Глава IX

Глава IX

СОФИСТЫ.

Во всей истории греческой философии нет предмета более спорного, чем софисты. Оценка их учения, их нравственного характера, их политического значения составляет предмет самых больших разногласий, с тех пор как Гегель выступил впервые в защиту их скептицизма и Грот — в защиту их политической деятельности¹).

Самый термин «софист» получил среди этих споров неопределенное значение. Первоначально это слово не имело никакого дурного, унизительного смысла; оно означало «мудрствующего» или попросту мудреца, посвятившего жизнь высшей, умственной деятельности. Так Солон и Пифагор названы софистами у Геродота²). Затем софистами называли поэтов, музыкантов, философов, художников; ибо мудрость понималась греками в смысле жизненном и конкретном, являлась художеством. Мудрец был искусником всякой науки, философ — мужем ученым во всякой премудрости, который в собственных глазах или во мнении толпы был часто облечен пророческой или теургической силой.

____________________

1) Hegel, Gesch. d. Ph. Η, 3, Grote, Geschichte Griechenlands IV. В. 580-622 (нем. перев.). Культурно-историческое значение софистов в связи с их эпохой было указано Германном (Piat. Philos.) 179-223, 296-321. Еще до Грота известный дилетант Льюис заступился за них с английской точки зрения, но его вульгаризированная «История философии» не заслуживает серьезного внимания. У нас в пятидесятых годах Катков принял их под свое покровительство. Из серьезных трудов, посвященных вопросу о софистах, следует упомянуть работу Schanz'a, Beiträge z. vorsokr. Philos. ans Plato, 1, Wecklein, die Sophisten, Siebeck, Untersuchungen z. Phil. d. Gr. 2-te Aufl. 1888; Ziegler, Gesch. d. Ethik I, 1881, 38-53 и многих других см. Ueberweg Grundriss, I, § 27. Едва ли, впрочем, найдется вопрос, о котором было писано столько вздорного, лишнего и ненужного на всех европейских языках, не исключая и русского.

2) Her. I, 29, IV, 95.

370

После Пелепоннезской войны понятие софиста начинает суживаться: народными учителями перестают быть поэты, рапсоды, музыканты и философы. Софисты, в тесном историческом смысле слова, профессиональные, наемные преподаватели «добродетели и красноречия» монополизируют за собою это учительство. Они — великие искусники того времени и сделали из «мудрости» свое искусство и ремесло¹).

Таким образом первоначально имя софиста ничего позорного в себе не имело, и многие с гордостью носили его. Теперь под софистикой мы разумеем вообще ложную, кажущуюся диалектику, под софизмом — ложное умозаключение, под софистом — человека, который пользуется словом и диалектикой для доказательства того, что ему угодно независимо от истинности доказываемого. Несмотря на различие древнего смысла слова и современного, нам кажется все-таки, что современный смысл слова софист оправдывается исторически на основании единодушного свидетельства древности. Мы поняли и сознали, что такое софистика и софисты.

В истории софистами называют Протагора, Горгия, Продика, Гиппия, Фразимаха, Эвтидема и Дионисиодора, Полоса, Алкидама, Аптифонта, Ликофрона, Протарха, Еритиаса, Есениада, Эвена, Антимера и других менее известных²). При всех различиях своего характера, все эти софисты имеют достаточно общих родовых черт в своем учении и деятельности, чтобы быть причисленными к одному и тому же классу. Собственно учение софистов не есть что-либо цельное. Говоря вообще, оно обнимало в себе все, что угодно — обрывки всевозможных знаний, искусств и философских систем, разложившихся во взаимном столкновении³). Оригинальные теории были высказаны только двумя из них — Горгием и Протагором: другие имели весьма второстепенное значение и оставили нам лишь отрывочные фрагменты, лишенные

_____________________

1) Ср. Zeller, I, 965.

2) См. о них Zeller, 1, 943-964 die aeussere Geschichte der Sophistik. Протагор родился в Абдере (480-410), Горгий, ученик Эмпедокла, — в Сицилии (р. 490 или 480); он прибыл с посольством в Афины в 427 году. Критиас, глава тридцати тиранов, был собственно лишь учеником софистов.

3) См. коротенькую, но удачную характеристику у Bernhardy, Grundriss d. Gr. Litteratur, 4. Bearb. 1876, I, 480: sie hatten wenige Lehrsätze, dafür aber eine durch die Künste des Lehramts vervielfältigte Methode. Die Differenz lag in dem Mehr oder Weniger des Temperaments, in der Stärke des politischen oder des theoretischen Elements; denn die Philosophie war bloss erborgt und kaum mehr ais ein Kitt. См. также меткую характеристику у Brochard, Les sceptiques grecs, 1887.

371

особого интереса. Дешевый рационализм и риторика составляют главнейшую их черту.

Что касается до Горгия и Протагора, то это были действительно выдающиеся мыслители, в значительной мере способствовавшие разложению древнейшей философии. Но что было в учении их умозрительного, их крайний скептицизм, выраженный в диалектической форме, мог бы быть отделен от их софистики, мог быть высказан и не софистами. Учение Горгия есть крайний логический вывод из посылок элейской школы, учение Протагора — крайний вывод из посылок Гераклита: чтобы их высказать нужна была решимость и диалектическая сила, но вовсе ненужно было стать профессиональным софистом. Последовательные ученики Парменида и Гераклита (напр. Кратил) приходили к подобным же выводам. То, что можно назвать философским учением софистов, есть, как мы увидим, логическое разложение предшествовавшей философии: но такое разложение, без сомнения необходимое и важное для перехода философии на высшую степень развития — не могло иметь самостоятельного значения для самих софистов На деле оно было чрезвычайно важно и для них, точно так же как и весь их скепсис, заключая в себе непосредственный практический интерес: они обосновывали им свой антифилософский нигилизм.

Направление, представляемое софистами, есть всего менее философское умозрительное учение: это скорее антифилософское движение. От этого-то оценка их и является столь спорной и трудной; более чем оценка всякого другого учения она определяется философией каждого, ибо она зависит главным образом от степени нашего сочувствия к философии вообще. Если мы признаем философию и метафизику, то вместе с Платоном должны произнести софистам довольно суровый приговор. Если мы вместе с разными английскими писателями отвергаем возможность метафизики и, в сущности, самой философии, то мы должны признать основные тезисы софистического учения: абсолютный скептицизм в области теоретической, утилитаризм в области нравственной, отрицание всякого абсолюта или, во всяком случае, отрицание его независимости.

Антифилософские положения софистов крайне просты и немногосложны. Все относительно, все условно: мера всему — человек, его мнение и его произвол. Истины нет, она не может быть известна — есть только мнимая видимость. Знания также нет —

372

есть только мнения, более или менее убедительные. Учить значит убеждать. И так как нет объективной истины, так как есть только видимость, человек же есть мера всех вещей и всякого мнения — то можно убеждать всех во всем. И нет на земле искусства выше, чем искусство убеждать: им мы по произволу изменяем существующую видимость и производим новую, какую хотим¹). Слово есть главное средство, чрез которое убеждение пли мнение сообщается человеку; в словах мыслит человек и словами он убеждается. Высшее из искусств есть искусство слова и оно же есть мудрейшая из наук. Это не логика, не искусство мысли: ибо чистая мысль есть мысль философская, преследующая истину для нее самой, а не видимость ради удовольствия или корысти. Это — риторика, искусство речи. С тех пор как существуют «либеральные профессии», — софисты всегда были и будут; не мудрено поэтому, что направление и миросозерцание греческих софистов находит себе защитников и доныне, потому что никогда самый принцип софистики не был высказан так ярко и откровенно, как в Греции. Антифилософский субъективизм софистов, подчас совершенно нигилистический, встречает сочувствие особенно теперь, когда Европа переживает критический период, который в больших размерах напоминает нам Грецию в эпоху Пелопоннезской войны. Ибо и теперь основные противоречия внешней и внутренней жизни народов выяснились, обострились, и во многом поколеблены нравственные верования человечества силою вещей. При таких обстоятельствах оценка софистики является особенно трудной, даже в области чисто философской.

Не менее сложным является нам определение политического значения софистов. Они имеют отношение и к философии и к политике: по определению одного из них, Продика, софист есть нечто среднее между философом и политическим деятелем, стоит на границе между ними²). А как философия и политика должны относиться друг к другу? Должна ли философия искать истины для нее самой и, опознав ее, ставить обществу идеалы?

___________________

1) Протагор y Платона Theaet. 166, D.: ἐγὼ γάρ φημι τὴν ἀλήθειαν ἔχειν ὡς γέγραφα; μέτρον γὰρ ἕκαστον ἡμῶν εἶναι τῶν τε ὄντων καὶ μή; μυρίον μέντοι διαφέρειν ἕτερον ἑτέρου αὐτῷ τούτῳ, ὅτι τῷ μὲν ἄλλα ἔστι καὶ φαίνεται τῷ δὲ ἄλλα; καὶ σοφίαν καὶ σοφὸν ἄνδρα πολλοῦ δέω τὸ μὴ φάναι εἶναι, ἀλλ᾽ αὐτὸν τοῦτον καὶ λέγω σοφόν, ὃς ἄν τινι ἡμῶν, ᾧ φαίνεται καὶ ἔστι κακά, μεταβάλλων ποιήσῃ ἀγαθὰ φαίνεσθαί τε καὶ εἶναι.

2) Plat. Euthyd. 305, C: οὒς ἔφη Πρόδικος μεθόρια φιλοσόφου τε αὐδρὸς καὶ πολιτικοῦ.

373

Или же она должна сообразоваться с действительно существующим общественным порядком, брать общество так, как оно есть, и приноравливаться к нему, не увлекаясь никакими высшими идеалами¹).

У нас напр. Катков, у которого мы заимствуем эти выражения, выступил в своем раннем труде защитником софистов; он не изменил себе, и впоследствии до конца жизни, потому что так именно смотрел на соотношение между действительностью н общественными учениями. Но другие смотрели на дело иначе и, задаваясь различными идеалами, все равно западническими или славянофильскими, осуждали в самом Каткове софиста русского самодержавия, как Платон осуждал софистов демократии, и Сократ — софистов олигархии. Всякий государственный строй имеет своих идеалистов, своих теоретиков и практиков; всякий имеет и своих софистов²).

Таким образом оценка софистов усложняется еще вопросом политическим или точнее вопросом о соотношении между идеалами и общественной деятельностью. Политика совершенно выходит за пределы нашего исследования и мы не будем вовсе касаться политического значения софистов, оценивая их лишь с историко-философской точки зрения. Но и здесь задача наша двоится в силу указанного антифилософского характера софистики. Софистика есть не только продукт разложения древнейшей философии, но стоит в несомненной связи с разрушением древнего быта, верований и традиций. Она есть сложное и самобытное культурное явление, и когда мы видим, как субъективизм проникает постепенно во все сферы греческой жизни, мы не можем разсматривать его как простое последствие проповеди софистов. Наоборот, как показал уже Платон, самая софистика в своем корне обусловливается этим началом, являясь лишь одним из его обнаружений.

________________________

1) Ср. Очерки древнейшего периода греческой философии Μ. Н. Каткова 1853, стр. 52-4, который посвящает софистам едва ли не лучшие страницы своего труда. Замечательно, что после Гегеля он был одним из первых писателей, взявшихся защищать софистов: «Существовавшее общество брали они так, как оно было, и, не увлекаясь высшими идеалами, старались приноравливаться к положительным условиям общественного быта своей страны и своего времени».

2) Ib. 53: «В софистах афинских нет никакого существенного отличия против мыслящих дюжей нашего временя, не посвящающих своего мышления высшим теоретическим целям, a употребляющих его как средство для практических целей».

374

Рассмотрим же историю греческой софистики с ройной точки зрения: во-первых, как историю разложения античной мысли, во-вторых, как самобытное культурное явление.

1. Теоретический нигилизм софистов.

Разложение древней греческой философской физиологии есть медленный естественный процесс, который мы уже проследили в его главных чертах. Каждая школа, каждое учение носило в себе его зародыш. Из первобытной неопределенности абсолютного выяснились три его определения — абсолютное как всеединство, как процесс, как неизменное бытие. Каждое из этих трех определений оказалось ложным в своей отвлеченности: формальный принцип числа, заключающего в себе синтез единства и множества — не может объяснить ни действительного бытия вещей, ни их генезиса, движения; из Гераклитова процесса — нельзя постичь ничего сущего, пребывающего, из бытия Парменида — ничего становящегося, движущегося. Если прав Гераклит, ничто не пребывает, ничто не подлежит никакому утверждению, ничто не тождественно себе, а след. ничто не есть — кажется только, и ничто не может быть познано и высказано. Если прав Парменид — сущее едино и в силу абсолютного тождества с собою не допускает на ряду с собою ничего другого, никакого познания и даже никакого предиката: ничто не существует, ничто не может быть познано — все только кажется и говорится — на деле нет ничего. Так рассуждали Протагор и Горгий — совершенно в духе обеих школ; так приходили они к тождественному результату, отправляясь от противоположных друг другу посылок.

Следовательно, каждая из этих школ разлагалась изнутри, путем диалектического развития своих отвлеченных начал. Этим дело не ограничивалось: школы, философы полемизировали между собою и полемизировали с успехом. Каждая школа обличала отвлеченность других учений; элейская школа после Парменида получает исключительно полемический характер, и ее разрушительная деятельность ярко отзывается на судьбе всех последующих философских построений. Но диалектика элеатов оказывается обоюдоострой и под руками Горгия обращается против самого положительного содержания элейского учения. Сущее элеатов безусловно абстрактно и не допускает о себе никакого

375

определения; в своем чистом единстве оно совершенно отрицательно. Всякая речь об этом сущем есть ложь: слово, представление — не только не адекватны, но безусловно противны ему. Таким образом сущее элеатов ничем не отличается от их «небытия», которого нельзя ни мыслить, ни изречь.

Далее мы уже видели, что все разнообразные попытки примирения ионийской и элейской школы в учениях Эмпедокла, Анаксагора и атомистов — оказались неудовлетворительными. Все эти философы отрицали генезис, все резко различали между чувственной действительностью мира явлений и непреходящим умопостигаемым бытием истинно сущего. Но с одной стороны за этим «сущим» остаются элейские понятия отвлеченной безусловности и неизменности, с другой — оно получает физические определения, превращается в материальное множество, так что уже в самом представлении основных начал заключается скрытое диалектическое противоречие. Элейское понятие сущего на деле отрицало все конкретные определения, в особенности же материализм упомянутых философов. Ионийцы и элейцы оставались не примиренными, и новые учения, не удовлетворяя ни тем, ни другим, страдали противоречием обоих. С одной стороны, они отрицали ионийский генезис, с другой — в противность основному положению элейцев допускали множество и движение. Простого диалектического развития, простого вывода следствий, заключающихся в началах этих систем, достаточно было для полного их разложения.

Все древние философы резко различали между истиной и кажущимся явлением. И все сходились в том, что разум, в своей высшей деятельности, познает истину, а источник лжи заключается в чувственности человека. Тем не менее чувственный мир пребывал наряду с истинно-сущим, как нечто особое, — это было живое противоречие и оно требовало разрешения. Отсюда, как мы видели, и возникли указанные попытки ввести, воспринять в идею истинно сущего все стихии чувственного мира (Эмпедокл), а затем, когда и этого оказалось мало, — все вещественные качества (Анаксагор) и даже все индивидуальные элементы чувственного мира (атомисты). Но тем самым все эти элементы, общие, частные, индивидуальные превращались в отвлеченные метафизические начала, за которыми оставались элейские определения сущего, — и постольку в своем отвлечении эти начала противополагались действительности, чувственному явлению.

376

Что же обусловливает это чувственное явление, совокупность того, что кажется нам? Очевидно — субъективное восприятие человека, индивидуальная чувствующая природа. Мир является не так, как его мыслит разум, не так, как он есть в себе, а так, как он кажется¹). Таким образом субъективное сознание, или мнение есть как бы особое начало, существующее наряду с истиной, и этим началом обусловлен чувственный мир явлений, как мы видим уже у Парменида. Отсюда естественно объясняется общий принцип софистики — ее нигилистический субъективизм. Ионийцы и элейцы приводят к одинаково отрицательным результатам; и конечным выводом изо всей древнейшей философии является отрицание познаваемости и самого абсолютного существа Истины. Метафизические начала разрешаются в противоречия, взаимно уничтожая друг друга — и не остается ничего, кроме относительного явления, кроме чисто субъективного мнения. И софисты доказывают, что «нет ничего», что «все из небытия», все есть мнение и существует лишь так, как оно нам кажется²). Мнение есть мера всего; и Протагор, исходя из отрицания истинно сущего, провозгласил человека мерой) всех вещей: существующих — что они существуют, не существующих — что их нет³).

Таким образом прежний непосредственный, объективный антропоморфизм, бывший основою древнего миросозерцания, впервые превращается здесь в сознательный, субъективный и скептический. Не слепая природа, не боги суть мера всех вещей, но человек, его эмпирическая чувственная индивидуальность, которой обусло-

___________________

1) Кроме элеатов, Эмпедокл, атомисты, Анаксагор вполне присоединяются к такому взгляду. См. напр.: Arist. Metaph. III, 5, 1009 h, 25: Ἀναξαγόρου δὲ καὶ ἀπόφθεγμα μνημονεύεται πρὸς τῶν ἑταίρων τινάς, ὅτι τοιαῦτ’ αὐτοῖς ἔσται τὰ ὄντα οἷα ἂν ὑπολάβωσιν.

2) Так напр. Горгий, Arist. de Melisso с. 5 и Ксениад, Sext. Emp. adv. Math. VII, 53: Ξενιάδης δὲ ὁ Κορίνθιος, ου καί Δημόκριτος μἐμνηται, πάντ’ εἐπὡν ψευδῆ καὶ πᾶσαν φαντασίαν και δόξαν ψεύδεσθαι καὶ ἐκ τοῦ μὴ οντος πᾶν το γινόμενον γίνεσθαι καὶ εἱς τὸ μὴ ὃν πᾶν το φθειρόμενον φθείρεσθαι, δυνάμει τῆς αὐτῆς ἔχεται τῷ Ξενοφάνει στάσεως. Cp. ibid. 388, 399, VIII, 5; Pyrrh. II, 18. Продик, (Pseudo-) Plato Eryxias, 397, D: ὁποῖοι ἄν τινες ὦσιν οἱ χρώμενοι, τοιαῦτα καὶ τὰ πράγματα αὐτοῖς ἀνάγκη εἶναι. Протагор: οἶα ἂν δοκῇ ἐκάστω, τοιαῦτα καὶ εἶναι. Plat. Krat. 386, C. Theaet. 152 A. Ar. Met. XI, 6, IV.4 1007 b, 22, IV, 5 и пр.

3) Plato, Theaet. 152, А: φησὶ γάρ που (Πρωταγόρας) πάντων χρημάτων μέτρον ἄνθρωπον εἶναι, τῶν μὲν ὄντων ὡς ἔστι, τῶν δὲ μὴ ὄντων, ὡς οὐκ ἔστιν... Οὐκοῦν οὕτω πως λέγει, ὡς οἶα μὲν ἕκαστα ἐμοὶ φαίνεται, τοιαῦτα μέν ἐστιν ἐμοὶ, οἶα δὲ σοί, τοιαῦτα δὲ αὖ σοί. Ib. 152 C. οἶα γὰρ αἰσθάνεται ἕκαστος, τοιαῦτα ἐκάστῳ καὶ κινδυνεύει εἶναι ibid. 160 С. Также Krat. 385 E. Ar. Μ. X, 1, 1053 a, 35.

377

влено все, что является, все, что кажется существующим. Ибо если нет ничего объективно сущего, то есть только то, что является человеку, что кажется ему (ἃ δοκεῖ τινὶ); а так как людей много и состояния их органов различны, то каждому вещи являются иначе, для каждого они иначе существуют. Каков человек, таковы и вещи, каково ощущение, таково и ощущаемое. Нет ни истины, ни лжи — и все подлежит противоположным утверждениям¹).

Те начала, которые древние школы считали истинно сущими, оказались мнимыми, существующими лишь во мнении философов, противоречащими друг другу и непримиримыми между собою. В связи с этими началами каждый философ признавал целый ряд физиологических положений, математических, астрономических и других. Иные из этих положений возбуждали интерес своею парадоксальностью, другие имели научное значение сами по себе, независимо от основных начал. Мало-помалу вся философия разлагается на отрывочные мнения без всякой органической связи, — это уже не догматы, не истины, но просто известные положения, обладающие большею или меньшею вероятностью. Каждое из них имеет что-нибудь за себя и многое против. При таких условиях развивается эклектизм, сначала среди философов, а затем, в гораздо большем масштабе, среди всех образованных греков. Потребность в образовании была весьма велика, и чтобы быть всесторонним, оно должно было стать эклектическим.

Уже Анаксагор и Эмпедокл являют собою примеры подобного эклектизма, хотя они еще исходят из серьезного примирительного стремления, из оригинальных начал. Но уже ученики Анаксагора не представляют самобытных особенностей: Диоген Аполлонийский напр. уже является эклектиком, лишенным всякого серьезного значения. Мало-помалу все просвещение получает характер эклектический. Лучшие люди афинского общества составляли свое миросозерцание из элементов в высшей степени разнородных. Сам Сократ «перебирал с друзьями сокровища мудрых

__________________

1) Ar. Μ. IV, 5, 1009 а, 6: ἔτι δ᾽ἀπὸ τῆς ἀυτῆς δόξης καὶ ὁ Πρωταγόρου λόγος ...εἴτε γὰρ τὰ δοκοῦντα πάντα ἐστὶν ἀληθῆ καὶ τὰ φαινόμενα, ἀνάγκη πάντα ἅμα ἀληθῆ καὶ ψευδῆ εἶναι (cp.de an. III, 3, 427 b, З). πολλοὶ γὰρ τἀναντία ὑπολαμβάνονταν ἀλλήλοις, καὶ τοὺς μὴ ταὐτὰ δοξάζοντας ἑαυτοῖς διεψεῦσθαι νομίζουσιν; ὥστ’ ἀνάγκη τὸ αὐτὸ εἶναί τε καὶ μὴ εἶναι. καὶ εἰ τοῦτ’ἐατίν, ἀνάγκη τὰ δοκοῦντα εἶναι πάντ᾽ ἀληθῆ; τὰ ἀντικείμενα γὰρ δοξάζουσιν ἀλλήλοις οἱ διεψευομένοι καὶ ἀληθεύοντες. εἰ οὖν ἔχει τὰ ὄντα οὕτως, ἀληθεύσουσι πάντες.

378

мужей древности, избирая из них то, что усматривал в них хорошего»¹).

Это конечно не тот систематический эклектизм бессильной старости, упадка, истощения мысли, который силится внешним образом соединить непримиримые противоречия. Это скорее порыв юности, впервые столкнувшейся с противоречиями знания и действительности, это стремление к разрешению противоречий, которые более чувствуются, чем сознаются большинством образованных людей того времени. Поэтому самое умственное движение получает здесь характер в высокой степени драматический, поэтому оно столь богато действием и пафосом. Сам Эврипид, великий трагик афинской охлократии, этот «философ сцены» является нам одним из наиболее ярких примеров того тревожного брожения, которое охватило умы и разом подняло множество назревших жизненных вопросов относительно всех вещей 2божеских и человеческих». Эврипид не скептик, но не имеет определенной философской системы: ум пытливый и страстный, он ищет истины и умствует, он увлекается различными идеями, не удовлетворяясь ни одной. Он чувствует, что нет ничего прочнее традиционных, позитивных верований, завещанных отцами²), и вместе все побуждает его в них сомневаться, ибо все они приходят в столкновение между собою, в противоречие с действительностью, с требованиями ума и нравственного сознания. Это столкновение и противоречие является ему в высшей степени жизненным, конкретным и драматичным в полном смысле слова. Вся драма Эврипида есть изображение той всеобщей коллизии нравственных идей, старых и новых начал, которую переживало современное ему общество. Все эти идеи, начала, верования, облекаются в плоть и кровь, все говорят и спорят, насилуют друг друга и, что всего важнее, все показываются в своем отношении к действительности. Как примирить их, как они мирятся в себе самих, в чем истина жизни? Чтоб ответить на это, надо много искать и много учиться, надо все рассмотреть и обсудить всесторонне, исследовать все мнения и верования людские; ибо чего нет в частном, то может отыскаться в целом. И Эврипид перебирает все верования и мнения мудрецов: Анаксагор и софисты, Гераклит и орфики оставили многочисленные

______________________

1) Xen. Mem. I, 6, 14: ἄν τι ὁρῶμεν ἀγαθόν, ἐκλεγόμεθα.

2) Bacch. 194: πάτριοι παραδοχαί.

379

следы в его произведениях¹). Но трудно сказать, чему верил сам Эврипид, чему верили его просвещенные современники: все они были более или менее скептическими эклектиками, в силу вещей.

Таким образом эклектизм рассматриваемого нами периода обусловливается противоречиями, неполнотою предшествовавших систем, при живом запросе всестороннего знания, при избытке сил, еще не сосредоточившихся в одном широком течении.

Софисты были главными проводниками эклектического образования. Преподавать философию в их время значило преподавать мнения, частью метафизические, частью физиологические и нравственные. И так как подобных мнений было очень много относительно каждой вещи, то они естественно противоречили друг другу, хотя все имели свое основание. При таких условиях образованность, а еще-более ученость имела своеобразные последствия: — большая ученость доводила софиста Гиппия до того, что он противоречил себе относительно всякой данной вещи²). Протагор, теоретик софистики, возвел такое противоречие в принцип: он впервые высказал, что относительно всякой вещи могут быть высказаны два противоположные друг другу суждения³). Исторически он был прав и свидетельствовал о том, что было.

Эклектизм составляет исходную точку профессионального преподавания софистов: от философии до гимнастики не было науки, которой бы они не учили. И это не только простые софисты, но знаменитости, как Гиппий, Полос, Антифонт, Алкидам и Критиас, которые между прочим предавались и физике⁴). Сам Горгий

____________________

1) См. Berahardy III, 396-408. Zeller, II, 4, 12. Steinhart в Arch. f. Litteraturgesch. 1870. Nägelsbach, die nachhomerische Theologie с. VIII.

2) Xen. M. IV, 4, 6, где Сократ говорит ему: σὺ δ ἴσως διὰ τὸ πολυμαθὴς εἶναι περὶ τῶν αὐτῶν οὐδέποτε τὰ αὐτὰ λέγεις.

3) Diog. IX, 51 πρῶτος ἔφη δύο λόγονς εἶναι περὶ παντὸς πράγματος ἀντικειμένους ἀλλήλοις. Ср. Ar. Μ, IV, 4, 1007 b, 19 ...ἔτι εἰ ἀληθεῖς αἱ ἀντιφάσεις ἅμα κατὰ τοῦ αὐτοῦ πᾶσαι, δῆλον ὡς ἅπαντα ἔσται ἕν. ib. 5, 1009 а, 6. Отсюда стих Еврипида, его ученика, Antiop. fr. 29:

ἐκ παντὸς ἄν τις πράγματος δισσῶν λόγων

ἀγῶνα θεῖτ’ ἄν, εἰ λέγειν εἴη σοφός.

4) О Гиппии см. Xen. M. IV, 4, 6. Plat. Prot. 315, C. 318, D. Hipp. maj. 285 С: он обучал астрономии, метеорологии, геометрии, музыке и пр. О знакомстве Полоса с учением физиков свидетельствует Платон (Gorg. 465 D — σὺ γὰρ (Πῶλε) τούτων ἔμπειρος). Полос был учеником Горгия точно так же, как и Алкидам (на Φυσικός которого ссылается Диоген VIII, 56) и Критин, разделявший по-видимому психологические воззрения Эмпедокла (Ar. de an. I, 2, 405 b, 5). Об Антифонте см. Zeller, I, 990, Sauppe, de Antiphonte sophista и Diels, Gorgias und Empedocles, 358: в своих двух книгах π. ἀληθείας «он доказывает свой эклектический интерес к уста-

380

начал с эклектической физики Эмпедокла, чрез посредство которого он вероятно впервые ознакомился с учением элейцев. Затем он, по-видимому, убедился в несостоятельности своего учителя: диалектика Зенона раскрыла ему противоречия, присущие материальному множеству и движению. Горгий усвоил себе эту диалектику и в своем сочинении «о природе или о не существующем» довел ее до крайних последствий, победоносно обратил ее против самого элейского понятия «истинно сущего». Разрешив таким образом все существующее в мнимую видимость¹), он точно так же, как и Протагор, последовательно предался преподаванию риторики, посвятил себя всецело этому искусству, начала которого он изучил уже от Эмпедокла. Итак сперва натурфилософия, изучение различных философских и физиологических мнений, затем диалектика, превращающая все сущее в нечто мнимое; отрицающая его бытие, познаваемость, выразимость; и наконец риторика, искусство производить мнения, убеждать посредством слов²). Ибо раз истины нет и она не познаваема, то доказательства сводятся к словам, к риторике; доказуемы только мнения и притом самые противоположные мнения, — как это видно из диалектики, как это случалось в действительности.

Таков ход развития Горгия, таково же и развитие всей софистики вообще. От прежней философии остались лишь мнения и различные диалектические приемы. Мнения противоречили друг другу, а диалектическое искусство без логических правил и критериев превращало все понятия человека в сплошную сеть противоречий и таким образом выродилось в бессодержательную софистическую эристику. Риторика естественно выдвигалась на первый план: если все есть мнение, то не может быть искусства выше, чем искусство изменять мнения людей и производить в них по произволу

_____________________

релой физиологии, пытаясь объяснить некоторые метеорологические явления то по Гераклиту, то по Диогену, то по Анаксагору», Он же занимался задачей о квадратуре круга.

1) Ib. 360, Дильс считает подлинными его «Елену» и «Паламеда», где он говорит между прочим (24): τό γε δοξάσαι κοινὸν ἅπασι περὶ πάντων. Cp. Isocr. 3. 26, 15. 271. См. также Plat. Phaedr. 267 А. и др.

2) Сам он говорит в своей «Елене»: ὅτι δ’ἡ πειθὼ προσόῦσα τῷ λόγῳ καὶ τὴν ψυχὴν ἐτυπώσατο ὅπως ἐβούλετο, χρὴ μαθεῖν πρῶτον μὲν τοὺς τῶν μετεωρολόγων λόγους, οἵτινες δόξαν ἀντὶ δόξης τὴν μὲν ἀφελόμενοι τὴν δ’ἐνεργασάμενοι τὰ ἄπιστα καὶ ἄδηλα φαίνεσθαι τοῖς τῆς δόξης ὄμμασιν ἐποίησαν; δεύτερον δὲ τοὺς ἀναγκαίους διὰ λόγων ἀγῶνας, ἐν οἶς εἶς λόγος πολὺν ὄχλον ἔτερψε καὶ ἐπεισε τέχνῃ γραφείς, οὐκ ἀληθείᾳ λεχθείς; τρίτον φιλοσόφων λόγων ἁμιλλας, ἐν αἶς δείκνυται καὶ γνώμης τάχος... ὡς εὐμετάβολον ποιοῦσι τὴν τῆς δόξης πίστιν (τ.-е. физика, риторика, эристика).

381

мнения — добрые и недобрые, приятные и неприятные¹). Философия получает таким образом практический интерес: за упразднением всего ее положительного содержания, от нее остается лишь форма — мысль и слово, которые человек властен употреблять по произволу для своих личных субъективных целей. И софисты обучали этому искусству мысли и слова (φρονεῖν τε καὶ λέγειν), причем все остальные искусства и науки имели в глазах их служебное, воспитательное значение. — В этом практическом субъективизме вся сущность софистики. Философия ищет истину для нее самой, софистика не верит в истину, ищет внешней выгоды и превращает философию в средство для своих целей. Истину можно искать бескорыстно, для нее самой; ее должно бескорыстно проповедовать, бескорыстно ей учить. Но мнениям нельзя служить бескорыстно, особенно мнениям заведомо неосновательным. Предмет софистики, по выражению Горгия и Платона, согласно беспристрастному суждению Аристотеля, есть небытие или ничто²). А «ничему» нельзя служить ради ничего, — ибо это значило бы служить совершенно даром. Если истина для меня все, то личная выгода ничто; а если истина ничто, то эта выгода впереди всего. Так оно и было для софистов: их скептицизм, их нигилизм служили теоретическим обоснованием их риторике, а эта, по самому существу своему, являлась лишь средством в руках того, кто ей обладал.

Но прежде чем рассмотреть риторику софистов с ее практической, нравственной стороны, мы еще раз остановимся на теоретическом скептицизме Протагора и Горгия. Независимо от своих практических последствий, он имеет и умозрительный интерес и историческое значение для последующих учений, для платонизма в особенности. Скептицизм Протагора вытекает, как сказано, из посылок Гераклита, а может быть также и из скептических положений атомизма³). Только Протагор с особою силою напирает

___________________

1) См. выше 373, 1. Ср. Plat. Soph. 235 В: σοφιστικὴ... εἰδωλοποιική. 236, С: εἰκαστική, φανταστική и др.

2) Arist. Metaph. VI, 2, 1026 b, 14-15: διὸ Πλάτων τρόπον τινὰ οὐ κακῶς τὴν σοφιστικὴν περὶ τὸ μὴ ὂν ἔταξεν. Cp. ibid. XI, 8, 1064, 29-30: διὸ Πλάτων οὐ κακῶς εἴρηκε φήσας τὸν σοφιστὴν περὶ τὸ μὴ ὂν διατρίβειν. Ср. Plat. Soph. 237 и след. .

3) См. выше. Существует даже предание, что Протагор, происходя из Абдеры, был учеником Демокрита. (Письмо Эпикура у Diog. IX, 53). Но по хронологическим соображениям, вряд ли это допустимо, даже в том случае, если Демокрит родился ранее 460 г. Тем не менее нет основания сомневаться в том, что Протагор был знаком с учением абдерской школы, основанной учителем Демокрита, Левкиппом. Свидетельство Эпи-

372

на относительность всех явлений и восприятий, на неизбежную их субъективность¹). Все находится в непрестанном изменении, в вечном движении, которое распадается на бесконечное множество отдельных движений, частью деятельных, частью страдательных. Все свойства вещей суть отношения, продукты взаимодействия вещей, их деятельных и страдательных движений. Самое действие и страдание — соотносительны и предполагают нечто, к чему они относятся. Поэтому никакая вещь не может обладать никаким свойством безотносительно, никакая вещь не может определяться своими качествами, ибо все эти мнимые качества вещей суть продукты их взаимного движения, столкновения и смешения. Самые ощущения, восприятия возникают из столкновения двух противоположных движений — воспринимаемого предмета и воспринимающего органа. Пока длится такая встреча или столкновение, существует ощущение; нет столкновения — ощущения нет, орган не воспринимает, предмет лишен своих чувственных свойств²). Далее эти свойства очевидно зависят от организации воспринимающего субъекта, его природы, состояния, его отношения к окружающей среде. Для каждого из нас вещи существуют иначе в каждое данное мгновенье. А то, что никому не является, не существует вовсе. Итак, никакая вещь, взятая сама по себе, не есть что-либо единое, что-либо определенное, допускающее о себе какое-либо наименование: «но если мы назовем ее большою, она окажется малой, назовем тяжелой — окажется легкой и так далее, потому что нет ничего, что было бы единым, или чем-либо, или каким-либо. Ибо из движения, перемещения и взаимного смешения возникает все, что мы ложно называем существующим, ибо нет ничего, но все становится», и притом становится не безусловно, а только мнимым, относительным образом³). Поэтому все есть и не есть, все подлежит противоположным утверждениям, все сказывается о всем и ничто ни о чем⁴).

_____________________

кура объясняется тем, что он отрицал существование Левкиппа (Diog. X, 13).

1) Plat. Theaet. 157 А. Ср. выше также Продик (377, 2).

2) Plat. Theaet. 156 А и след. Ar. Met. IX, 3, 1047 а, 5: αἰσθητὸν οὐδὲν ἕσται μὴ αἰσθανόμενον. Sext. Pyrrh. I, 219: τὰ δὲ μηδενὶ τῶν ἀνθρώπων φαινόμενα οὐδὲ ἔστιν.

3) Theaet. 152 А. Ср. 157 А: οὐδὲν εἶναι ἓν αὐτὸ καθ᾽ αὑτὸ, ἀλλὰ τινὶ ἀεὶ γίγνεσθαι. 160 Β. Plut. adv. Col. 4, 2: μὴ μᾶλλον εἶναι τοῖον ἢ τοῖον τῶν πραγμάτων ἔκαστον.

4) Ar. Μ. IV, 4, 1007 b, 19. Ср. утверждения Евтидема в Plat. Krat. 386, D.

383

Все эти скептические положения в равной мере согласуются с началами Гераклита, атомистов и Эмпедокла.

Аргументы Горгия располагаются следующим образом: 1) ничто не существует; 2) если есть нечто сущее, оно не познаваемо; 3) если даже оно познаваемо, оно невыразимо и неизъяснимо¹).

1. Если бы что-либо существовало, оно было бы А) чем-либо сущим, или В) чем-либо не существующим, или же С) и тем и другим вместе. Но оно не может быть: А) сущим, ибо сущее есть или нечто не происходящее, или нечто происшедшее, или единое, или многое, или подвижное, или неподвижное, — все невозможности, как показывает Горгий. а) Если сущее не возникло, оно безначально и бесконечно, —бесконечное же не находится нигде и следовательно его нет. Если бы бесконечное заключалось в чем-либо, оно было бы конечным; если бы оно заключалось в себе самом, оно было бы отлично от себя самого. (Это замечание превосходно и бьет против отвлеченности элейского понятия «сущего»: как впоследствии показал Платон, абсолютное в действительности должно в самом себе различаться, чтобы быть конкретным в себе самом). b) Но сущее не может и возникнуть — ни из ничто, ни из сущего: из ничто не может возникнуть нечто, а сущее, как сущее, ничем не отличается от сущего и постольку не может существовать до себя самого, предшествовать или следовать себе самому. — Далее доказывается, что сущее ни едино, ни много²) и что оно неподвижно, т. е., что оно столь же немыслимо, как и самое небытие Парменида.

В) Сущее не может быть несуществующим, или С) существующим и несуществующим в одно и то же время. Это Горгий доказывает совершенно по-элейски, на основании отвлеченного принципа тожества: бытие есть бытие, небытие — небытие; от одного к другому нет перехода, нельзя в одно и то же время быть и не быть.

____________________

1) (Pseudo-) Arist, De Melisso etc., c. 5 (Mul.): οὐκ εἶναι φησιν (ὁ Γοργίας) οὐδέν. εἰ δ’ ἔστιν, ἄγνωστον εἶναι; εἰ δὲ καὶ ἔστι καὶ γνωστόν, ἀλλ᾽ οὐ δηλωτὸν ἄλλοις. Следует изложение трактата Горгия «о природе или о небытии»; еще подробнее см. у Секста Math. VII, 65-87.

2) De Mel. 979 b, 36: καὶ ἓν μὲν οὐκ ἂν δύνασθαι εἶναι, ὅτι ἀσώματον ἂν εἴη τὸ ἕν τὸ γὰρ ασώματον, φησίν, οὐδὲν, ἔχων γνώμην παραηλησίαν τῷ τοῦ Ζήνωνος λόγῳ. У Секста (73) Горгий доказывает еще подробнее, что единое не может обладать количеством и величиной, быть непрерывным и быть телом.

384

2. Если есть нечто сущее—оно не познаваемо: сущее отлично от представления, от мысли, иначе все мыслимое было бы сущим. Если же сущее не есть, нечто мыслимое, то оно не познаваемо¹).

3. Если бы оно и было мыслимо и познаваемо, оно было бы невыразимо в словах, в звуках речи; нельзя словами породить представления, нельзя соединить с словами один неизменный смысл для всех лиц, времен и мест. Речь, посредством которой мы стремимся выразить сущее, не есть сущее: сообщается не сущее, а слова²).

Все эти аргументы предполагают понятие элейского «сущего» в его абстрактном тожестве с самим собою. Это отвлеченное утверждение закона тожества является принципом величайшего противоречия, уничтожающим возможность всякого бытия, знания, утверждений вообще. Ничего нельзя сказать ни о чем, поскольку сказуемое не тожественно с подлежащим. Единое не может быть многим в одно и то же время, и постольку всякое соединение подлежащего со сказуемым признается невозможным³). На том же отвлеченном принципе тожества строилось бесчисленное множество софизмов, которыми щеголяли пред толпою софисты младшего поколения. Таковы тезисы Евтидема и Дионисиодора: если Горгий учил, что нет ни истины, ни знания, то они наоборот утверждали, что заблуждение, ложь, противоречие невозможны, ибо небытия нет, оно немыслимо и невыразимо вовсе⁴). Если я знаю что-нибудь, — я знаю вообще и не могу быть незнающим и т. д.⁵). Или напр. софизм о том, что никто ничему не может научиться, ни знающий — потому что он уже знает, ни незнающий — потому то он чужд всякого знания⁶). Эти и подобные софизмы, гораздо менее остроумные, плодились до бесконечности, пока Аристотель не описал систематически все их многочисленные разновидности. Протагор и Горгий были теоретиками софистики; первый строил ее на отрицании закона противоречия⁷), второй, напротив того, на отвлеченном его утверждении⁸).

_____________________

1) De Mel. 980 а, 8, Sextus 77-82.

2) De Mel. 980 а, 19. Sext. 83-86.

3) Plat. Soph. 251 В, Ar. Phys. I, 2, 185 b, 25.

4) Plat. Euthyd. passim. Особенно 283 E, 286 C. ψευδῆ λέγειν οὐκ ἐστι... οὐδὲ δοξάζειν.

5) 293 Β.

6) 297 D и т. п.

7) Ср. Ar. Μ. IV, 4 и 5.

8) Ср. выше. Замечательно, что Горгий, как и Протагор, придавал, по-видимому, известное значение современным ему теориям о чувственном

385

Таковы были аргументы, которыми софистика обосновывалась. Из объективного, беспристрастного изложения ее истории мы видим, что весь ее теоретический скептицизм представляет собою мало оригинального, несмотря на кажущуюся новизну. Теория софистики со всеми ее особенностями объясняется всецело из естественного разложения античной мысли. Софисты не были философы, потому что не искали истины для нее самой; их нельзя назвать даже скептиками, потому что они, собственно, ни в чем не сомневались, ни перед чем не останавливались. Они просто не верили в истину, и большинство из них нисколько не давало себе труда выставлять какие-либо общие доказательства против ее существования. Сами Горгий и Протагор были не столько скептиками, сколько диалектиками. Софистика остальных — носит чисто-эмпирический, прикладной характер; она сознательно чуждается всяких принципов и в этом отношении более всего заслуживает упрека в нигилизме¹).

Чрезвычайно ошибочно было бы видеть в ней какое-то зарождение критицизма, свободного исследования и научности. Подобные мнения о софистике доказывают прежде всего некоторое понимание древней мысли. Кроме того, научность и критицизм не имеют ничего общего с эристикой, с софизмом, возведенным в принцип, с риторикой и отрицанием всякой объективной истины. Но несправедливо было бы и обвинять софистов в отрицании этой истины, которая сама закрылась на время густым туманом исторических противоречий.

2. Практический субъективизм софистов.

Скептицизм и субъективизм софистов не ограничивается одной умозрительной областью. Как сказано, вся сила их, внутренний

_________________________

восприятии. Оба признавали теорию истечений. Протагор мог заимствовать ее от атомистов, уже связавших с нею известные скептические положения. Горгий же почерпнул ее прямо от Эмпедокла (ср. Diels, 1. с. 345 и след.) Plat. Meno 76 С. D. τῶν ἀπορροῶν τὰς μὲν ἁρμόττειν ἐνίοις τῶν πόρων, τὰς δὲ ἐλάττους ἢ μείζους εἶναι... Цвет определяется Горгием как ἀπορροὴ σχημάτων ὄψει σύμμετρος καὶ αἰσθητός.

1) Отношение софистов к позднейшим скептикам метко охарактеризовано Брошаром (Les sceptiques grecs, 1887): les sceptiques sont des philosophes, les sophistes — des charlatans (Брошар делает исключение в пользу Горгия и Протагора). Стран. 12: les autres, en effet, tout en pariant et en agissant comme s’il n’y avait pas de vérité, ne paraissaient guère s’être atta-chés à déterminer les raisons théoriques de leur doute. Leur scepticisme est surtout pratique: ils songent à l’exploiter, bien plutôt qu’à l’expliquer... Ils ne s’arrêtent pas aux principes, ils courent aux applications. Si la dialectique a une si grande importance à leurs yeux, c’est uniquement à cause des services qu’elle peut rendre à la tribune ou au tribunal. Также стран. 18.

386

двигатель их деятельности лежит в сфере практической. Отвлеченный субъективизм есть начало враждебное философии, отрицающее объективную истину. Очевидно поэтому, что корень его должен лежать не в философии, не в теории, а в нравственной области. Но и здесь софистика является не только разлагающим началом, сколько одним из явлений, продуктов разложения, пожалуй, — одним из его факторов¹). Все же она есть лишь умственное движение и притом чисто отрицательного или чисто формального характера. В области нравственно-политической, как и в области философской, софисты лишь обобщают результаты разложения, совершившегося независимо от них, и способствуют его дальнейшим успехам сравнительно в небольшой степени. По всей Греции, как вследствие долгих и жестоких междоусобий, так и вследствие нормального общественного развития, священные старые законы, учреждения и обычаи поколебались до основания, а вместе с ними, в связи с развитием культуры, ослабла старая традиционная нравственность, пошатнулось религиозно-мифологическое миросозерцание. Софисты признали законы нравственные и политические — условными, — чем они и стали в 'их эпох у. В религиозной области софисты продолжали дело физиологов, хотя и с меньшею последовательностью. Они впервые начали объяснять мифы, как нравственные басни²), искали в них нравственного или физиологического значения; в общем же они стояли к богам ближе многих предшествовавших и последующих философов — приблизительно на одном уровне со всеми образованными людьми своего времени.

В нашу задачу не входит культурная история эпохи, и мы не намерены рисовать картину общественного разложения Греции. Но в общих чертах мы постараемся изложить отношение софистики к современным ей общественным явлениям. Их высшее искусство — риторика возникла и расцвела сначала в Сицилии, затем в Афинах, на демократической почве. Судебное и политическое красноречие сделалось предметом необходимого изучения сначала для честолюбцев, затем и для всех. Сутяжничество и ябедничество стали язвою афинского общества, гибельные последствия которой достаточно известны. Всякий, кто не хотел быть жертвою слова, должен был владеть им. А это было дело не

___________________

1) Ср. Bernhardy 1. с. 479.

2) С таким приемом мы встречаемся также у Метродора, ученика Анаксагора, который объяснил аллегорически поэмы Гомера (Zeller, I, 913, 926).

387

легкое и требовавшее долгого изучения и упражнения. Прежде всего эстетические требования были необыкновенно высоки, в Афинах особенно. Не было публики более взыскательной и развитой, и вместе более избалованной и прихотливой. В своей драме афиняне имели недосягаемые образцы слова и красноречия. По меткому выражению Грота¹) эта драма была тем путем, через который литература перешла к риторике, диалектике и нравственному умозрению, отличающим собою пятый век. Даже в период своего упадка афинская драма блистала всего более риторикой и ею пленяла толпу²). Трудно и приблизительно представить себе ту силу, которую имело слово в демократических городах. Политическое красноречие современных европейских ораторов и даже печать, в значительной мере его заменяющая, не могут дать понятие о живом слове, обращенном ко всем гражданам государства, к собранию народа. Сама по себе, независимо от своей политической важности, одна возможность такого обращения, такой беседы одного со всеми имела нечто опьяняющее, болезненно притягательное для многих.

Таким образом явились риторы и учители красноречия. Еще в Сицилии, как только местная тирания была свергнута и суды, получили демократический характер, явились первые риторы Тизий и Коракс³), написавшие первые руководства ораторского искусства. За ними следовали Фразимах и Феодор, потом Протагор и Горгий, которые стали писать речи на «общие места» т. е. наиболее общие и обыденные темы, заставляя заучивать их, как определенные риторические образцы, вместе с другими уловками, приемами и вопросами, имевшими целью поймать и запутать про-

_____________________

1) Grote, Gesch. Gr. IV, 571.

2) Сам Платон ука8ывает на связь софистики с современной ему драмой, которая перестала преследовать возвышенные идеалы и посвятила себя удовольствию толпы; угождая ее грубым инстинктам, она превратилась в софистическую риторику, вредную и льстивую (Gorg. 502): εὑρήκαμεν ῥητορικήν τινα πρὸς δῆμον τοιοῦτον οἶον παίδοιν τε ὁμον καὶ γυναικῶν καὶ ἀνδρῶν καὶ δούλων καὶ ἐλευθέρων, ἣν οὐ πάνυ ἀγάμεθα·κολακικὴν γὰρ αὐτήν φαμεν εἶναι. И как истинное искусство, очищающее и возвышающее душу, отличается от ложного искусства, угождающего чувственности, так и истинная философия отличается от софистики, истинная политика — от риторики.

3) Cicero, Brutus, XII, 46: itaque ait Aristoteles, cum sublatis in Sicilia tyrannis res privatae longo intervallo indiciis repeterentur, tum primum (quod esset acuta illa gens et controversa natura), artem et praecepta Siculos Coracem et Tisiam conscripsisse. Grote, 1. с. и след. Несмотря на тенденциозную защиту софистов, вся 67 глава дает нам яркую историческую их характеристику. Специальная полемика не входит в нашу задачу, и мы отсылаем читателя к беспристрастной оценке Целлера.

388

тивника1). Мы знаем, как усердны и многочисленны были труды и занятия подобных риторов, как значительно было их влияние на язык и на изучение языка2). Они создали риторику, открыли начала грамматики и стилистики. В этом отношении их заслуги признавались всеми: сам Сократ слушал Продика и посылал к нему в ученье некоторых юношей. Поэты как Эврипид, государственные люди как Перикл, Критий, Алкивиад искали их общества; Исократ и Фукидид учились у Горгия, более всех повлиявшего на аттическую прозу и красноречие3). Искусство слова, о котором говорит Горгий у Платона «есть наивысшее благо, которому люди обязаны своею свободой, а равным образом и тою властью, которой каждый из нас обладает в своем городе. Оно заключается в том, чтобы уметь убеждать судей в судилищах, сенаторов в сенате, народ в народном собрании, — словом, во всяком политическом сборище. Этим искусством мы можем поработить всякую силу, взять верх над всяким человеком, какими-бы дарованиями и знаниями он ни обладал, и никакое богатство не противостанет ему. И окажется, что богач обогатился не для себя, но для того, кто умеет убеждать толпу»⁴). Слова эти не заключают в себе никакого преувеличения. Исторически они совершенно верны, кто бы их ни высказал. Далее Платон показывает, чти подобное «убеждение», порождаемое ритором, не есть убеждение в истине, присущее знанию, но убеждение в каком-либо мнении. Софисты, ораторы не заботятся об истине, сомневаясь в самом ее существовании; они убеждают, в чем хотят, и в этом-то Горгий и его ученики видят превосходство риторики⁵). Как учил Протагор, она есть искусство делать слабое сильным и сильное слабым, правду кривдой и кривду правдой⁶) — определения, верные фактически и вполне согласные с теорией софистов. Нельзя знать истину, нельзя и заблуждаться; всякая вещь подлежит противу-

____________________

1) Aristot. Soph. Elench. 34, 183 b, 36, сл·: καὶ γὰρ τῶν περὶ τοὺς ἐριστικοὺς λόγους μισθαρνούντων ὁμοία τις ἦν ἡ παίδευσις τῇ Γοργίου πραγματεία.·λόγους γὰρ οἱ μὲν ῥητορικοὺς οἱ δὲ ἐρωτητικοὺς ἐδίδοσαν ἐκμανθάνειν, εἰς οὓς πλειστάκις ἐμπίπτειν ᾠήθησαν ἑκάτεροι τοὺς ἀλλήλων λόγους.

2) См. Zeller 1018-24.

3) Plat. Prot. 341 A. Men. 96 D. Theaet. 151 B.

4) Plat. Gorg.452 D. E.

5) Ib.468 и пр. passim.

6) Aristot. Rhet. II, 24, 1402 a, 23, след.: καὶ τὸ τὸν ἥττω δὲ λόγον κρείττω ποιεῖν τοῦτ’ ἐστίν. καὶ ἐντεῦθεν δικαίως ἐδυσχέραινον οἱ ἄνθρωποι τὸ Πρωταγόρου ἐπάγγελμα; ψεῦδός τε γάρ ἐστι καὶ οὐκ ἀληθές. Cp. Xenoph. Oec. 11, 25: τὸ ψεῦδος ἀληθὲς ποιεῖν. Plat. Phaedr. 267 А.

389

положным утверждениям¹). Высшее из искусств есть искусство противоречия (ἀντιλογικὴ τέχνη).

Конечно в риторике дело шло главным образом о политических и юридических вопросах, о правде и кривде, о предметах нравственных. Но и в этой области скептицизм софистов вполне обусловливается естественным, историческим путем.

В силу чрезвычайно сложных причин государственное устройство греческих народов переживало роковой кризис. Старые формы обветшали, их взаимные противоречия между собою и внутренние противоречия с изменившеюся действительностью обострились в высшей степени и породили убийственные раздоры и междоусобия. Вся Греция распалась на два противоположные лагеря, соответственно двум государственным типам — демократическому и олигархическому. Спартанская аристократия выродилась в олигархию вследствие опустошений, совершенных войною в ее среде. Афинская демократия по той же причине была вынуждена расширить своп ряды и мало-по-малу выродилась в охлократию. Превратившись в краткий срок из городской республики в могущественное государство, Афины поневоле должны были изменить своему первоначальному характеру и колебались между демагогией и тиранией.

Таким образом и здесь, в области государственной, все, что прежде казалось твердым, устойчивым, явилось сомнительным и шатким. Понятия права и закона значительно изменились, явились условными, относительными. Прихоть демагога, воля тирана или черни отменяла законы и полагала их, и самая конституция государства подвергалась коренным изменениям. При таких условиях закон часто являлся лишь произвольным постановлением лиц, находившихся у власти и преследовавших свои личные выгоды²). Законы перестали быть священным и неприкосновенным заветом богов и превратились в условные, изменчивые, человеческие изобретения³). Сам по себе всякий закон и справед-

___________________

1) См. выше 380. Также Seneca, ер. 88, 43. Protagoras ait de omni re in utramque partem disputari posse ex aequo et de hac ipsa, an omnis res in utramque partem disputabilis sit.

2) По Ксенофонту, уже Перикл определял закон следующим образом: πάντα, ὅσα ἂν τὸ κρατοῦν τῆς πόλεως βουλευσάμενον ἃ χρὴ ποιεῖν γράψῃ, νόμος καλεῖται, при чем Алкивиад доказывал ему, что подобное определение, при всей его верности, относится столько же к закону, сколько к политическому насилию Μ. I, 2, 40-48.

3) Ib. IV, 4, 14: καὶ ὁ Ἱππίας, Νόμους δ’, ἔφη, ὦ Σώκρατες, πῶς ἄν τις ἡγήσαιτο σπουδαῖον πρᾶγμα εἶναι ἢ τὸ πείθεσθαι αὐτοῖς, οὕς γε πολλάκις αὐτοὶ οἱ θέμενοι ἀποδοκιμάσαντες μετατίθενται.

390

лив, и несправедлив, — все зависит от мнения и произвола, от точки зрения человека. Что один город считает хорошим и справедливым, то в другом городе считается несправедливым и противным закону, как указывает Протагор¹). Гиппий вместе с другими софистами пытается отличить естественное право, природный закон от условных, человеческих законов. Человеческие законы, изменчивые и относительные — искусственны, произвольны и противны природе²). И это противоположение природы положительному законодательству делается общим местом софистики³), из которого часто выводились самые крайние выводы, как например отрицание сословий и проч.⁴). На деле оказывается, что естественный закон природы есть право сильного: тот, кто — сильнее закона, нарушает и разрушает его; тот, кто слабее его, тот повинуется. Эта мораль высказывалась и софистами, и учениками софистов, государственными людьми того же времени⁵). «Боги, как мы в это веруем по общепринятому мнению, и люди, как мы это ясно знаем, — в силу естественной необходимости господствуют везде, где они имеют силу. Этот закон не мы выдумали, не мы первые им пользуемся и мы передаем его навсегда во все будущие времена» —таковы слова Афинских послов к Мелийцам. «Установим принцип, в котором мы с вами совершенно согласны, который мы хорошо понимаем, чтобы применить его к людям, которые понимают его столь же хорошо. Дела устраиваются меж людей по законам справедливости, когда равная необходимость заставляет их ей подчиняться; но те, которые имеют перевес в силе, делают все, что в их власти, а слабые должны подчиняться»⁶). Этот принцип междоусобного убийственного насилия господствует в борьбе народов и переносится оттуда и в борьбу партий, которая в каждом

_____________________

1) Theaet. 167 С: οἷά γ’ ἂν ἑκάστῃ πόλει δίκαια καὶ καλὰ δοκῇ, ταῦτα καὶ εἶναι αὐτῇ, ἕως ἂν αὐτὰ νομίζῃ. 172 Β.

2) Plat. Prot. 337 D: ὁ δὲ νόμος τύραννος ὢν τῶν ἀνθρώπων πολλὰ παρὰ τὴν φύσιν βιάζεται. О естественных законах — см. Xen. Μ. IV, 4.

3) Gorg. 482 E. Theaet. 172 B. Leg. X, 889 D: τὴν νομοθεσίαν πᾶσαν οὐ φύσει, τέχνῃ δέ;·ἧς οὐκ ἀληθεῖς εἶναι τὰς θέσεις... τὰ καλὰ φύσει μὲν ἄλλα εἶναι, νόμῳ δὲ ἕτερα, τὰ δὲ δὴ δίκαια οὐδ’ εἶναι τὸ παράπαν φύσει и т. д. Ar. Soph. El. 12, 173 a, 7: πλεῖστος δὲ τόπος ἐστὶ τοῦ ποιεῖν παράδοξα λέγειν ὥσπερ καὶ ὁ Καλλικλῆς ἐν τῷ Γοργία... ἐναντία γὰρ εἶναι φύσιν καὶ νόμον, καὶ τὴν δικαιοσύνην κατὰ νόμον μὲν εἶναι καλὸν κατὰ φύσιν δ’οὐ καλόν.

4) Cp. Zeller, I, 1007.

5) Софист Фразимах, Plato, De Rep. 338 C: φημὶ γὰρ ἐγὼ εἶναι τὸ δίκαιον οὐκ ἄλλο τι, ἢ τὸ τοῦ κρείττονος ξυμφέρον и пр. Ср. всю речь Полоса и Калликла в Горгии: ἄγειν βίᾳ τὸν κρείττω τὰ τῶν ἡττόνων.

6) Thuc. V, 89, 105.

391

городе отражала в малом Пелопоннезскую войну; и там, где политический раздор проник в города и даже отдельные семьи, право сильного естественно брало верх над всяким другим. Общеобязательность, неприкосновенность государственных законов стала в глазах многих предрассудком, мнением, от которого было выгодно и легко отрешиться¹). Странствующие софисты, скитавшиеся по Греции, видали всякие виды и всякие порядка. Не привязанные ни к какому государственному строю, они более, чем кто-либо, считали все законы произвольными, условными, искусственными²). Сколько законов, сколько правителей — столько и мнений, — все дело в том, чтобы суметь дать силу своему собственному мнению.

Яичная и семейная мораль расшаталась в связи с политической моралью, вместе с законами, верованиями. Сюда примешалась роскошь, утонченная культура с одной стороны и тяжкие бедствия, опустошившие Грецию, — с другой. Политическая жизнь городов с ее праздностью и смутами не была хорошею школой морали. Публичность жизни дурно отозвалась на домашнем быту и породила самые возмутительные формы разврата. Обострившаяся усобица в связи с борьбою партий приучила всех к большой неразборчивости в средствах. Самые нравственные понятия извратились и потеряли прежний смысл³); традиционные правила нравственности стали столь же сомнительными, как и политические законы. Прежде эти правила основывались на традициях и закреплялись воспитанием; теперь, когда воспитание каждого стадо чисто случайным, — эти правила не имеют другого основания кроме мнений, личных или навязанных. Самое появление софистов, этих новых «учителей добродетели», их общий успех свидетельствует о том, до какой степени традиционная мораль оказалась несостоятельною. Первые софисты много декламировали о добродетели и сочиняли в ее честь различные аллегории, до сих пор сохранившие свое казенное

___________________

1) См. речь Калликла в «Горгии».

2) Plato, Tim. 19 Е: τὸ δὲ τῶν σοφιστῶν γένος αὖ πολλῶν μὲν λόγων καὶ καλῶν ἄλλων μάλα ἔμπειρον ἥγημαι, φοβοῦμαι δὲ, μή πως, ἄτε πλανητὸν ὂν κατὰ πόλεις, οἰκήσεις τε ἰδίας οὐδαμῇ διῳκηκός, ἄστοχον ἅμα φιλοσόφων ἀνδρῶν ἦ καὶ πολιτικῶν, ὅσα ἂν οἶά τε ἐν πολέμῳ καὶ μάχαις πράττοντες ἔργῳ καὶ λόγῳ προσομιλοῦντες ἑκάστοις πράττοιεν καὶ λέγοιεν.

3) Я напомню знаменитую картину нравственного разложения, рисуемую Фукидидом III, 82-83 и др. особенно 82, 3: καὶ τὴν εἰωθυῖαν ἀξίωαιν τῶν ὀνομάτων ἐς τὰ ἔργα ἀντήλλαξαν τῇ δικαιώσει; τόλμα μὲν γὰρ ἀλόγιστος ἀνδρίа φιλέταιρος ἐνομίσθη и т. д.

392

значение¹). Даже и про остальных нельзя сказать, чтоб они были хуже своего века, — они стояли на одном уровне с ним²). Для учителей нравственности это было бы очень плохо во всякое время, но для наемных преподавателей риторики — этого было более, чем достаточно. Риторика, как высшее из искусств, как высшее благо, имеет свою мораль, безнравственную в строгом смысле слова. Искусство порождать всякие убеждения независимо от их нравственной цены, искусство изменять и производить мнимую видимость предметов, делать правду кривдой и худое сильным, — есть искусство безнравственное³). А к нему, как известно, сводилась вся «добродетель», преподаваемая софистами.

Естественно, оно и не могло быть иначе, как это явствует из всего существа софистики. Да и в чем могла она найти какой-либо новый и высший принцип для обоснования морали? В мнениях древних поэтов и философов, которых она разбирала? Это она и делала с особенною любовью, но из таких изысканий ничего, кроме тех же риторических упражнений, не выходило. Отдавая себе отчет о происхождении нравственных понятий, софисты не могли идти далее утилитарных соображений⁴).

В эту эпоху, вместе с моралью, и религия пришла в упадок: прежняя наивная вера давно уступила место скептицизму и суеверию. Изучение поэтов и философов, сравнение различных мифов, их обсуждение с физической, нравственной и философской точки зрения породило разрушительный анализ. Астрономия и метеорология более всего другого вытеснили прежних видимых богов и представили веские против них доказательства. В среде самой религии замечается множество мистических сект и новых культов, занесенных с востока. Охлократическое начало прони-

____________________

1) Напр. известная басня Продика: «О Геркулесе на распутьи».

2) На это обстоятельство особенно напирают защитники софистов, как Грот, Катков и др.

3) Ar. Rhet. II. 24: καὶ ἐντεῦθεν δικαίως ἐδυσχἐραινον οἱ ἄνθρωποι τὸ Πρωταγόρου ἐπάγγελμα; ψεῦδός τε γάρ ἐστι καὶ οὐκ ἀληθὲς ἀλλὰ φαινόμενον εἰκὸς, καὶ ἔν οὐδεμιῷ τἐχνῃ ἀλλ’ ἐν ῥητορικῇ καὶ ἐριστικῇ. См. также Plato, Phaedr. 267 A: Τισίαν δὲ Γοργίαν τ’ ἐάσωμεν εὕδειν, οἳ πρὸ τῶν ἀληθῶν τὰ εἰκότα εἶδον ὡς τιμητέα μᾶλλον, τά τε αὖ σμικρὰ μεγάλα καὶ τὰ μεγάλα σμικρὰ φαίνεσθαι ποιοῦσι διὰ ῥώμην λόγου и т. д.

4) Prot. 322 C: Ζεὺς οὖν δείσας περὶ τῷ γένει ἡμῶν, μὴ ἀπόλοιτο πᾶν, Ἑρμῆν πέμπει ἄγοντα εἰς ἀνθρώπους αἰδῶ τε καὶ δίκην, ἵνα εἷεν πόλεων κόσμοι τε καὶ δεσμοὶ φιλίας συναγωγοί.

393

кает и на Олимп: варвары ломятся в божественный полис и он дает им у себя место¹).

Сравнивая богов своих и чужих, старых и новых, сопоставляя их с нравственными и философскими понятиями, грек приходит к убеждению, что и здесь все основано на мнении и произволе, что и здесь нет ничего достоверного и безусловного. Протагор говорит, что о богах он не может знать, существуют ли они, или нет²). — Происхождение богов объяснялось или обманом жрецов и правителей (Критиас), или простым обожествлением полезных человеку предметов, напр., солнца, луны, рек, хлеба, вина (Продик)³). Мы знаем, какая глубокая связь существовала между культом и государственными учреждениями. Богов чтили по закону государства и ими санкционировался этот закон; когда же он явился условным человеческим мнением и постановлением, то и самые боги превратились в вымысел законодателя. По мнению Крития, законы были установлены для отвращения людей от открытого насилия; религия — для того, чтобы положить узду на тайные дела, мысли и намерения человека⁴). Точно так же, как и законы, религия не есть нечто естественное, обусловленное самою природою вещей — иначе все кланялись бы одним и тем же богам, между тем как их различие доказывает лучше всего, что их почитание основывается на человеческом изобретении и соглашении⁵).

Таковы результаты нравственного миросозерцания софистов. „Если нет объективной истины, то не может быть и никакого общеобязательного закона; если человек есть мера всех вещей

_____________________

1) Bernhardy, Grundriss d. gr. Lit. 1876, I, 478: In der ochlokratischen Denkart behauptet keinen geringen Platz die chaotische Gottesverehrung.ἑ Cp. Aristoph. Aves, βάρβαροι θεοὶ 1520 и след., особливо слова Посейдона об одном из них 1570: ὦ δημοκρατία, ποῖ προβιβᾷς ἡμᾶς ποτε, εἰ τουτονί γ’ ἐχειροτόνησαν οἱ θεοί;.,. πολὺ γὰρ δή σ’ ἐγὼ ἑόρακα πάντων βαρβαρώτατον θεῶν.

2) Sext. Empir. adv. Math. IX, 56: περὶ μὲν θεῶν οὐκ ἔχω εἰπεῖν οὔτε εἴ εἰσιν, οὔθ’ ὁποιοί τινές εἰσι. πολλὰ γὰρ τὰ κωλύοντα εἰδέναι, ἥ τε ἀδηλότης, καὶ βραχὺς ὢν ὁ βίος τοῦ ἀνθρωώπον.

3) Ib. 18: Πρόδικος δὲ ὁ Χῖος, ἥλιόν φησι καὶ σελήνην καὶ ποταμοὺς καὶ κρήνας καὶ καθόλου πάντα τὰ ὠφελοῦντα τὸν βίον ἡμῶν οἱ παλαιοὶ θεοὺς ἐνόμισαν διὰ τὴν ἀπ᾽ αὐτῶν ὠφέλειαν, καθάπερ Αἰγύπτιοι τὸν Νεῖλον, καὶ διὰ τοῦτο τὸν μὲν ἄρτον Δήμητραν νομισθῆναι, τὸν δὲ οἶνον Διόνυσον, τὸ δὲ ὕδωρ Ποσειδῶνα, τὸ δὲ πυρ Ἥφαιστον. Ср. Cic. de nat. d. I, 42: Quid Prodicus Ceus? qui ea quae prodessent hominum vitae, deorum in numero habita esse dixit, quam tandem religionem reliquit?

4) См. его стихи, приводимые Секстом, Math. IX, 54 и пр. cp. Zeller, I, 1011.

5) Plat. Leg. X, 889 E. θεοὺς... εἶναι πρῶτόν φασι οὖτοι τέχνῃ, οὐ φύσει, ἀλλά τισι νόμοις, καὶ τούτους ἄλλους ἄλλῃ, ὅπη ἕκαστοι ἑκάστοις συνωμολόγησαν νομοθετούμενοι и т. д.

394

в своем представлении, то тем же самым станет он и в своем действии; если для каждого истинно то, что ему кажется истинным, то для каждого должно быть также хорошо и справедливо, что ему представляется справедливым и хорошим. Другими словами, всякий имеет естественное право следовать своему произволу и склонностям, и если ему препятствуют в этом закон или нравы, то это — нарушение такого естественного права, насилие, которому никто не обязан подчиняться, если он обладает достаточною силой, чтобы переломить или обойти его»¹).

В заключение скажем несколько слов о педагогической деятельности софистов. Они учили молодых людей всему, что было им нужно для успешного ведения своих частных и общественных дел, т.-е. главным образом тому же искусству слова. Некоторые называли это учить добродетели; другие, как Горгий, едва ли не самый почтенный и добросовестный из софистов, обещал делать сильными своих учеников. Воспитание это не было идеальным, потому что софисты не могли сообщить юношеству никаких идеалов и оно не было реальным, потому что реальные знания не составляли цели его. Оно было чисто формальным и в этом отношении имело несомненное сродство с тем, что мы называем теперь «классическим» образованием. В общем и результаты, были сходны, — мы разумеем нигилизм при полном отсутствии как идеалов, так и всяких положительных знаний. Софистическое образование сосредоточивалось главным образом на формальном изучении языка. Грамматика, стилистика, синонимика, риторика занимают главное место; чтение древних писателей, которыми усиленно занимались софисты, перестает быть живою пищей ума и чувства, превращаясь в простой материал для формально-грамматического и риторического разбора. Точно также и все другие науки преподаваемые софистами — немножко физики и математики, немножко истории и археологии в связи с мифологическими благоглупостями какого-нибудь законоучителя в роде Продика, — все это имело целью чисто формальное развитие отвлеченной рассудочности. Не следует забывать, впрочем, что, под руководством софистов, греки изучали только один язык, и притом язык живой — свой собственный. Кроме того, их способ воспитания не сделался никогда казенною государственною системою. Он не был ни казенным, ни системой. Государство смотрело

______________________

1) Zeller, I, 1005.

395

всегда довольно косо на этих вольнопрактикующих педагогов; каждый из них имел свою методу, свою систему и программу, которые определялись лишь в самых общих чертах взаимной конкуренцией софистов и общественною потребностью в среднем образовании. Школы софистов были частными заведениями, притом кочевыми и свободными от всякого правительственного контроля. Это было предприятие выгодное, и способный педагог легко мог нажить деньги: отсюда вытекает та недостойная конкуренция, та погоня за богатыми учениками, которою многие из них составили себе печальную известность¹).

Взвешивая все вышесказанное, мы понимаем, каким образом слова «софист» и «софистика» получили тот специфический смысл, который мы с ними связываем. Софистика есть мнимая, кажущаяся мудрость, которая ищет не истины, а своего, своей выгоды, пользы²); софист есть человек, обладающий формальным искусством мысли и слова, диалектики и риторики и пользующийся ими для своих субъективных целей независимо от объективного содержания этих целей. Эристик спорит не для истины, а для того, чтобы победить в споре, софист спорит и говорит, чтобы убедить, в чем он хочет. Он отличается от прежних диалектиков не средствами, не способностью рассуждения, но своей субъективной целью, которую он ставит выше всего, считая себя мерою всех вещей³).

Софистика таким образом заключает в себе начало антифилософское: философия не может и не должна быть целью сама по себе. По убеждению образованных политических деятелей, как напр. Калликлеса, ею не следует заниматься настолько, чтобы быть философом, ибо это может отдалить от практической деятельности⁴); но как чисто-формальное средство для раз

____________________

1) Plato, Soph. 221 D; Ibid. 223 B: νέων πλουσίων καὶ ἐνδόξων γιγνομένη θήρα προσρητέον... σοφιστική. Ibid. 231 D: φέρε, ὁπόσα ἡμῖν ὁ σοφιστὴς πέφανται; δοκῶ μὲν γὰρ τὸ πρῶτον εὑρέθη νέων καὶ πλουσίων ἔμμισθος θηρευτής.

2) Arist. Sophist. Elench. 1, 165 а, 21: ἔστι γὰρ ἡ σοφιστικὴ φαινομένη σοφία οὖσα δ’ οὒ, καὶ ὁ σοφιστὴς χρηματιστὴς ἀπὸ φαινομένης σοφίας ἀλλ’ οὐκ οὔσης. cp. ib. 28-33.

3) Arist. Met. IV, 2, 1004 b, 22: περὶ μὲν γὰρ τὸ αὐτὸ γένος στρέφεται ἡ σοφιστικὴ καὶ ἡ διαλεκτικὴ τῇ φιλοσοφίᾳ, ἀλλὰ διαφέρει τῆς μὲν τῷ τρόπῳ τῆς δυνάμεως, τῆς δὲ τοῦ βίου τῇ προαιρέσει. ἔστι δὲ ἡ διαλεκτικὴ πειραστικὴ περὶ ὧν ἡ φιλοσοφία γνωριστική, ἡ δὲ σοφιστικὴ φαινομένη, οὖσα δ’ οὔ. Ср. также Soph. Elench. 34, 183 а.

4) Plat. Gorg. 487, C. D: μὴ προθυμεῖσθαι εἰς τὴν ἀκρίβειαν φιλοσοφεῖν, ἀλλὰ εὐλαβεῖσθαι παρακελεύεσθε ἀλλήλοις, ὅπως μὴ πέρα τοῦ δέοντος σοφώτεροι γινόμενοι λήσετε διαφθαρέντες. Таков ответ на вопрос, который

396

вития ума — она несомненно полезна и прилична юноше, приучая ум к отвлечению, к разностороннему обсуждению вещей или скепсису. Такая философия чужда всякого идеала, потому что он есть цель в себе; напротив того, она отрешает от всякого положительного, объективного идеала.

В этом постоянная, пребывающая идея, сущность софистики. ее мнимая мудрость обусловливается антифилософским субъективизмом; он весь выразился в софистике с тою яркостью и пластичностью, которая доступна одной древности. Никогда отрицание философии не было высказано так ясно и всесторонне и никогда оно не было так мотивировано. Древняя философия пала, и если ей суждено было ожить, то в новой форме, на новой почве и с новой силой. Возможна ли философия, может ли она познавать истину, полезна ли она сама по себе и может ли она быть сама себе целью? Все эти вопросы разрешил Сократ, философ по призванию свыше, воплотивший в себе идеал человеческой мудрости. Он осудил софистику во имя философии.

Тем не менее, и несмотря на свой коренной недостаток, умственное движение, представляемое софистами, подкупает историка своей молодостью, своим живым драматизмом. В нем чувствуется не упадок, а избыток сил, их плодотворное брожение. Это болезнь роста, а не старости. Софисты быстро сходят со сцены и перестают являться умственной силой, как только устанавливается новое философское движение. Но они не перестают существовать и продолжают свою прежнюю деятельность бродячих риторов даже в поздние времена римской империи, хотя их прежний смысл и значение утрачивается навсегда уже в четвертом веке.

____________________

Калликл поставил себе в сообществе нескольких афинян: до каких пределов следует упражняться в мудрости (μέχρι ὅποι τὴν σοφίαν ἀσκητέον εἴη;).

397