горизонт и трансцендентность видны лишь с высоты предметов и нашего представления и определяются лишь в отношении к ним.

Г: Почему Вы делаете на этом ударение?

Уч: Чтобы таким образом подчеркнуть, что нам еще просто не встретилось то, что позволяет горизонту быть тем, чем он является.

У: О чем Вы думаете, говоря это?

Уч: Мы говорим, что мы заглядываем в горизонт. Следовательно, поле зрения ¹⁴ является чем-то открытым, но открытость эта вызвана не тем, что мы глядим в него.

Г: Также и не мы помещаем в это открытое внешний вид ¹³предмета, вид, который представляет нам перспектива ¹²поля зрения ^|4...

У: а наоборот, внешний вид предмета выходит нам навстречу.

Уч: Таким образом, очевидно, что горизонтность — это лишь только одна, обращенная ¹⁵ к нам сторона некоего открытого,⁶, окружающего нас, открытого, которое заполнено перспективами ¹² видов ¹³ того, что нашему представлению кажется предметом.

У: Итак, горизонт — это еще что-то, кроме того, что он есть

116

горизонт. В соответствии с тем, что было сказано, это что-то является другим самому себе и поэтому тем самым, что оно есть. Вы говорите, что горизонт —это окружающее нас открытое. Но что такое это открытое само по себе, помимо того, что оно может являться нашему представлению как горизонт?

Уч: Для меня оно выступает как край,⁷, который своими чарами возвращает все, что ему принадлежит, туда, где оно покоится.

Г: Я не уверен, что я хоть что-то понимаю в том, о чем вы говорите.

Уч: Я тоже не понимаю, если под словом понимать вы имеете в виду способность представлять предлагаемое нам как бы укрытым среди привычного и тем самым находящимся в безопасности. Тогда и мне не хватает чего-то привычного, в которое я бы мог поместить то, что я пытался сказать об открытом как о крае.

У: Вероятно, это потому и невозможно, что названное Вами краем и будет тем самым, что прежде всего предоставляет все укрытия.

Уч: Примерно это я и имею ввиду, но не только это.

Г: Вы говорили о каком-то крае, в котором все возвращается к себе. Строго говоря, край для всего этого — это не один край среди многих других, но Край всех краев.

Уч: Вы правы, речь идет об этом Крае.

У: И чары этого Края — это власть ¹⁸ его сущности, «крайствование»,⁹, если мне позволительно так именовать это.

Г: Как говорилось, Край будет то, что встречает нас, но ведь и о горизонте мы говорили, что из очерченной им перспективы выходит нам навстречу внешний вид предметов. Если теперь мы поймем горизонт исходя из Края, то постигнем сам Край как выходящий нам навстречу.

Уч: Таким образом мы опишем Край через его отношение к нам, как мы только что сделали с горизонтом, в то время как мы-то ищем, чем будет нас окружающее Открытое само по себе. Если мы теперь говорим, что это Край, и говорим это с целью, которую только что оговорили, то слово это должно означать еще кое-что другое.

У: Более того, выхождение нам навстречу не будет его главной чертой, а уж подавно и самой главной. Что означает это слово — Край?

Г: Его старая форма — «Gegnet» — означает открытый простор ²⁰. Можно ли из этого что-нибудь узнать относительно сущности того, что мы могли бы именовать Краем?

Уч: Край собирает, как если бы ничего не происходило, всякое

117

ко всякому и все друг к другу в покоящееся пребывание в самом себе. Крайствование ¹⁹ — это собирание и вновь укрытие для просторного покоенья ²¹ всего в течение отпущенного ему времени ²²

Г: Итак, Край сам по себе одновременно будет простором и временем. Он пребывает в просторе покоенья. Он простирается ²³ во времени того, что свободно повернулось к себе. Чтобы подчеркнуть этот смысл, мы могли бы говорить «Gegnet» вместо привычного имени «Край».

Уч: Gegnet— это пребывающий простор, который все собирает. Он открывает себя так, что в нем открытое останавливается и задерживается, позволяя всему открываться ²⁴в своем покое.

У: Насколько мне видно, Gegnet скорее удаляется, чем выходит нам навстречу...

Г: так что и вещи, которые появляются в Gegnet больше не имеют свойства ²⁵ предметов.

Уч: Они нам не только больше не противостоят ²⁶, они вообще больше не стоят.

У: Лежат они, что ли? Как там обстоит с ними дело?

Уч: Да, лежат, если мы под этим подразумеваем тот отдых, который упоминался, когда шла речь о покоеньи²⁷.

У: Но где они отдыхают? И в чем состоит этот отдых?

Уч: Они отдыхают в возврате ко времени ²² простора ²⁰ своей самопринадлежности.

Г: Какой же может быть отдых и покой в этом возвращении, которое все же будет движением?

Уч: А вот и может,— в том случае, если Покой — это средоточие ²⁸ любого движения и господство ¹⁸ над ним.

У: Должен признаться, что я не вполне могу представить себе все то, что вы говорите о Крае, о просторе и о времени ²², о возвращении и покоеньи.

Г: Возможно, это вообще нельзя представить, поскольку в представлении все становится предметом, который противостоит нам в определенном горизонте.

У: Тогда мы по-настоящему не можем описать то, что назвали?

Нет. Любое описание показывает называемое предметно.

Г: Тем не менее называемое позволяет себя назвать и таким образом думать о себе, названном...

Уч: в том случае, если мышление не будет большепредставлением.

У: Но чем же тогда оно должно быть?

Уч: Возможно, мы сейчас близки к тому, чтобы быть впущенными ⁴ в сущность мышления...

118

Г: ожидая его сущность.

Уч: Когда мы ждем ²⁹ его сущность — да, но не ожидая, так как ожидание связывается с представлением и с представляемым. А когда мы ждем, То это выжидание не направлено на объект.

У: Однако когда мы ждем, мы всегда ждем чего-то.

Г: Конечно, но как только мы представим что-либо и остановимся на том, чего мы ждем, мы в действительности больше ничего не ждем.

Уч: Когда мы ждем, мы оставляем открытым то, чего мы ждем.

Г: Почему?

Уч: Потому что наше выжидание впускается ⁴ в само открытое...

Г: в простор дальнего...

Уч: в чьей близости оно находит свое время ²², в котором оно остается.

У: но оставаясь, оно возвращается.

Г: Само открытое будет тем, чего мы могли бы по-настоящему только ждать.

У: Но само открытое есть Gegnet...

Уч: в который мы, ждущие, впущены, когда мы мыслим.

У: Тогда мышление — это вхождение в близость дальнего.

Г: Нам выпало на долю смелое определение его сущности.

У: Я лишь сопоставил все, что мы только что назвали, ничего себе не представляя.

Уч: Все же Вы что-то помыслили.

У: Скорее я на самом деле ждал чего-то, не зная чего.

Г: Но как Вы научились вдруг ждать?

У: Как я сейчас ясно впервые вижу, я уже давно, весь разговор, ждал прихода сущности мышления. Но выжидание само стало яснее для меня сейчас, а вместе с тем, вероятно, в пути мы все стали более ждущими.

Уч: Можете ли вы сказать, как это так?

У: Я бы рад, если мне не будет угрожать опасность, что Вы будете придираться к словам.

Уч: В наших разговорах мы этого обычно не делаем.

Г: Скорее мы стараемся двигаться среди слов свободно.

Уч: Ведь слово не представляет и не может ничего представлять, зато оно о-значает нечто, т. е. обнаруживает нечто как пребывающее в просторе²⁰, допускающем сказ³⁰.

У: Я должен сказать, почему я стал⁴ ждать и в каком направлении мне удалось уяснить сущность мышления. Я попытался освободиться ³¹ от всякого представления — ведь выжидание входит в открытое, ничего не представляя.

119

А раз Gegnet открывает открытое, то я попытался, освободившись от представления, предоставить ³² оставаться одному Gegnet.

Уч: Следовательно, если я правильно понял ³³, Вы пытались войти ⁴ в отрешенность.

У: Честно говоря, об этом-то я как раз и не думал, хотя перед этим речь шла об отрешенности. К тому, что я стал ⁴ждать так, как мы говорили; меня побудило ³⁴ не представление отдельных обсуждаемых предметов, а скорее сам ход³⁵ нашего разговора.

Г: Едва ли можно найти лучший повод ³⁶ для достижения³⁷отрешенности.

Уч: Особенно, если повод этот так неприметен, как безмолвный ход разговора, ведущего нас.

Г: Но это означает, что он выводит нас в путь, который оказывается ничем иным, как отрешенностью...

Уч: которая есть нечто вроде покоя.

Г: С этого места мне вдруг стало яснее, как это движение выходит из покоя и все же остается впущенным ⁴ в него.

Уч: Тогда отрешенность будет не только путем, но и движением.

Г: Куда идет этот странный путь? И где покоится соответствующее ему движение?

Уч: Где же, как не в Gegnet, в отношении к которому отрешенность и является тем, что она есть.

У: Наконец, я должен вернуться назад и спросить: а вообще была ли это отрешенность, тем, во что я пытался попасть ⁴?

Г: Этот вопрос ставит нас в затруднительное положение.

Уч: Но на нашем пути мы постоянно оказываемся в таком положении.

У: Как это так?

Уч: А так, что если мы обозначили нечто каким-то словом, это имя на нем никогда ярлыком не висит.

У: То, что мы назвали каким-то словом, было до того безымянным. Это верно и для того, что мы назвали отрешенностью. Что же теперь нас направит и даст оценить, как хорошо имя соответствует обозначаемому?

Г: Или, быть может, каждое обозначение остается произвольным актом по отношению к безымянному?

Уч: Но точно ли установлено, что безымянное вообще существует? Есть много такого, что мы не можем сказать ³⁰ лишь потому, что нам не приходит на ум имя, принадлежащее предмету.

120

Г: Но в силу какого называния предмет будет обладать именем?

Уч: Возможно, эти имена произошли не от какого-то называния. Они обязаны существованием такому называнию, в котором одновременно высваиваются ³⁸ называемое, имя и названное.

У: То, что Вы говорите о назывании, мне пока неясно.

Г: Возможно, это связано с сущностью слов.

У: Однако я понял то, что Вы сказали об обозначении и о том, что нет ничего безымянного.

Г: А ведь мы могли бы проверить это утверждение и для имени «отрешенность».

Уч: Или уже проверили.

У: Как это так?

Уч: Что это такое, что Вы назвали отрешенностью?

У: Но позвольте, не я, а Вы употребили это имя.

Уч: Как и Вы, я в столь же малой степени ответственен за называние.

Г: Кто же это тогда был? Ни один из нас?

Уч: Вероятно, нет. Ведь в крае, в котором мы пребываем, только тогда все в лучшем порядке, когда за называние никто не отвечает.

У: Загадочный край, в котором не за что отвечать.

Уч: Ведь это край слов, который лишь сам перед собой держит ответ.

Г: Нам остается лишь слушать ответ, соответствующий слову.

Уч: Этого достаточно, даже если мы говорим что-то, что будет лишь пересказом услышанного ответа...

У: тогда не важно, первый ли это пересказ и кто его делает, тем более, что человек часто сам не знает, кому он пересказывает свой сказ.

Г: Поэтому давайте не будем спорить, кто первый ввел в разговор слово отрешенность, давайте лучше подумаем, что это такое, что мы так назвали.

У: Как говорит мой опыт, это выжидание.

Уч: Следовательно, это не нечто безымянное, но что-то уже названное. Что такое это выжидание?

У: Поскольку оно относится к открытому, а открытое — это Gegnet^ постольку мы можем сказать, что выжидание — это некоторое отношение к Gegnet.

Уч: Возможно, это даже единственное отношение к Gegnet, ведь выжидание впускается в Gegnetи при этом впуске ³⁷дает ему господствовать по-настоящему как Gegnet.

Г: Тогда некоторое отношение к чему-Либо будет настоящим

121

отношением, если оно будет вестись в собственной сущности того, к чему это отношение ведется.

Уч: Отношение к Gegnet — это выжиданий, а ждать означает — получать доступ ⁴ в открытое Gegnet.

Г: Следовательно: входить³⁹ в Gegnet.

У: Это звучит так, как если бы до этого мы были за пределами Gegnet.

Уч: Это так и в то же время не так. Мы не были и быть не могли вне Gegnet, ведь мы — мыслящее бытие, т. е. бытие, которое в то же время и трансцендентально представляющее, мы пребываем в горизонте трансцендентности. Но все же горизонт — это лишь сторона Gegnet, обращенная к нашему представлению. В качестве горизонта Gegnet окружает нас и показывает нам себя как горизонт.

Г: Мне кажется, как горизонт Gegnet скорее закрывает ⁴⁰ себя.

Уч: Конечно, но мы все равно находимся в Gegnet, когда трансцендентально представляя, мы переходим через горизонт. И все же мы вне его, ведь мы еще в Gegnetкак в таковой не вошли ⁴.

У: Это и происходит, когда мы ждем.

Уч: Как Вы уже сказали, когда мы ждем, мы освобождены ³¹от нашего трансцендентального отношения к горизонту.

У: Эта избавленность ⁴¹ от него — лишь первый момент от решенности, она не постигает и уж, конечно, не исчерпывает сущности отрешенности.

Г: А почему нет?

Уч: Потому что для настоящей отрешенности необязательно, чтобы ей предшествовало такое избавление от горизонтальной трансцендентности.

Г: Если настоящая отрешенность состоит в соответствующем отношении к Gegnetи если такое отношение определяется целиком тем, к чему оно есть отношение, то настоящая отрешенность должна покоиться в Gegnet и из него получать движение к самому Gegnet.

Уч: Отрешенность приходит из Gegnet, ведь она состоит в том, что человек остается отпущенным ⁵ для Gegnet, и притом самим Gegnet. Он отпущен ему в своем бытии, ведь он изначально принадлежит Gegnet. Он принадлежит Gegnet, потому что он изначально приспособлен ⁴² для него, и притом самим Gegnet.

Г: В самом деле, выжидание — конечно, если оно сущностно, т. е. все определяет — основано на том, что мы принадлежим тому, чего мы ждем.

Уч: Из опыта выжидания, причем выжидания самооткрытия

122

Gegnet, и в отношении к такому выжиданию можно говорить о выжидании как об отрешенности.

Г: Поэтому выжидание Gegnet названо адекватно.

У: Но если до этого господствующей сущностью мышления

было трансцендентально-горизонтальное представление, от которого отрешенность избавляется, благодаря принадлежности Gegnet, то теперь мышление превращается из представления в выжидание Gegnet.

Уч: Все же сущностью этого выжидания будет отрешенность для Gegnet. Но поскольку именно Gegnetдает отрешенности принадлежать себе, т. е. в себе покоиться, то сущность мышления покоится, если так можно сказать, во властвовании ⁴³ Gegnet в отрешенности.

Г: Мышление — это отрешенность для Gegnet, потому что его сущность покоится во властвовании над отрешенностью.

Уч: Но, следовательно, вы утверждаете, что сущность мышления определяется не самим мышлением и не выжиданием самим по себе, но чем-то другим, нежели самим собой, а именно Gegnet, который сущностится и правя ⁴³сбывается ⁴⁴.

У: Я могу проследить все, что мы сказали об отрешенности, Gegnetи властвовании, но при этом я себе ничего не могу представить. ·

Г: Вы и не должны ничего представлять, если Вы помыслите сказанное в соответствии с его сущностью.

У: Вы имеете в виду, что мы ждем в соответствии с измененной сущностью мышления.

Г: Ждем призыва ⁴⁵ Gegnet, чтобы он впустил нашу сущность в Gegnet, т. е. в свою принадлежность.

Уч: Но если мы уже приспособлены ⁴² для Gegnet?

У: Разве нам это поможет, если мы по-настоящему-то не годимся?

Уч: Мы и годимся, и не годимся.

У: Снова бесконечное колебание взад-вперед между да и нет. У: Мы как бы подвешены между да и нет.

Уч: Наше пребывание в этом промежутке и есть выжидание.

Г: Сущность отрешенности заключается в том, что в отрешенности Gegnet⁴³ управляет ⁴³ человеком для Gegnet. Мы прозреваем сущность мышления как отрешенность.

Уч: Чтобы снова забыть отрешенность так же быстро.

У: Ее, которую я испытал как выжидание.

Уч: Если подумать, то получится, что мышление ни в коем случае не будет отрешенностью ради нее самой. Отрешен-

123

ность для Gegnetбудет мышлением лишь как призыв ⁴⁵отрешенности, впускающий отрешенность в Gegnet.

Г: Но Gegnetдает и вещам покоиться в своем времени простора. Как же мы можем назвать власть ⁴³ Gegnetпо отношению к вещам?

У: Это не может быть призыв ^4δ, ведь призыв — это отношение Gegnetк отрешенности, а отрешенность должна укрывать в себе сущность мышления, ведь вещи сами не мыслят.

Уч: Как обнаружилось в нашем прошлом разговоре о пребывании кувшина в просторе Gegnet, вещи открываются как вещи, благодаря власти ⁴³ Gegnet. Но одна власть Gegnet будет причиной вещей в столь же малой степени, как не· будет верно и то, что Gegnet — причина отрешенности. Так же как Gegnetв своей власти не является горизонтом для отрешенности, так не будет он горизонтом и. для вещей, испытываем ли мы их как предметы или же как стоящие за предметами «вещи-в-себе».

У: То, что Вы говорите, кажется мне настолько решающим, что я хочу попытаться закрепить это в ученой терминологии. Я, конечно, знаю, что мысли застывают в ней, но она же и возвращает им ту многозначность, которая неизбежно присуща обиходным выражениям.

Уч: После этой ученой оговорки вы можете спокойно говорить по-ученому.

Г: Согласно вашему изложению, отношение Gegnet к отрешенности не является ни причинно-следственной связью, ни трансцендентально-горизонтальным отношением. Если сказать короче и в более общей форме, то отношение между Gegnetи отрешенностью нельзя мыслить ни как онтическое, ни как онтологическое...

Уч: а только как призыв ⁴⁵.

У: Точно так же отношение между Gegnet и вещами не будет трансцендентально-горизонтальным, как не есть оно и каузальная зависимость. Таким образом, это отношение также не будет ни онтическим, ни онтологическим.

Г: Но, очевидно, отношение Gegnetк вещи также и не призыв ⁴⁵ — призыв относится к сущности человека.

Уч: Но как же тогда мы должны назвать отношение Gegnet к вещам, при котором он дает им пребывать в нем самом в качестве вещей?

У: Gegnetобусловливает вещь ради вещи — овеществляет ⁴⁶ее.

Г: Тогда лучше всего назвать это отношение овеществлением ⁴⁷.

124

У: Но овеществлять — это не вызывать и не делать возможным в трансцендентальном плане...

Уч: а только овеществлять.

У: Что значит овеществлять, мы еще должны научиться мыслить...

Уч: учась испытывать сущность мышления...

Г: а следовательно выжидая овеществления и призыва.

У: Для внесения ясности в это множество отношений такое называние полезно. Все же остается неопределенным отношение, которое касается меня больше всего. Я имею в виду отношение человека к вещи.

Г: Почему Вы так настойчиво интересуетесь этим отношением?

У: Ранее мы стали освещать отношение между Я и предметом, исходя из фактического отношения мышления в физических науках к природе. Отношение между Я и предметом, часто называемое субъектно-объектным отношением, которое я считаю самым общим, очевидно, является лишь одним из исторических вариантов отношения человека к вещи, поскольку вещи могут стать предметами...

Уч: даже уже стали ими — до того, как достигли ⁴⁸ своей сущности.

Г: То же самое произошло и с историческим превращением человеческой сущности в Я-кость⁴⁹...

Уч: что произошло точно так же до того, как сущность человека смогла вернуться к себе...

У: конечно, если мы не станем рассматривать в качестве окончательной такую чеканку сущности человека как animal rationale— разумное животное...

Г: что вряд ли возможно после сегодняшнего разговора.

У: Я не решаюсь разделаться с этим вопросом слишком быстро. Но что еще мне стало ясно: в отношении Я к предмету скрыто что-то историческое, что-то принадлежащее к истории человеческой сущности.

Уч: Поскольку сущность человека получила свою чеканку не от человека, но от того, что мы называем Gegnetи его призывом, и происходит ⁵⁰ история, прозреваемая Вами как история Gegnet.

У: Так далеко за Вами я еще не могу последовать. Я доволен уже и тем, что устранена неясность в отношении между Я и предметом, благодаря пониманию исторического характера этого отношения^ Когда я высказался в пользу методологического аспекта анализа математического есте-

125

ствознания, Вы сказали, что это рассмотрение должно быть историческим.

Г: Против этого Вы очень возражали.

У: Теперь-το я вижу, что подразумевалось. Проект математики и эксперимент коренятся в отношении человека как Я к вещи как объекту.

Уч: Более того, они-то и составляют это отношение и развертывают его исторический характер.

У: Если каждое рассмотрение, направленное на историческое, называется историческим, то действительно, методологический анализ физики будет историческим.

Г: Здесь понятие исторического означает способ знания и понимается широко.

Уч: Вероятно, понимается как направленное на историческое, которое состоит не в случившихся событиях и не в действиях людей.

Г: И не в культурных достижениях человека.

У: Но в чем же тогда?

Уч: Историческое покоится в Gegnet и в том, что сбывается ⁶⁰как Gegnet, который посылая себя человеку, осуществляет власть над его сущностью.

Г: Эту сущность мы едва ли еще испытали, если, конечно, она не исполнилась целиком и полностью в рациональности животного.

У: В таком положении мы можем лишь ждать сущности человека.

Уч: Ждать в отрешенности, в которой мы принадлежим Gegnet, все еще скрывающему свою сущность.

Г: Отрешенность для Gegnetмы прозреваем как искомую сущность мышления.

Уч: Когда мы получаем доступ к отрешенности, мы хотим нехотения!

У: В действительности отрешенность — освобождение себя от трансцендентального представления и таким образом отказ от хотения горизонта. Такой отказ происходит не от хотения, а если поводом для такого вхождения в принадлежность Gegnetи должны быть следы желания, то следы эти в этом впуске исчезают и в отрешенности стираются совсем.

Г: Но как соотнесена отрешенность с тем, что не есть хотение?

Уч: После всего, что мы сказали о пребывании в длящемся просторе, о позволении покоиться в возвращении, о власти Gegnet, с трудом можно говорить о Gegnet как о воле.

Г: Уже то, что призыв Gegnetи овеществление и всякое

126

произведение и причинение в своей сущности исключают друг друга, показывает, как решительно чуждо все это сущности воли.

Уч: Потому что любая воля хочет действовать и желает действительности в качестве своего элемента.

У: Если бы кто-нибудь нас теперь услышал, то у него легко бы создалось впечатление, что отрешенность парит в недействительности и таким образом в ничтожестве и, будучи сама лишенной силы действовать, является безвольным позволением всего на свете и в своем основании отказом от воли к жизни!

Г: Вы считаете необходимым противостоять этому превратному толкованию отрешенности, показав, насколько в ней царит нечто, вроде энергии и решимости?

У: Да, я имею в виду это, хотя и понимаю, что все эти имена неверно обозначают отрешенность как сообразную с волей.

Г: Тогда надо мыслить, например, слово решимость так, как это делается в «Бытии и времени» — как преднамеренную открытость здесь-бытия для открытого...

Уч: которое мы мыслим как Gegnet.

Г: Если в соответствии с греческим способом говорить и мыслить мы познаем сущность истины как несокрытость ⁵¹, то мы вспомним, что Gegnet, вероятно,— это сокрытое сбывание ⁵² истины.

У: Тогда сущность мышления, а именно отрешенность, для Gegnet, будет решимостью к сбывающейся истине.

Уч: В отрешенности может быть сокрыта такая выдержка ⁵³, которая основана просто на том, что отрешенности становится все яснее ее собственная сущность, и отрешенность, выдерживая ⁵³ ее, стоит на этом.

Г: Это было бы поведение, при котором не важничаешь, но собираешься в себе, чтобы продолжать свое ведение в отрешенности.

Уч: Проведенная с такой выдержкой отрешенность была бы восприятием призыва Gegnet.

У: Это поддерживаемое терпение⁵³, благодаря которому отрешенность покоится в своей сущности, было бы тем, чему могло бы соответствовать высшее хотение, и все же ему оно не должно соответствовать. Для этого покоя отрешенности в себе самой, который дает ей принадлежать прямо призыву Gegnet...

Уч: и также некоторым образом овеществлению...

Г: для этой выдержки в себе покоящейся принадлежности Gegnet у нас все еще нет слова.

127

Г: Возможно слово стояние-внутри могло бы кое-что назвать. У одного моего знакомого я как-то прочитал, несколько строк, которые он где-то списал. Они содержат объяснение этого слова. Я их запомнил. Они звучат так ⁵⁴:

Стояние-внутри ⁵⁵

Не что-то одно истинное,

Но целая для восприятия

Сбывающаяся истина

Для просторного постоянства ⁶⁶

Приглашает мыслящее сердце

В простое долготерпение

Единственного великодушия

Благородного вспоминания.

Уч: Тогда стояние-внутри отрешенности для Gegnet было бы истинной сущностью самопроизвольности мышления.

Г: И как следует из цитированных строк, мышление будет вспоминанием, близким благородному.

Уч: Стояние-внутри отрешенности для Gegnet будет само благородство.

У: Мне кажется, что эта невероятная ночь соблазнила вас обоих — помечтать.

Уч: Конечно, если под мечтаньем вы понимаете выжидание, в котором мы становимся более ждущими и незаполненными.

Г: Беднее снаружи, но богаче для случая.

У: Пожалуйста, скажите мне в своей странной незаполненности вот что еще: каким образом отрешенность может быть близка благородному?

Г: Благородный это тот, кто имеет происхождение.

Уч: Не только его имеет, но в этом происхождении и пребывает его сущность.

У: Настоящая же отрешенность состоит вот в чем: человек в своей сущности принадлежит Gegnet, т.е. оставлен ему.

Г: Не по случаю, а — как мы это скажем — прежде всего остального.

У: Изначально, с того начала, о котором мы в действительности не можем мыслить...

Уч: потому что сущность мышления начинается там.

У: Так в незапамятном ⁵⁷ сущность человека оставлена Gegnet.

Г: Вот почему мы также сразу добавляем: и притом им самим.

128

Уч: Gegnet приспособил ⁵⁸ сущность человека для своей власти.

У: Итак, мы прояснили отрешенность. Но все же мы еще кое-что упустили обдумать и меня это сразу же удивило: почему сущность человека приуготована ⁵⁹ для Gegnet?

Г: Очевидно, сущность человека оставлена Gegnet потому, что она так сущностно принадлежит Gegnet, что без сущности человека Gegnetне может сбываться так, он сбывается.

У: Это трудно помыслить.

Уч: Возможно, этого вообще нельзя помыслить, если мы все еще хотим представлять это, а именно насильно поместить перед нами как предметно существующее отношение между предметом, называемым человеком и предметом, называемым Gegnet.

У: Возможно, это так. Тем не менее не остается ли, хотя мы и обратили на это внимание, еще непреодоленная трудность в утверждении о сущностном отношении сущности человека к Gegnet? Мы только что охарактеризовали Gegnet как сокрытую сущность истины. Если' для краткости мы поставим вместо Gegnet слово истина, то предложение об отношении между Gegnet и сущностью человека будет звучать так: сущность человека передана в собственность истине, потому что, истина нуждается в человеке. Но разве отличительное свойство истины, а именно в отношении к человеку, не заключается в том, что истина независимо от человека есть то, что она есть?

Г: Вы здесь затрагиваете трудность, которую мы сможем обсудить лишь после того, как мы объясним собственно сущность истины и определим яснее сущность человека.

Уч: Мы теперь на пути и к тому, и к другому, тем не менее я бы попытался перефразировать утверждение об отношении истины к человеку, чтобы стало еще яснее, о чем мы должны еще поразмышлять, если мы рассмотрим это отношение само по себе.

У: Но то, что вы сейчас скажете об этом, будет всего лишь утверждением.

Уч: Несомненно, я это и имею в виду: сущность человека впущена в Gegnet и соответственно используется последним, только потому, что человек сам по себе не властен над истиной и истина остается независимой от него. Истина может выступать независимо от человека только потому, что сущность человека как отрешенность для Gegnet используется последним как в призыве, так и для сохранения овеществления. Очевидно, независимость истины от

129

человека все же будет отношением к сущности человека, отношением, которое покоится на призыве человеческой сущности в Gegnet

Г: Если бы это было так, то человек как стоящий-внутри отрешенности для Gegnetпребывал бы в истоках своей сущности, которую мы поэтому могли бы описать так: человек есть используемый в сущности истины. И таким образом, пребывая в своих истоках, человек бы влекся к благородному своей сущности. Он догадывался бы о благородстве.

У: Его догадывание вряд ли могло быть чем-нибудь другим, кроме как выжиданием, которое мы помыслили как стояние-внутри отрешенности.

Г: Итак, если бы Gegnet был пребывающим простором, терпение бы протянулось дальше всего — оно бы смогло догадаться еще и о самом просторе времени, потому что долготерпение может ждать дольше всего.,

Уч: Терпеливое благородство было бы чистым покоеньем в себе такого хотения, которое, отвергая хотение, получило бы доступ к тому, что не есть воля.

Г: Благородство было бы сущностью мышления и таким образом благодарения.

Уч: Того благодарения, которое благодарно не только за что-то, но лишь за то, что можно благодарить.

Г: С этой сущностью мышления мы бы нашли то, что искали.

У: В том случае, если мы нашли То, в чем, по-видимому, покоится все Сказанное в нашем разговоре. Это сущность Gegnet.

Уч: Раз мы этот случай только предположили, то давайте добавим, что мы говорили, как Вы, возможно, заметили, уже давным-давно лишь предположительно.

У: Все равно, я больше не могу скрывать: мне кажется, что в то время как его сущность приблизилась, Gegnet еще дальше от нас, чем когда-либо.

Г: Вы имеете в виду, что Вы находитесь в близости его сущности и все же от него самого далеки?

У: Но Gegnetи его сущность не могут быть двумя разными вещами, если здесь можно говорить о вещах.

Г: Само Gegnet’a, вероятно, и есть его сущность и то же самое, что он сам.

Уч: Тогда, наверное, можно выразить наш опыт в течение нашего разговора, сказав, что мы входим в близость Gegnet’a и в то же время остаемся далеко от него таким образом, что оставание это, разумеется, будет возвращением.

130

Г: Но Вашими словами была бы названа лишь сущность выжидания и отрешенности.

У: Но как тогда обстоит дело с близостью и далью, внутри которых Gegnetдает просвет и закрывается, приближается и удаляется?

Г: Эта близость и даль не могут быть вне Gegnet’a.

Уч: Потому что Gegnet, управляя всем, собирает все друг к другу и дает всему вернуться к себе самому в своем покоении в том же самом.

У: Тогда Gegnet был бы самим Приближающимся и Удаляющимся.

Г: Gegnetбыл бы самой близостью дали и далью близости...

У: причем это свойство не следует мыслить диалектически...

Уч: а как?

У: В соответствии с сущностью мышления как определяемого единственно из Gegnet’a.

Г: И таким образом ждущего, стоя-внутри отрешенности.

Уч: Но что же тогда было бы сущностью мышления, если— это близость дали?

Г: Возможно, на это нельзя ответить одним словом. Правда, я знаю одно слово, которое до последнего момента казалось мне подходящим для наименования сущности мышления несоответствующего этому знания.

У: Хотелось бы его услышать.

Г: Это слово пришло мне в голову еще при нашем первом разговоре. Эту догадку я и имел в виду, когда заметил в начале нашего сегодняшнего разговора, что нашему первому разговору на проселочной дороге я обязан ценным толчком. И несколько раз в ходе сегодняшнего разговора меня таки тянуло предложить это слово, но каждый раз мне казалось, что оно все меньше и меньше подходит для того, что приближалось к нам как сущность мышления.

У: Вы говорите о своей догадке так таинственно, как будто не хотите выдавать раньше времени нечто Самообнаруживающееся.

Г: Слово, о котором я думаю, я не сам открыл, это просто домысел гуманитария.

У: И таким образом, если можно так сказать, историческое вспоминание?

Г: Если вам так угодно. Это вспоминание было бы вполне в стиле нашего сегодняшнего разговора, в ходе которого мы часто привлекали слова и предложения, происходящие из мышления античности. Но теперь это слово больше не

131

подходит для того, что мы пытаемся назвать одним словом.

Уч: Вы имеете в виду сущность мышления, которая как внутри-стоящая отрешенность для Gegnetесть по своей сущности человеческое отношение к Gegnet, который мы прозреваем как близость дали.

У: Даже если это слово и не подходит, вы можете разгласить его нам в конце нашего разговора, поскольку мы уже снова близки к человеческому обитанию и в любом случае должны прервать нашу беседу.

Уч: И даже если это слово, ранее казавшееся вам ценной догадкой, больше не подходит, оно могло бы прояснить нам, что между тем мы встретились с чем-то несказанным.

Г: Это слово-у изречение Гераклита.

У: Из какого фрагмента вы его взяли?

Г: Это слово пришло мне на ум потому, что оно стоит само по

себе. Это то слово, которое одно составляет фрагмент 122.

У: Мне неизвестен этот кратчайший из фрагментов Гераклита.

Г: Его обычно не замечают, потому что трудно что-то сделать с одним словом.

У: Как звучит этот фрагмент?

Г: Ἁγχιβασίη.

У: Что это означает?

Г: Это греческое слово переводится как «приближение к чему-то».

У: Мне это слово кажется прекрасным именем для обозначения сущности знания, потому что сущность хождения перед и подхода к предметам в нем выражена очень метко.

Г: И мне так показалось. Вот почему оно и пришло мне на ум в первом разговоре, когда мы говорили о действии, о достижении, о работе современного научного знания и прежде всего исследования.

У: Действительно, это слово можно использовать, чтобы прояснить тот факт, что исследование в естественных науках является особого рода наступлением на природу, но таким, которое все же дает природе слово. Ἁγχιβασίη — приближение к чему-то. Я бы счел это слово Гераклита ключевым для трактата о сущности современной науки.

Г: Поэтому-то я и не решался пока его произнести, поскольку оно не подходило целиком и полностью к той сущности мышления, о которой мы высказывали догадки по дороге.

У: Ведь когда мы ждем, мы движемся, разумеется, противоположно приближению, почти ему навстречу.

132

Г: Если не сказать, что мы покоимся в ответ на приближение.

Уч: Или просто покоимся. Окончательно ли установлено, что Ἀγχιβασίηозначает приближение к чему-то?

Г: Дословно оно означает «хождение-вблизи»?

Уч: Но ведь можно подумать о нем как о «вхождении-в-близость».

У: Вы имеете в виду, что это буквально в смысле «впускаясь-в-близость»?

Уч: Примерно так.

Г: Тогда это слово все же могло бы стать именем и, возможно, наилучшим для того, что мы обнаружили.

Уч: Но что в его сущности мы все еще ищем.

Г: Ἀγχιβασίη— «вхождение-в-близость». Скорее это слово

могло бы быть, как мне теперь кажется, именем для нашей прогулки по проселочной дороге.