Глава II. Теодицея Достоевского

1. Мировое зло.

Царство бытия, в котором мы живем и которое знаем по ежедневному опыту, пронизано злом и все­возможными видами несовершенства. Достоевский знает и умеет художественно изобразить не только резкие, бьющие в глаза проявления зла, но и самые утонченные формы его, кроющиеся в тайниках чело­веческой души. Особенно мучают его страдания ни в чем неповинных детей. Иван Карамазов рассказы­вает, как генерал затравил на глазах матери стаей борзых собак восьмилетнего ребенка за то, что он случайно зашиб камнем ногу его любимой гончей. Случаи истязания детей родителями он преподносит с такой силой изобразительности, что, прочитав их, тошно становится смотреть на мир.

Судьба кроткой женщины, мучимой жизнью и людьми, глубоко волнует Достоевского. Соня Мармеладова, жена Версилова, надрывающие сердце му­чения «Кроткой», покончившей с собою, выбросив­шись из окна с иконою в руках, — незабываемые об­разы.

Крайняя степень унижения человека нищетою, несчастным стечением обстоятельств, мелкими поро­ками, слабостью характера изображена Достоевским с удручающею силою: вспомним семью Мармеладова, семью штабс-капитана Снегирева, генерала Иволгина, множество добровольных шутов (Максимов, Скура­тов, Ежевикин, Фердыщенко и др.). Мелкая дрян-

176

ность антигероя «Записок из подполья», гнусная рас­четливость уверенно идущих к своей хищнической цели людей, вроде Юлиана Мастаковича («Елка и свадьба») или Лужина («Преступление и наказание»), одержимость сладострастием Федора Павловича Ка­рамазова, Свидригайлова, надрыв одаренных сильною волею, но униженных нестерпимою обидою Настасьи Филипповны, Грушеньки, Екатерины Ивановны, богоборчество Раскольникова, Ивана Карамазова, демо­низм Ставрогина, Петра Верховенского — все это сгущенные образы, но знакомство с ними открывает глаза на те же проявления зла в менее острой фор­ме, разлитые во всем мире, опутывающие всю нашу жизнь ежедневно и ежеминутно. Подлинно весь «мир во зле лежит». Зло так всепроникающе и во многих своих проявлениях так загадочно, что является со­мнение, возможно ли чтобы мир, столь несовершен­ный, был творением всемогущего, всеблагого и всеведущего Бога.

Теряясь перед загадкой мирового зла и отноше­ния к нему Бога, ум множества людей приходит к ре­шению трагически безутешному, именно к мысли, что сам Бог есть существо сравнительно слабое, не абсолютно совершенное, не всемогущее и не всеведу­щее. Они упускают из виду, что такое на первый взгляд простое и ясное решение вопроса ведет к безвыходным затруднениям: оно обязывает признать, что Бог есть существо, не первичное, а производное из какого-то другого начала, и делает непонятным происхождение мира. Еще проще мысль тех людей, которые, наблюдая мировое зло, приходят к атеиз­му. Вопрос о возникновении мира, как системы, со­стоящей из множества соотнесенных друг с другом элементов, обыкновенно, не тревожит их, потому что их ум вообще не доходит до глубинных проблем. Что же касается мирового зла, им приходится принять его в компании капитана Лебядкина, как неотврати­мое следствие железных законов природы: «Таракан не ропщет», когда равнодушная природа выводит его в расход («Бесы»).

177

Совесть христианина неумолчно свидетельствует, что всякое зло есть нечто недолжное и не необхо­димое, а ум его не может отказаться от мысли, что мир есть творение абсолютно совершенного Бога, всемогущего, всеведущего и всеблагого. Тем настоя­тельнее встает перед ним проблема теодицеи, науки, объясняющей происхождение зла и показы­вающей, что Бог не есть творец зла. Посмотрим, имеется ли теодицея или, по крайней мере, некото­рые существенные элементы ее у Достоевского.

2. Теодицея.

Достоевский решительно отвергает все те лож­ные учения, согласно которым зло есть необхо­димое условие добра. Таково, например, утверждение, будто зло есть необходимый момент в гар­монии целого, подобно тому как диссонанс может быть необходимым для красоты музыкального про­изведения. Не согласен он и с тем, что зло необхо­димо, как условие познания добра. «Для чего позна­вать это чортово добро и зло, когда это столького стоит? — говорит Иван Карамазов. — Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к Боженьке». Особенное отвращение вызывает в нем мысль, что счастье можно построить на страдании предков. «Представь, — спрашивает Иван Карамазов Алешу, — что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой, но для этого необ­ходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулаченком в грудь, и на неотмщенных слезках его основать это здание, согласился бы ты быть архитектором на этих усло­виях! И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых ты строишь, согласились бы сами при­нять свое счастие на неоправданной крови маленько­го замученного, а приняв, остаться на веки счастли­выми?» («Бунт» Ивана Карамазова). Алеша, как и

178

всякий человек, прислушивающийся к голосу совести, отвечает: «Нет, не могу допустить». И в самом деле такой мир не заслуживал бы существования. Тем на­стоятельнее встает вопрос, как мог всемогущий и всеблагой Бог сотворит наш мир, столь глубоко про­низанный всевозможными видами зла. Очевидно, не Бог сотворил зло. В таком случае кто же виновник зла? Ответ на этот вопрос, по крайней мере, для цар­ства человеческих отношений Достоевский дает вполне определенный. В статье, посвященной памяти Жорж Занд и написанной с большим подъемом, Достоевский утверждает, что одна из основных идей христианства есть «признание человеческой личности и свободы ее, а, стало быть, и ее ответственности. Отсюда и признание долга, и строгие нравственные запросы на это, и совершенное признание ответствен­ности человеческой» («Дн. Пис., 1876, июнь). В «Записных тетрадях» епископ Тихон говорит: в будущей жизни «увидит человек, что все решительно все на свете в земной его жизни от одного только него и за­висит» («Записные тетради Достоевского» 1935, стр. 223). Особенно возмущают Достоевского учения, объясняющие преступления и всякие дурные поступ­ки человека влиянием среды и несовершенством об­щественного строя. «Делая человека ответственным, — пишет он, — христианство тем самым при­знает и свободу его. Делая же человека зависящим от каждой ошибки в устройстве общественном, уче­ние о среде доводит человека до совершенной безличности, до совершенного освобождения его от вся­кого нравственного личного долга, от всякой само­стоятельности, доводит до мерзейшего рабства, ка­кое только можно вообразить. Ведь этак табаку че­ловеку захочется, а денег нет, так убить другого, что­бы достать табаку. Помилуйте: «развитому человеку, ощущающему сильнее неразвитого страдание от не­удовлетворения своих потребностей, надо денег для удовлетворения их — так почему ему не убить не­развитого, если нельзя иначе денег достать?» («Дневник Пис.», 1873, III).

179

Итак, человек — существо свободное; ничто не вынуждает его совершать дурные поступки; если че­ловек отклоняется от пути добра и вступает на путь зла, он страдает и не имеет права сваливать вину на других, на среду или на Бога, будто бы плохо сотво­рившего мир.

Бердяев в своей ценной книге «Миросозерцание Достоевского» в главе «Свобода» говорит, что «сво­бода стоит в самом центре миросозерцания Досто­евского», «свобода для него есть и антроподицея и теодицея, в ней нужно искать и оправдания человека и оправдания Бога». «Достоевский исследует судьбу человека, отпущенного на свободу».

В главах о личности Достоевского я стараюсь установить, что и в жизни своей он отстаивал свобо­ду, как одну из абсолютных ценностей: к кружку Петрашевского он присоединился, как борец за сво­боду, а впоследствии резко осуждал всех тех социа­листов, которые хотят строить счастье человечества, принижая личность и превращая общество в муравейник.

Человек, как существо свободное, может всту­пить на путь враждебного или равнодушного к дру­гим существам обособления от них, но он же может свободно обнять своею любовью весь мир и тогда осуществляет абсолютное божественное добро, ради возможности которого и сотворен мир Богом. В «Сне смешного человека» Достоевский рассказывает исто­рию «смешного человека», кандидата в самоубийцы, утратившего восприятие ценностей и их иерархии («на свете везде все равно»); он увидел себя во сне перенесенным на другую планету, где люди бы­ли счастливы, потому что жизнь их была построена на взаимной любви и «единении с Целым вселенной». «Смешной человек» развратил их, научив бороться «за мое и твое». Началось разъединение, потому что «каждый возлюбил себя больше всех», «каждый стал столь ревнив к своей личности, что изо всех сил ста­рался лишь унизить и умалить ее в других». Проснув-

180

шись, смешной человек отказался от замысла по­кончить с собою: жизнь для него стала осмысленною, он понял, что «люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Зло ис­чезло бы и все стало бы совершенным», «в один бы день, в один бы час — все бы сразу устроилось. Главное — люби других, как себя, вот что главное, и это все, больше ровно ничего не надо».

Главное условие возможности всеобщей гармонии состоит в том, чтобы цель всех существ была еди­ная, не в смысле тожества ее, а в смысле возможно­сти согласования различных деятелей для творения общего целого вроде того, как в исполнении орато­рии принимают участие многие оркестранты и певцы. Достоевский так и смотрит на конечную цель жизни. «Смешной человек», открыв истину о смысле жизни, говорит: «все идут к одному и тому же, по крайней мере все стремятся к одному и тому же, от мудреца до последнего разбойника, только разными дорога­ми». В «Братьях Карамазовых» эта же мысль выраже­на еще яснее в связи с понятием «полноты жизни» так же, как она высказана Вл. Соловьевым, в его «Чтениях о богочеловечестве» (чтения эти слушал Достоевский в Соляном Городке и содержание их, ко­нечно, было предметом его бесед с Соловьевым). Старец Зосима рассказывает, как «таинственный по­сетитель» говорил ему: «Всякий-то теперь стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит из всех его усилий, вместо полноты жизни, лишь полное са­моубийство, ибо, вместо полноты определения суще­ства своего, впадают в совершенное уединение». «Повсеместно ныне ум человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение лица состоит не в личном уединенном его усилии, а в людской об­щей целостности. Но непременно будет так, что при­дет срок сему страшному уединению, и поймут все разом, как неестественно отделились один от друго­го. Таково уже будет веяние времени, и удивятся то­му, что так долго сидели во тьме, а света не видели.

181

Тогда и явится знамение Сына Человеческого на небеси...»¹)

Источник зла есть недостаток любви, а иногда и вражда мировых существ друг к другу, откуда полу­чается взаимное обособление, уединение и вместо полноты жизни, упадок ее, несовершенство, бедствия и страдания. А. Л. Бем в «Послесловии» к своей кни­ге «Достоевский» говорит: центральная проблема, связывающая в одно и личность и творчество Досто­евского — «это проблема замкнутой в себе личности, проблема отъединения, ощущаемого в глубине со­знания грехом и приводящего в конечном счете к ка­тастрофе».²)

Если основная форма зла есть недостаток люб­ви, то люди, воображающие, что они на месте Бога создали бы более совершенный мир, могут с упре­ком сказать: «Почему же Бог не сотворил мир, со­стоящий из существ, наделенных им такою приро­дою, что они необходимо любили бы друг друга?» Ответ на этот вопрос очень прост. Непосредственное сознание ясно свидетельствует, что любовь может быть только свободным творческим проявлением лич­ности, не вынужденным ни внешними мерами, ни внутреннею необходимостью. Правда, выработать фило­софскую теорию свободы воли, опровергающую де­терминизм и обстоятельно объясняющую, почему со­творенные Богом существа могут быть только сво­бодными деятелями, наделенными творческою силою, есть дело трудное.³) У Достоевского такой теории, конечно, не было, но мысль, что свобода воли суще­ствует, и что только свободные существа способны достигнуть абсолютного божественного совершенст­ва, а потому именно они заслуживают того, чтобы быть сотворенными Богом, была глубочайшим убеж­дением его, выраженным в парадоксальной, но зато особенно яркой форме в «Записках из подполья».

¹) См. также «Дневник Писателя», 1876, март, III, «Обособление».

²) А. Бем, «Достоевский», Прага 1983, стр. 187.

³) См. такую теорию в моей книге «Свобода воли».

182

Мир сотворен Богом с такими свойствами и силами, правильное использование которых дает возможность создавать абсолютно совершенную жизнь в Царстве Божием и осуществлять абсолютные ценности, т. е. абсолютное добро без всякой примеси зла. Что же касается зла, оно никогда не бывает абсолют­ным: оно всегда или содержит в себе сторону добра или, по крайней мере, ведет за собою следствия, со­действующие добру. Даже смерть есть только отно­сительное зло, если принять в расчет, что она уничтожает в человеке лишь несовершенную сторону его существа и открывает путь к новой более высокой жизни. «Таинственный посетитель», историю которого рассказал старец Зосима, исполнив свой долг, надорвавший его силы, говорил перед смертью: «Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые», «предчувствую Бога, сердце как в раю веселится». Веселие духа сохранял и брат старца Зосимы даже тогда, когда уже не в силах был говорить перед смертью. Макар Иванович говорил подростку, что старец «умирать должен в полном цвете ума сво­его, блаженно и благолепно, насытившись днями, воз­дыхая на последний час свой и радуясь, отходя как колос к снопу и восполнивши тайну свою».

Карпентер в замечательной книге «Любовь и смерть» советует человеку уже при жизни учиться, как следует умирать, и утверждает, что при высоком развитии духа можно достигнуть того, чтобы смерть осуществлялась без утраты сознания, как переход от одного типа жизни к другому более высокому.

Вера в Провидение, глубоко укорененная в До­стоевском с молодых лет, связана с убеждением, что в мире нет ничего бессмысленного. Наше царство бытия пронизано несчастиями, но Достоевский дума­ет, что «несчастны только злые», «счастье — в светлом взгляде на жизнь и в безупречности сердца, а не во внешнем» («Письма», № 72).

Страдание есть заслуженное человеком наказание, ведущее к очищению его души. Уже в юные го­ды Достоевский пришел к мысли, что «мир наш —

183

чистилище (курсив мой!) духов небесных, оту­маненных грешною мыслью» («Письма», № 10).

В нашем царстве бытия никто не может умыть руки, видя окружающее его зло, и заявить, что он в нем неповинен. «Всякий из нас пред всеми во всем виноват», — говорил перед смертью брат Зосимы. И сам старец в своих проповедях развивал мысль, что каждый должен сделать себя «ответчиком за весь грех людской», потому что каждый «за всех и за вся виноват». Даже если служишь добру и зовешь других к тому же, а они, злобные и бесчувственные, «не за­хотят тебя слушать, то пади пред ними и у них прощения проси, ибо воистину и ты в том виноват, что не хотят тебя слушать». Особенно он предостерегает против «желания отмщения злодеям», напоминая че­ловеку, что он «мог светить злодеям даже как единый безгрешный и не светил. Если бы светил, то светом своим озарил бы и другим путь, и тот, который со­вершил злодейство, может быть, не совершил бы его при свете твоем». Указывая, как легко и сами того не замечая, мы сеем вокруг себя зло, Достоевский гово­рит, что, идя по улице с гневным лицом, можно по­трясти душу случайно идущего мимо ребенка и заронить в нее семя зла.

Даже и в нашем падшем мире счастье возможно, думает Достоевский, и зависит оно от воли самого человека. В тетрадях Достоевского, содержащих ма­териалы к «Житию великого грешника» есть следую­щая запись: «Голубев¹) говорит: Рай в мире. Он есть и теперь и мир сотворен совершенно. Все в мире есть наслаждение — если нормально и законно, не иначе как под этим условием. Бог сотворил и мир и закон и совершил еще чудо — указал нам закон Хри­стом, на примере, в живье и в формуле. Стало быть, несчастья — единственно от ненормальности, от не­соблюдения закона. Например, брак есть рай и со-

¹) К. Е. Голубев, религиозный деятель из народа, сначала старообрядец потом единоверец, см. примечания Долинина к «Письмам Достоевского», II, стр. 437.

184

вершенно истинен, если супруги любят только друг друга и соединяются взаимною любовью в детях».¹) Эти мысли выражают убеждения самого Достоевско­го; в конце приведенной выше записи, сделанной им в день смерти жены, он говорит о «райском наслаж­дении исполнения закона».

Есть еще более прямой путь к счастью: мысль о Боге и живое общение с Ним наполняет душу «ра­достью о Господе». Степан Трофимович Верховенский перед смертью отчетливо сознал эту истину: «Одна уже всегдашняя мысль о том, что существует нечто безмерно справедливейшее и счастливейшее чем я, уже наполняет и меня всего безмерным умилением и — славой, — о, кто бы я ни был, что бы ни сделал! Че­ловеку гораздо необходимее собственного счастья знать и каждое мгновение веровать в то, что есть где-то уже совершенное и спокойное счастье, для всех и для всего... Весь закон бытия человеческого лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться пред безмерно великим. Если лишить людей безмерно великого, то не станут они жить и умрут в отчаянии. Безмерное и бесконечное так же необходимо челове­ку, как и та малая планета, на которой он обитает...»

«Радость о Господе» не остается только эмоцио­нальным переживанием человека; она преображает также волю человека, делая все поведение его совер­шенным и потому доставляющим полное удовлетво­рение. Степан Трофимович в эти предсмертные часы говорил: «Каждая минута, каждое мгновение жизни должны быть блаженством человеку... должны, непре­менно должны! Это обязанность самого человека так устроить; это его закон, — скрытый, но существую­щий непременно...²)

Существование в каждом человеке возможности совершенного добра, а, следовательно, и совершенно­го счастья, было любимою мыслью Достоевского. На-

¹) Ф. Достоевский, Материалы и исследования, ред. Долинина, 1935, стр. 166.

²) «Бесы», о том, что эти мысли принадлежат св. Тихону, см. Плетнев «Достоевский и Евангелие», стр. 70.

185

ходясь на каком-то балу, Достоевский подумал: «Ну, что, если бы все эти милые и почтенные гости захо­тели, хоть на миг один, стать искренними и просто­душными, — во что бы обратилась тогда вдруг эта душная зала. Ну, что, если б каждый из них вдруг узнал весь секрет. Что, если б каждый из них вдруг узнал, сколько заключено в нем прямодушия, чест­ности, самой искренней сердечной веселости, чисто­ты, великодушных чувств, добрых желаний, ума, — куда ума! — остроумия самого тонкого, самого сообщительного и это в каждом, решительно в каждом из них. Да, господа, в каждом из вас все это есть и заключено и никто-то, никто-то из вас про это ни­чего не знает!» «Беда ваша в том, что вы сами не знаете, как вы прекрасны! Знаете ли, что даже каж­дый из вас, если б только захотел, то сейчас бы мог осчастливить всех в этой зале и всех увлечь за собой? И эта мощь есть в каждом из вас, но до того глубо­ко запрятанная, что давно уже стала казаться неве­роятною».¹)

Пятью годами раньше Достоевский высказывал аналогичные мысли устами Кириллова: «Человек не­счастлив потому, что не знает, что он счастлив»; «кто узнает, тотчас станет счастлив, сию минуту»; «всем тем хорошо, кто знает, что все хорошо»; «видите, паук ползет по стене, я смотрю и благодарен ему за то, что ползет». На вопрос Ставрогина: «А кто с го­лоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку — это хорошо?» — «Хорошо», — ответил Кириллов. «И кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо, и кто не размозжит, и то хорошо. Все хорошо, все». Косноязычный Кириллов хочет сказать, что все со­вершающееся в мире имеет смысл, ведущий рано или поздно к добру. Всякий, кто поймет это, откроет в себе такую мощь добра, что действительно будет по­ступать, как совершенно добрый человек. «Они не хороши, — говорил Кириллов, — потому, что не зна­ют, что они хороши. Когда узнают, то не будут на-

¹) Дневник Писателя, 1876, Январь, 1, 4.

186

силовать девочку. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого» (II, I, 5). Также и брат Зосимы говорил перед смертью: «жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того, а если бы захотели узнать, завтра же и стал бы на всем свете рай».¹)

Есть два надежные способа, тесно связанные друг с другом, подняться над всеми бедствиями и стать мало чувствительным к ним: общение с Богом, даю­щее «радость о Господе», и осуществление в своем поведении подлинного добра. «Милые друзья, — го­ворил Алеша Карамазов детям после похорон Илюшечки, — не бойтесь жизни! Как хороша жизнь, когда что-нибудь сделаешь хорошее и правдивое!» До­стоевский знает не только то, что осуществление ка­кой бы то ни было положительной ценности дает че­ловеку чувство удовлетворения, но и то, что это чув­ство имеет различные степени глубины, и если чело­веку удастся осуществить подлинное добро в его совершенной чистоте, удовлетворение пронизывает весь состав личности с такою полнотой, что все бедствия, препятствия и преследования бледнеют и становятся мало заметными. Сама внутренняя ценность добра создает рай в душе человека, и какая-либо внешняя награда становится ненужною и незначительною.²) В свете этой истины становится понятною проповедь св. Иоанна Златоуста, ежегодно читаемая в православ­ных церквях во время Пасхальной заутрени: «Кто благочестив и боголюбив, тот пусть насладится этим прекрасным и светлым торжеством. Кто раб благо­разумный, тот пусть войдет радуясь в радость Госпо­да своего. Кто потрудился, постясь, тот получит ны-

¹) В «Книге великого гнева» А. Волынского есть много ценных соображений об «аде раздвоения» телесно-душевной и духовной стороны в произведениях Достоевского, но и о пре­лести телесно-душевного преображения под веянием духа, о мире православной иконописи в его творениях. К сожалению, философская сторона его критики ослаблена ложным учением его, будто дух есть безличное метафизическое начало (см. напр., «Что такое идеализм?» стр. X).

²) См. мою книгу «Условия абсолютного добра», гл. VIII.

187

не динарии. Если кто от первого часа работал, пусть приимет справедливую плату. Если кто пришел после третьего часа, пусть празднует благодаря. Если кто поспел к шестому часу, пусть нисколько не сомневает­ся — ибо никак не будет отвергнут. Кто опоздал к девятому часу, пусть приступит, нисколько не сомне­ваясь, ничего не боясь. Кто достиг одиннадцатого ча­са, да не устрашится промедления: любвеобилен Вла­дыка — и принимает последнего как первого: упокоивает пришедшего в одиннадцатый час также как и делавшего с первого часа».

Одинаковая награда тому, кто пришел к Богу в одиннадцатом часу, с тем, кто изначала был при Нем, кажется несправедливою с точки зрения нашего не­совершенного добра, исполняемого нами под давле­нием тягостного чувства долга. Это то добро, цен­ность которого не стала еще как бы второю нашею природою; оно осуществляется нами не творчески, без увлекательного одушевления; в нем нет полноты жизни ни для нас, ни для мира; поэтому оно чувст­вуется, как скучный долг, и ищет внешней награды. Совершенное добро осуществляется лишь тем, кто подлинно сам живет его ценностью так, как поэт жи­вет ценностью творимой им красоты; творение тако­го добра есть полнота жизни, сама в себе заключаю­щая такое удовлетворение, что иной награды, кроме счастья самой этой жизни, не требуется. Поэтому, кто пришел к такому «труду» лишь в одиннадцатый час, получает с этого момента то же, что и пришед­шие с самого начала, и только заслуживает сожале­ния, что в течение десяти часов обкрадывал себя, об­рекая сам себя на скудную несовершенную жизнь, пол­ную всяких бедствий.

Залогом того, что полнота совершенной творче­ской жизни доступна человеку, служит историческое явление Христа. «Христос для того приходил, — пи­шет Достоевский в материалах к «Бесам», — чтобы человечество узнало, что дух человеческий может явиться в небесном блеске, — это и естествен­но, и возможно».

188

Не только в человеке всегда хранятся великие возможности добра, и в дочеловеческой природе есть связь с Богом, и она пронизана лучами Царства Божия. Уже в рассказе «Маленький герой», написанном во время заключения Достоевского в Петропавлов­ской крепости, читаем: «Солнце взошло высоко и пышно плыло над нами по синему глубокому небу, казалось, расплавляясь в собственном огне своем». «Кругом стоял неумолкаемый концерт тех, которые «не жнут и не сеют», а своевольны, как воздух, рас­секаемый их резвыми крыльями. Казалось, что в это мгновение каждый цветок, последняя былинка, курясь жертвенным ароматом, говорили Создавшему ее: «Отец! Я блаженна и счастлива!»

Князь Мышкин в «Идиоте» восторженно говорит: «Я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с че­ловеком и не быть счастливым, что любишь его!» «А сколько вещей на каждом шагу таких прекрас­ных, которые даже самый потерявшийся человек на­ходит прекрасными. Посмотрите на ребенка, посмот­рите на Божию зарю, посмотрите на травку как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят...» (IV, 7). В своем последнем произве­дении, в «Братьях Карамазовых» Достоевский обстоятельно рассказал от имени старца Зосимы об этом восприятии природы, часто встречающемся у святых подвижников и у странников, преданных воле Божией. «В юности моей, — говорил старец, — давно уже, чуть не сорок лет тому, ходили мы с отцом Анфимом по всей Руси, собирая на монастырь подаяние, и за­ночевали раз на большой реке судоходной, на бере­гу, с рыбаками, а вместе с нами присел один благо­образный юноша, крестьянин, лет уже восемнадцати на вид, поспешал он к своему месту на завтра купече­скую барку бичевою тянуть. И вижу я, смотрит он пред собой умиленно и ясно. Ночь светлая, тихая, теплая, июльская, река широкая, пар от нее подни­мается, свежит нас, слегка всплеснет рыбка, птички замолкли, все тихо, благолепно, все Богу молится. И не

189

спим мы только оба, я да юноша этот, и разговори­лись мы о красе мира сего Божьего и о великой тай­не его. Всякая-то травка, всякая-то букашка, муравей, пчела золотая, все-то до изумления знают путь свой, не имея ума, тайну Божию свидетельствуют, беспрерывно совершают ее сами, и, вижу я, разго­релось сердце милого юноши. Поведал он мне, что лес любит, птичек лесных; был он птицелов, каждый их свист понимал, каждую птичку приманить умел: лучше того как в лесу ничего я, говорит, не знаю, да и все хорошо. Истинно, отвечаю ему, все хорошо и великолепно, потому что все истина. Посмотри, го­ворю ему, на коня, животное великое, близ человека стоящее, али на вола, его питающего и работающего ему, понурого и задумчивого, посмотри на лики их: какая кротость, какая привязанность к человеку ча­сто бьющему его безжалостно, какая незлобивость, какая доверчивость, и какая красота в его лике. Тро­гательно даже это и знать, что на нем нет никакого греха, ибо все совершенно, все, кроме человека, безгрешно, и с ними Христос еще раньше нашего». «Да неужто, спрашивает юноша, и у них Христос?» — «Как же может быть иначе, говорю ему, ибо для всех Слово, всё создание и вся тварь, каждый листик устремляется к Слову, Богу славу поет, Христу пла­чет, себе неведомо, тайной жития своего безгрешно­го совершает сие» (VI, 2б). Макар Иванович в «Под­ростке» также рассказывает о «красоте неизречен­ной» везде в природе и жизни человека.

Черт Ивана Карамазова говорит, что без стра­дания «все обратилось бы в один бесконечный моле­бен: оно свято, но скучновато». Мысль эта весьма распространена: она может возникнуть у тех, кто ду­мает, будто в Царстве Божием есть только пассивное созерцание славы Божией и нет никакой деятельной жизни. Чорт уверен, что без него «не будет никаких происшествий». Если бы это было верно, то странно было бы, зачем Бог наделил тварные существа твор­ческими силами. Как будто творческие силы нужны лишь для того, чтобы вносить в мир зло! В действи-

190

тельности, творчество в сотрудничестве с Богом в области религиозной жизни, искусства, науки и в осо­бенности в деле преображения жизни есть высшее проявление личности: оно активно приобщает чело­века к славе Божией и дает высочайшее удовлетворе­ние. Царство Божие есть область наибольшего рас­цвета единодушного и неисчерпаемого творчества бесконечного множества лиц в единении с Богом, от­куда и получается совершенная полнота жизни.

Блаженство Царства Божия, могут возразить кри­тики, предназначено, согласно христианскому миро­воззрению, только для избранных, а бесконечное множество отвергнутых Богом осуждено на вечные адские мучения. Если бы это было верно, то, дейст­вительно, можно было бы усомниться, стоило ли тво­рить такой мир, в котором множество лиц, подвергается вечным нестерпимым мукам. На деле этот во­прос не может считаться окончательно решенным в христианской литературе. Слова Иисуса Христа о «муке вечной» можно понимать не в смысле бесконеч­ной длительности страдания во времени без возмож­ности возрождения и вступления в Царство Божие. Великий Отец Церкви св. Григорий Нисский утвер­ждал, что зло есть область ограниченных, исчерпае­мых проявлений и все грешные существа, даже де­моны, рано или поздно откажутся от него, вступят на путь добра, удостоятся апокатастазиса (возрож­дения), ведущего в Царство Божие («Об устроении человека» гл. 21), так что Бог будет «всяческая во всех» (I Кор., 15, 28).

Достоевский, по-видимому, признает возможность всеобщего возрождения. Черт Ивана Карамазова го­ворит: «Я ведь знаю, в конце концов я помирюсь, дойду и я мой квадрильон и узнаю секрет». Мысль эта не противоречит словам Иисуса Христа о вечных муках. Под словом «вечный» здесь можно разуметь не количественную, а качественную грандиозность муки.¹)

¹) См. от. С. Булгаков, Агнец Божий, стр. 391.

191

Если зло есть проявление свободной воли, и ес­ли каждое хотение имеет целью какую-либо ценность, которая, правда, может оказаться по достижении ее мнимою, то всегда остается надежда, что существо, даже и упорствующее во зле, рано или поздно разо­чаруется в нем и обратится к подлинным вечным цен­ностям. К тому же Бог, не нарушая свободы тварных существ, содействует тому, чтобы каждое из них попадало в условия, открывающие ему глаза на пре­восходство добра над злом. К числу абсолютных цен­ностей, привлекающих на путь добра без нарушения свободы, принадлежит красота. «Красота спасет мир», — говорит кн. Мышкин («Идиот»).

Помощь Божия всегда близка к нам. Когда Иван Карамазов, изобразив мировое зло в сгущенном ви­де, заявил, что он «почтительнейше» возвращает Бо­гу свой билет на вход в Царствие небесное, Алеша напомнил ему, что Бог Сам принял участие в наших страданиях, чтобы помочь нашему освобождению от царства зла. Кто всем сердцем влечется к Богу, тот знает о Его близости к нам и ежеминутном благодат­ном участии в нашей жизни. Жизнь бесчисленного множества несчастных людей стала бы совершенно невыносимою, если бы не было у них сознания близо­сти Бога. Раскольников спросил Соню Мармеладову:

«Так ты очень молишься Богу-то, Соня? — Что ж бы я без Бога-то была? — быстро, энергически про­шептала она, мельком вскинув на него вдруг засвер­кавшими глазами, и крепко стиснула рукой его ру­ку. — А тебе Бог что за это делает? — спросил он, выпытывая дальше. Соня долго молчала, как бы не могла отвечать. Слабенькая грудь ее вся колыхалась от волнения. — Молчите! Не спрашивайте! Вы не стоите... — вскрикнула она вдруг, строго и гневно смотря на него. — Все делает! — быстро прошептала она, опять потупившись».

Философски выработанной теодицеи, конечно, нет у Достоевского. Многие проблемы остались у не­го нерешенными до конца жизни. Особенно мучил его вопрос о страданиях детей. После душу выматы-

192

вающего рассказа об истязаниях пятилетней девочки, лицо которой родители вымазывали калом и запира­ли ее на целую ночь в холод в отхожее место, Иван Карамазов заявляет: «Для чего эта ахинея так нужна и создана! Без нее, говорят, и пробыть бы не мог че­ловек на земле, ибо не познал бы добра и зла. Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит? Да ведь весь мир познания не сто­ит тогда этих слезок ребеночка к «Боженьке». Я не говорю про страдания больших, те яблоко съели и чорт с ними, и пусть бы их всех чорт взял, но эти, эти!» Из письма Достоевского к Любимову (10.V.1879) вид­но, что он считал этот вопрос не разрешимым для земного человеческого ума: «мой герой берет тему, по-моему, неотразимую: бессмыслицу страдания детей и выводит из нее абсурд всей историче­ской действительности». «Богохульство же моего ге­роя будет торжественно опровергнуто в следующей (июньской) книге». Достоевский только надеется на то, что ради детей «сократится мучение перерождения человеческого общества в совершеннейшее». Вспом­ните, говорит он, что лишь для детей и для их золо­тых головок Спаситель наш обещал нам «сократить времена и сроки» («Дн. Пис.», 1877).

Победоносцев, прочитав главы «Бунт» Ивана Ка­рамазова и «Великий инквизитор», тревожно спра­шивал: «Что можно ответить на все эти атеистические положения?» Достоевский в письме из Эмса (24.VIII.1879) сообщает ему, что в шестой части романа «Русский инок» опровержение Ивана будет дано в художественной картине, и опасается, «будет ли она достаточным ответом», «буду ли понятен».¹) Опасе­ния Достоевского оправдались. Такие читатели, как, например, английский исследователь Достоевского Карр, говорят, что упреки Богу Ивана Карамазова сильнее, чем защита Бога старцем Зосимою и Алешею. Они не понимают того, что ответ дан Достоевским

¹) Н. Бельчиков, «Достоевский и Победоносцев», Красный Архив, II, 1922, Письма Достоевского к Победоносцеву, стр. 246.

193

не в рассудочных тезисах, а в «художественной кар­тине»: он заключается в самой личности старца и Алеши; к тому же воспринять эти личности в художественной полноте могут только читатели, способ­ные к христианскому духовному опыту.

Совершенно оставлены без ответа Достоевским также и вопросы о происхождении и смысле зла дочеловеческой природы. Жестокая борьба за существование и пороки в мире животных, не менее жесто­кая борьба в мире растений, стихийные катастрофы, наводнения, извержения вулканов, землетрясения, ураганы, грозы, пожары лесов и степей и т. п. — все это проявления неустроенности жизни на земле. По­нятного и последовательного объяснения этих явле­ний, удовлетворяющего требованиям теодицеи, нет ни в философской, ни в богословской литературе. Я полагаю, что разработать теодицею, отвечающую на все эти вопросы, можно не иначе, как на основе метафизического персонализма. Попытка эта осу­ществлена мною в книге «Бог и мировое зло» (тео­дицея).

Как бы ни была неполна теодицея Достоевского, для него, как и для всякого христианина, твердо зна­ющего, что Творец мира есть Бог, всемогущий, все­благой и всеведущий, из этого убеждения вытекает возможность теодицеи. Может быть, наш земной ра­зум не способен вполне удовлетворительно вырабо­тать ее, но в Царстве Божием, достигнув полного по­нимания мирового смысла, мы «радостно расскажем друг другу все, что было» (Эпилог «Братьев Карама­зовых»).

Шестов, утверждающий, что Достоевский со вре­мени «Записок из подполья», в которых он осмеива­ет все «великое и прекрасное», отдался до конца жиз­ни философии безнадежности, глубоко неправ. В дей­ствительности он с этих пор окончательно отдал себе отчет в том, как мало подлинного величия и кра­соты в идеалах Чернышевского и всевозможных атеистов-социалистов, желающих принудительно осущест­вить земной рай единственно на началах науки и «му-

194

равьиной необходимости». О «Записках из подполья» он говорил В. В. Тимофеевой в 1873 г.: «es ist schon ein überwundener Standpunkt», «я могу написать теперь более светлое, примиряющее»¹) И в самом деле, кто твердо знает, что Бог есть, и более, чем знает холодным умом, потому что вступает в молит­венное общение с Ним, тот и в самом глубоком не­счастий может повторить вслед за Димитрием Кара­мазовым: «Нет, жизнь полна, жизнь есть и под землею». «Да и что такое страдание? Не боюсь его, хо­тя бы оно было бесчисленно». «И, кажется, столько во мне этой силы теперь, что я все поборю, все стра­дания, только чтобы сказать и говорить себе поми­нутно: я есмь! В тысяче мук — я есмь, в пытке кор­чусь — но есмь! В столпе сижу, но и я существую, солнце вижу, а не вижу солнца, то знаю, что оно есть. А знать, что есть солнце — это уже вся жизнь».

       ¹) «Год работы с знаменитым писателем», «Истор. Вестник», 1904.

       195