l) Обычно определения слова в трактатах по языковедению или вовсе отсутствуют или заменяются определением языка. Вот несколько примеров: Die Sprachwissenschaft, ihre Aufgaben, Methoden und bisherigen Ergebnisse. Leipzig, 1891, стр. 3: Menschliche Sprache ist der gegliederte Ausdruck des Gedankens durch Laute. (Ср. Д. H. Кудрявский. Введение в языкознание. Изд. 2, Юрьев, 1913, стр. 14, где просто) воспроизводится определении Габеленца). Буслаев. Историческая грамматика русского языка, § 115 I: «Язык есть выражение с помощью членораздельных звуков». В обширных статьях проф. Бодуэн-де-Куртенэ «Язык» и «языкознание» (см. Кудрявский 19) в Энцикл. Словаре Брокгауза и Эфрона, 1 изд., т. 81, самостоятельное определение языка и слова характерно отсутствует. Проф. А. И. Томсон. Общее языковедение, изд. 2, Одесса 1910, стр. 4-5, ограничивается лишь предварительным определением языка, мак «средства сообщения расчлененной мысли посредством звуков речи». Проф. С. И. Булич в литогр. курсе лекций по русскому языку (изд. 1902-3 г.) определяет (язык как «средство сообщать наши мысли другим людям» (13), а «слово есть лишь символ известной идеи или представления (25), причем в дальнейшем разъясняется, что «связь между словом и известным представлением чисто внешняя, и только при частом употреблении представление слова и представление предмета, встречаясь рядом в нашем мозгу, ассоциируются на основании психического закона ассоциации по смежности, и таким образом слово становится знаком предмета или представления» (27). Наиболее задумывается над этим центральным вопросом философии языка А. Потебня, который хотя в силу философской беспомощности не в состоянии дать своей мысли надлежащей отчетливости и впадает в психологизм, однако сосредоточенно размышляет над проблемой слова как первоэлемента мысли. См. в особенности «Мысль и язык» (2 изд., Харьков, 1892), гл. VIII: «Слово как орудие апперцепции» и гл. IX «Представление, суждение, понятие». Позднее нам не раз придется возвращаться к трактату харьковского языковеда.

2) Собственно телом стоики называли голос (Plut. de plac. phil. IV, 20): Στωϊκοὶ σῶμα τὴν φωνὴν λέγουσι πᾶν γὰρ τὸ δρώμενον ἢ καὶ ποιοῦν, σῶμα etc. (См. Gerber. Die Sprache und das Erkennen. Berlin, 1885, стр. 55, I).

3) Язык жестов. Жесты представляют собой некоторый суррогат языка, в основе которого все же лежит внутреннее слово, хотя и не доведенное до такой степени расчлененности и совершенства, как в устном или письменном слове. На этом, и основывается понятность жестов, или то, что из них образуется язык, т. е. система идеограмм слов, которых начертание изображается движением. Но благодаря этому становится понятна и сравнительная недоступность этого языка, находящаяся в связи с его не только понятностью, но и элементарностью, как это следует из ряда примеров. «По словам Мюллера, американские» туземцы совершенно свободно объясняются с глухонемыми: когда в 1873 году разные племена; туземцев осматривали заведение для глухонемых в Пенсильвании, они скорее и легче понимали жесты глухонемых нежели наоборот, глухонемые жесты туземцев, которые в свою очередь отличались большим пантомимическим эффектом. Не менее поразительно совпадение жестов других народов с жестикуляцией глухонемых. Тайлор рассказывает, как туземец Гавайских островов, пришедши в американское заведение для глухонемых, сейчас же посредством жестов завел весьма оживленный разговор с детьми, рассказывая ш о своих путешествиях и родине. Китаец, который, не имея

229

человека, с кем бы мог говорить, впал в уныние, но ожил, как только его привели в заведение для глухонемых, где он посредством жестов мог беседовать сколько душе было угодной Маялери рассказывает, как преподаватель из заведения для глухонемых, встретившись с дикарями Сев. Америки, мог объясниться с каждым из них, не понимая ни слова их языка» (Проф. В. И. Шерцль. Основные элементы языка и начала его развития. Воронеж, 1889, стр. 40-41). Этот замечательный факт, напоминающий понятности китайских иероглифов при различии наречий и слов, хотя и в превосходящей степени, стоит в связи с элементарностью, а вместе и наглядностью этого воляпюка жестов. Но и он предполагает внутреннюю область языка, единство внутреннего слова, которого не коснулось Вавилонское столпотворение. Строго говоря, наш язык всегда реализуется не только словами, но и жестами, играющими вспомогательную роль в речи, мы говорим не только языком, но и всем телом. Однако эта всеобщность и элементарность жеста, появляющаяся у человека ранее артикулированного слова, не позволяет объяснить или выводить слово из жеста (как Вуйдт и Шерцль): незавершенное и недоразвитое может быть понимаемо лишь из целого и выявленного, а не наоборот, как обыкновенно делают сторонники эволюционизма и генерического объяснения, забывающие, что ex nihilo nil fit.

Звук и слово. «Членораздельный звук, эту основу речи и материальное орудие дара слова человек вынуждает у своих органов силою души. Это могли бы сделать и животные, если бы имели к тому душевное побуждение. Итак, уже и в этом, самом первом и необходимом своем элементе, язык вполне и исключительно отзывается на духовной стороне человека, так что ее только действие, только проникновение ею и нужно было для того, чтобы крики животного претворить в членораздельный звук, зато действие души совершенно необходимо для этого претворения. Потому что назначение и способность звуков быть значительными и притом не вообще только в смысле, определяемом подробностями изображаемого мышления, — только это назначение и составляет сущность членораздельного звука и для отличия его с одной стороны от животного крика и от музыкального тона с другой, нельзя указать ни на что другое, кроме этого назначения» (69). (Вильгельм Гумбольдт. О различии - организмов человеческого языка и о влиянии этого различий на умственное развитие человеческого рода. Пер. В. Билярского. СПБ. 1859).

Местоимение. Гумбольдт ссылается на, свою монографию Über die Verwandtschaft der Ortsadverbien mit den Pronomen in einigen Sprachen (Abh. der hist. phil. Classe der Berl. Akad. der Wiss. 1829), где он показал, что «личные слова во всяком, языке непеременно [непременно? – ред.] должны быть первобытны и что местоимение неправильно принимают за позднейшую часть речи... Для говорящего самое первое, без сомнения, его собственная личность: беспрестанно и непрерывно соприкасайся с природой, он естественно не может обойтись в языке без другого лита ты и т. д.» (107-108).

4) Возможно также телепатическое общение через непосредственное взаимное воздействие, без помощи слов, и, конечно, оно имеет свое естественное объяснение, хотя и оккультное. Но и в таком случае в душе звучит то, что ей дается и что обыкновенно одевается в языковую форму; вся разница здесь сводится к тому, что это содержание, вместо того, чтобы восприниматься как сообщенное другим, ощущается как собственное, совершенно независимое, от этой внешней передали.

5) Если сослаться на язык глухонемых и на разные случаи афазии, то эти исключения отнюдь не опровергают общего правила, но, наоборот, подтверждает его. Тот недостаток формы, каковым является глухонемота, препятствует выражению всей полноты человечности; вследствие этого для достижения этой цели приходится пользоваться не прямыми и соответствующими путями, но суррогатами и эквивалентами. Вследствие этого форма слова (т. е. корреляция, ритм и знак) получает свое выражение в образах не слуха и зрения, а осязания. Однако и здесь, как и всюду, слово остается формой и смыслом.

6) Разумеется, генетически слова и идеи возникают не в полной отчетливости и расчлененности. Они подлежат дальнейшей кристаллизации, специализации, дроблению, и эта жизнь слова выражается в различных семасиологи-

230

ческих проявлениях. Одним из интересных и парадоксальных проявлений является употребление одного и того же слова с разными оттенками значения, причем иногда оно может иметь характер прямо противоположного, одно и то же слово принимает два прямо противоположные, взаимно исключающие друг друга значения, так наз. энантиосемия. Этому вопросу посвящен интересный очерк проф. В. И. Шерцля: О словах с противоположными значениями (или о так наз. энантиосемии). Воронеж, 1884. Главную причину возникновения такого явления Шерцль видит в том, что «из общей сферы данного понятия путем дальнейшего дифференцирования выделяются более конкретные оттенки основного значения, переходящие постепенно в область противоположных друг другу слов» (4). Идея смутная, аморфная, конкретизируясь, получает добавочные черты, взаимно исключающиеся например: идти как движение вообще, может значить приходить и уходить, воня (слав.) как замах вообще, может значить in concreto благоухание и вонь и под. Многочисленные примеры из разных областей см. у Шерцля, цит. соч. Подобным же образом одним словом нередко обозначаются равные цвета, как показывает подробно тот же Щерцль в интересной монографии своей: проф. В. И. Шерцль. Название цветов и символическое значение их. Воронеж 1884.

7) Определения слова, как первоэлемента мысли, как идеи, носят в сочинениях по языковедению обычно жалкий характер смешений разных точек зрения и разных логических моментов. Приведем для примера, два-три таких суждения: «каждое слово обозначает общее представление или понятие предмета, а не самый предмет. Эта отвлеченность слова предполагают многократное повторение однородных восприятий, которые человек научился отожествлять. Общее представление может быть создано только тогда, когда человек уже научился в каждом новом восприятии; напр. данного дерева, находить общее со всеми прежними восприятиями других деревьев. Общее представление всегда является сознательным или бессознательным выводом из целого рода однородных восприятий. Все это с несомненностью указывает на то, что созданию слова предшествует 1) долгий опыт и 2) классифицирующая работа ума. Действительно, благодаря словам, обозначающим общие понятия, весь мир явлений у всякого человека, обладающего языком, является уже до некоторой степени анализированным, разбитым на более или менее крупные группы. Таким образом, уже из этих соображений видно, что в слове отражаются впервые зачатки своего рода научной мысли» (Д. Н. Кудрявский. Введение в языкознание, 36-37). Здесь, очевидно, слово определяется в логических и психологических терминах, как результат мыслительной работы, которая, конечно, может совершаться только в словах и их уже предполагает. Потому здесь имеем ignoratio elenchi, автор объясняет, как могут возникнуть слова известного общего значения, характера термитов, но не вообще слова. Речь, стало быть, ищет об употреблении слова, а не о нем самом, не об его рождении. И то, что автор называет отвлеченностью слова, имея в виду его значение, идею, он изъясняет, как логическую операцию отвлечения. Между тем логикой уже предполагается язык, который в этом смысле логичен и, если может объясняться из логических потребностей в своем употреблении, но отнюдь не в своем возникновении, в своем fieri, но не в своем esse.

Вот другой пример такого же смешения разных точек зрения и разных сторон проблемы, благодаря которому подучается характеристика слова в терминах понятий (Томсон. Общее, языковедение, 278-279): «Значение слова, состоящее из общего понятия, называется с точки зрения языка (!) абстрактным значением. И «рука руку моет» или «низкий стул неудобен» все слова имеют абстрактное значение. Конкретное значение слова есть нечто, представляемое как реально существующее в пределах пространства и времени, т. е. индивидуальное представление иди понятие. В «этот стул низок», «взятие Казани Иоанном», обратите внимание на это отношение — все слова имеют конкретное значение. По своему содержанию конкретное значение может не отличаться от абстрактного; в сознании могут всплывать такие же неясные, случайные, отрывочные элементы, которые составляют психическое содержание (!) общего понятия. Существенное отличие конкретного значения от абстрактного состав-

231

ляет создание, сопровождающее конкретное представление, что имеется, в виду такое-то или такое-то явление там-то или где-то». Здесь явным образом словам приписано качество суждения, содержание мысли, причем сам же автор видит, что «по своему содержанию конкретное может не отличаться от абстрактного», точнее говоря слово стул или руки совершенно одно и то же, как в том, так и в другом употреблении, и различение отнюдь не относится к словам. Ближе подходит к проблеме, пробиваясь через толщу психологизмов и до конца все-таки не освобождаясь от них, Потебня. Он сознает, что в слове есть нечто первообразное и неразложимое: «как зерно» растения не есть ни лист, ни цвет, ни плод, но все это взятое вместе, так слово вначале лишено еще всяких формальных определений и не есть ни существительное, ни прилагательное, ни глагол» (Язык и мысль, 147). «Значение слова состоит не в том, что оно имеет определенный смысл вообще» (186). «Слово есть средство образования понятия, и притом не внешнее, не такое, каковы изобретенные человеком средства писать, рубить дрова и проч., а внушенное самой природой и незаменимое; характеризующая понятие ясность (раздельность признаков), отношение субстанции к атрибуту, необходимость в их соединении, стремление понятия занять место в системе; все это первоначально достигается в слове и преобразуется им так, как рука преобразует всевозможные машины» (166). «Слово одинаково принадлежит и говорящему и слушающему, а потому значение его состоит, не в том, что оно имеет определенный смысл для говорящего, a в том, что оно имеет смысл вообще» (186)» «На слово нельзя смотреть, как на выражение готовой мысли... Напротив, слово есть выражение мысли лишь настолько, насколько служит средством к ее созданию» (188). «Находя, что художественное произведение есть синтез трех моментов (внешней формы, внутренней формы и содержания), видя в нем те же признаки, что и в слове и, наоборот, открывая, в слове идеальность и цельность, свойственные искусству, мы заключаем, что и слово есть искусство, именно поэзии» (198). «Слово только потому есть орган мысли и непременное условие всего позднейшего развития мира и себя, что первоначально есть символ, идеал и имеет все свойства художественного произведения. Но слово с течением времени должно потерять эти свойства, равно как и поэтическое произведение, если ему дана столь продолжительная жизнь, как слову, кончает тем, что перестает быть собой» (205). Потебня хочет сказать, что слово есть, прежде всего, слово, воплощенный образ, идея, имеющая свое собственное бытие, подобно художественному произведению, а вовсе не есть «отвлеченность», абстрактность или конкретность и под.

8) Таково, напр., как известно, мнение В. Вундта (Völkerpsychologie Band. I Die Sprache. I-II, 24e Aufl. Berlin, 1901). Вундт не признает за корнями самостоятельного значения, они существуют только в абстракции, именно в составе слова имеются Grundelemente (корте) и Beziehungselemente (I, 599). Но и самые слова не суть первичные элементы речи, они входят в состав предложения, Satz, которое соответствует Gesammtvorstellung, Einzelvorstellung, И слово выделяется лишь путем изолирования. Ср. также B. Delbrück. Grundfragen der Sprachforschung. Strassb. 1901, V Kap. 115-20. Напротив, другие считают несомненным корневой период в истории языка (напр. М. Мюллер, цит. соч. 272).. Из более ранних. Потт (ср. A. Giesswein. Die Hauptprobleme der Sprachwissenschaft. Freiburg i. B, 1892, 216 17).

9) Достаточный разбор теории звукоподражаний («теория вау-вау») и междометий («теория ба-ба») дает М. Мюллер, цит. соч., лекция IX. Ср. также у Giesswein, о. с. II Th. См. также обстоятельный разбор у Потебни, цит. соч., стр. 9 и сл. Также у Д. Н. Кудрявского, цит. соч. стр. 53.

10) См. примечание 9.

11) Сюда относится идея Вундта относительно происхождения слов из Lautmetapher, в свою очередь связанных с Lautgebärde: «Organe und Tätigkeiten, die zur Bildung der Sprachlaute in Beziehung stehen, sehr häufig mit Wörtern genannt werden, bei deren Artikulation die gleichen Organe und Thätigkeiten mitwirken (1, 34). Естественные Lautmetaphern суть те, «die auf dem Wege der. natürlichen Sprachentwicklung entstanden sind und sugleich eine durch den Gefüblston des Lautes vermittelte Beziehung zu diesem

232

und seiner Bedeutung erkennen lassen» (337). Эти звуковые метафоры и являются, по Вундту, мостом к созданию языка.

12) Эта точка зрения свойственна и некоторым, языковедам. Таков, напр., М. Мюллер, который говорит: «language and thought, thought distinguishable, are inseparable, по one truly thinks who does not speak, and no one truly speaks who does not think... Both philosophy and philology had established the fact that language is thought and thought is language». (Science of thought, 63, 82. Цит. у Giesswein, o. c. 159). Впрочем, это мнение далеко нельзя; считать общепринятым среди психологов языка и языковедов, гораздо распространеннее можно считать обратное мнение: см. у Giesswein там же.

13) Самую досадную, хотя и типичную, путаницу вносит сюда, по обычаю, Штейнталь. Его собственная точка зрения выражена в следующих смутных словах: die behauptete Unzertrennlichkeit von Denken und Syrechen ist eine Übertreibung; der Mensch denkt nicht in Lauten und durche Laute sondern au und in Begleitung von Lauten (Steinthal. Einleitung in die Psychologie und Sprachwissenschaft, 2-te Aufl. Berlin, 1881, стр. 52). Любопытны для характеристики величайшей затемненности и путаницы у Штейнталя некоторые из его аргументов. Первый: «животное думает не говоря» (48), доказывает, что das Thier denkt — в том же смысле, что и человек, ибо в этом все дело, — он считаем даже излишним доказывать. Далее следует ссылка на глухонемых, которым будто бы чужда внутренняя речь. Дальше еще лучше: «wir träumen, und Träumen ist doch ein Denken» — и притом ohne Worte (48-49). Далее следует ссылка на бессловесное созерцание произведения искусства, техники и так далее и, наконец, следует торжествующая ссылка на «строго научное, логическое мышление, математическое, помощью цифр и знаков или чертежей». «Geometrisches Denken ist sprachloses, anschauendes Denken». «Alle solche Formeln werden nicht gesprochen, sie werden gesehen und gedacht» (51). Что это значит, неясно, но если это говорится о выработанном автоматизме, созидающем путь мысли, то выработке его предшествовала и в нем заключена уже ранее совершенная работа словесной мысли. В этом безнадежном смешении психологического механизма мысли и слова, аббревиатур, условностей, затем перерывов мышления, когда мысль еще не рождена, а только рождается, конечно, трудно даже распознать существо проблемы слова-мысли. Giesswein, который нахваливает Штейнталя, приводит еще свидетельство одного инженера, что планы и изобретения делаются без всяких слов. К этому также присоединяется ссылка на творческий процесс художественного произведения, которое вынашивается и творится без всяких слов. Все это так, но какое же это отношение имеет к мысли? Ведь художественное произведение не есть мысль, а воплощенный образ, который, между прочим, будит и мысль, и тогда она выражается в слове, но, конечно, не в этом его стихия. Еще большая неясность, когда, напр. Прейер (Preyer. Die Seele des Kindes, стр. 273), также отрицающий связь между словом и мыслью, вдруг утверждает: «Denken ist zwar inneres Sprechen, aber es giebt auch ein Sprechen ohne Wörter (!). Ср. рассуждения и самого Гиссвейиа (ц. с.). Вообще в этом вопросе царит хаос, потому что в слово, как таковое, не всматривались, и каждый говорит о своем, причем, все время идет вопиющее quaternio terminonim.

14) Так напр. Giesswein, о. с., 217: Den uranfänglichen Charakter dieser (первоначального) Sprache kann man sich jedoch nicht anders denken, als dass sie aus lauter Wurzel bestand. Напр. Pott полагает, что «die Wurzel sind historisch nicht vor der Rede und rein in der Sprache vorhanden zu denken, sondern bereits in den Verbindungen eingegangen (ib 210). Delbrück (Einl. m d. Sprast. 73) считает общепризнанным мнение, что корни были первоначально и словами. Также М. Müller, Steinthal, Curtis, Whitney (сопост. см у Gerber, о. с. 77, б).

15) Богатый лексикон английского языка, считающего до 100-000 слов (за исключением небольшого процента иностранных слов) выводится не больше как из 461 индо-германского корня (Giesswein, 219). Китайский язык, со своими 400 звуковыми грушами, которые дают благодаря различным ударениям около 1.200 основных слов, имеет более 40.000 слов (ib. 221).

233

16) Основная мысль Gerber'a, которую он развивает в своем труде о природе языка — «Die Sprache und das erkennen» (Берлин, 1885) — труде, во всяком случае, заслуживающем серьезного внимания — является диаметрально противоположной нашей точки зрения. Ибо он считает язык результатом человеческого творчества, а символы — субъективными знаками. С нашей точки зрения подобная теория вообще уничтожает язык. Объективно — отологическая природа языка отнюдь не противоречит тому, что в своем осуществлении, в каждом своем конкретном проявлении, язык является искусством (как это считает и Gerber).

17) В наивной форме сродную мысль выражает М. Мюллер: «как может звук; выразить мысль? Как корни становятся знаками общих понятий?» Постараюсь ответить как можно короче, 400 ши 500 корней, составляющих основные части в языках различных семейств, суть ее междометия и не звукоподражания. Они звуковые типы, произведенные силой, присущей человеческой природе. Они существуют, как выразился Платон, по природе; но говоря с Платоном «по природе», мы должны прибавить, что под этим мы понимаем «по Божескому промыслу». Существует закон, общий почти для всей природы, по которому все существующее имеет свой звук. Всякая сущность имеет свой особенный звук. Мы можем судить о более или менее совершенном строении металлов по их звучным сотрясениям. Золото звучит иначе, чем олово, дерево иначе, чем камень, различные звуки производятся сообразно с природой каждого ударения. То же было и с человеком, совершеннейшим из организмов. Человек в своем первобытном и совершенном состоянии был одарен не одною только способностью придавать разумным представлениям своего ума более членораздельные выражения. Он не сам, создал в себе эту способность. Это был инстинкт, инстинкт его ума, столько же невольный, как всякий другой. Язык настолько принадлежит царству природы, настолько он есть продукт инстинкта» (Лекции Наука о языке, 294-295). М. Мюллер окончательно запутывает этими сопоставлениями свою и без того неясную мысль и, главное, не сознает ее онтологического значения, тем не менее мысль о непроизвольном произнесении слова, как некоего природного звучания, является правильной,

18) Потебня, ц. с., 165-166: «В известные периоды живость внутренней формы дает мысли возможность проникать в прозрачную глубину языка: слово обозначающее напр. старость человека, своим сходством со словами для дерева указывает на миф о происхождении людей от деревьев, по-своему связывает человека и природу, вводит, следовательно, мыслимое при слове старость в систему своеобразную, несоответствующую научной, но предполагаемую ею».

19) Мнение о том, что язык произошел по божественному произволению, рассматривается и Платоном, хотя и не принимается, по крайней мере, целиком. Οἶμαι μὲν ἐγὼ τὸν ἀληθέστατον λόγον περὶ τοὐτων εἶναι, ὦ Σώκρατες, μείζω τινὰ δύναμιν εἶναι ἢ ἀνθρωπείαν τὴν θεμένην τὰ πρῶτα ὀνόματα τοῖς πράγμασιν, ὥστε ἀναγκαῖον εἶναι αὐτὰ ὀρθῶς ἔχειν. (Cratyl. 438 C).

20) Заслуживает внимания определенное отрицание homo alalus со стороны Ренат (de l’origine du language): он замечает, что «inventer le language eut été aussi impossible que d’inventer une faculté». «S’est un rêve d’imaginer un premier état où l’homme ne parle pas, suivi d’un autre etat où il conquit l’usage de la parole. L’homme est naturellement parlant, comme il est naturellement pensant, et il est aussi peu philosophique d’assigner un commencement voulu au languagei qu’a la pensee». (Ср. Giesswein, o. c. 143, 3, 5).

21) Соответствующие мнения св. Григорий Нисский выражает в своей полемике с Евномием. «Евномий приписывав Богу составленный из имени, глагола и спряжений язык как нечто великое, оставляя без внимания, что о Боге не говорится, что Он производит в отдельности все наши действия, хотя Он дал, работоспособность нашей природе. Хотя Он дал эту способность нашей природе, однако, дом, скамья, меч, плуг и прочие наши жизненные потребности «изготовляются нами. Отсюда и каждое отдельное наше дело, хотя оно и должно быть сведено к нашему Зиждителю, насколько Он создал нашу природу способной ко всякому искусству. Таким же образом; и способность речи

234

ή τοῦ λόγου δύναμις хотя и есть дело того, кто устроил вашу природу, приобретение отдельных слов ἡ δέ τῶν χαθ' ἕκαστον ῥημάτων εὕρεσις совершается соответственно потребности называть наличествуй и должно исходить от нее... Из собственной воли возникали, вещи, а не имена. Стало быть, существующая вещь есть дело творческого могущества, имеющие же значение звуки для существующего, чрез которые язык приводит все частное к точному и ясному знанию, суть дела и изобретений мыслительной способности ταῦτα τῆς λογικῆς δυνάμεως ἔργα καὶ εὑρήματα эта же способность нашей речи, как и природа, есть дело Божие. Gr Nyss. contre Eun.

22) При известной болтливости и спутанности мысли у Штейнталя безнадежная задача придать его мысли чекан. Вот образцы суждения его «теории» происхождения языка. «Sprache ist Reflexbewegung. Dies ist sie in keinem andern Maasse, als auch jede andere Bewegung es ist. Denn erstlich wissen wir, dass, jede absichtliche Bewegung auf einem Reflex beruht; und dann kann auch wohl jemand der sich die Lust des Schwimmens vergegenwärtigt, in welcher Lage oder Stellung er auch sein mag, Schwimmbewegungen ganz oder theilweise machen. Wir dürfen in ganz eigentlichem Sinne sagen; der Mensch spricht wie der Hain rauscht. Luft, welche Töne und Gerüche tragt, Lichtäther und Sonnenstrahlen, und der Hauch des Geistes fahren über den menschlichen Leib dahin, und er tönt.» (Steinthal, l. c. 361, 366).

23) Мнение Вундта об «innere Lautmetaphor» см. выше. Он устанавливает Klanggebärde по аналогии с другими жестами; звуковые жесты образуют фундамент языка, который получается, когда они употребляются в намерении сообщить свои представления и чувства.

24) Согласию Диодору, «первые люди вели бы непостоянную животную жизнь, они ходили бы в одиночку на луг, где питалась бы вкусной травой и плодами дико-растущих деревьев, Но будучи всегда угрожаемы нападением диких зверей, ода были вынуждены поддерживать друг друга, и из страха образовалось общество. Постепенно они начали достигать познания окружавшие их вещей. Вначале они издавали лишь неупорядоченные, не имеющие значения звуки, но постепенно они научились выговаривать артикулированные слова и дали затем вещам имена, пока они не достигли в конце концов того, чтобы языком выражать все свои мысли» (Diodor. Sic, Bibl. histor. I. 8. У Giesswein. 148). Согласно Витрувию, людей, живших первоначально в одиночку, объединил страх. Когда возникло первое человеческое общество, из тех разных звуков, которые люди издавали, они создали путем постоянного употреблений слова (vocabula). Так как они обозначали этим, известные вещи, то начали случайно говорить и т. о. создали между собою речь (sermones procreaverunt). (Vitruv. De Architec. II, I, У Giesswein. 149).

25) Лукреций изображает происхождение языка в следующих стихах:

At varios linguae sonitus Natura subegit

Mittere et utilitais expressit nomina rerum:

Non alia longe ratione atque ipsa videtur

Protrahere ad gestum pueros infantia linguae;

Quam facit, ut digito, quae sint praesentia monstrant.

Proinde putare aliquem tum nomina distribuisse

Rebus, et inde homines didicisse vocabula prima,

Desipere est: nam cur hie posset cuncta notare

Vocibus, et varios sonitas emittere linguae,

Tempore eodem aliei facere id non quisse putentur?

Postremo, quid in hoc mirabili tantepere estt re,

Si genus humanum, cui vox, et lingua vigeret.

Pro vario sensu varias res voce notaret;

Quom pecudes mutae, quem denique secla ferarum,

Dissimileis soleant voces variasque aere

235

Quom metus, aut dolor est; et quom jam gaudia gliscunt?

Ergo, si variei sensus animalia cogunt,

Muta tamen quom sint, varios emittere voces;

Quanto mortalis magis aequm est tum potuisse

Dissimileis alia atque alia res voce notare?

Sic unum quidquid paullatim pratrahit aetas

La medium, ratisque in luminis eruit orus.

(bucret. De natura rerum, I vol. 1027-1388.)

26) Габеленц, говоря о трудности этой задачи, хочет наложить поголовный налог на специалистов. «Jeder müsste es versuchen, die Sprache, die er am Besten beherrscht, lebenswarm zu schildern wie er sie selber empfindet», (o c., 458-9).

27) Whitney находит, что «не существует человеческого языка, который был бы совершенно лишен выражения форм, и нельзя защищать, если только определенные языки называют «языками форм», кроме того случая, когда это выражение следует понимать в том смысле, что они обладают этим свойством в особой и исключительной степени, но в то же время фактически разделяют его со всеми другими». (У Giesswein, 193). Также и Giesswein: «im Grunde genommen gibt es weder vollkommene noch unvollkommene Sprachen. Es giebt keine Sprache, die in jeder Beziehung und unter allen Umstanden an und für sich selbst den Gedanken ganz genau zum Ausdruck zu bringen vermöchte». (192).

28) Эти классификации излагаются в общих и специальных сочинениях по языковедению. В настоящее время различают индогерманскую группу языков, семитскую, угро-финскую, турецко-татарскую, семейство банту и др.

29) Основная мысль относительно природы слова, развиваемая Гербером, в его, во всяком случае заслуживающем серьезного внимания, трактате Die Sprache und das Erkennen, Berlin, 1885, вполне противоположна нашей, потому что он понимает язык как наше создание, а символы как субъективные знаки. «Und eben dies, dass sie aus selbst stammen, dass sie von uns geschaffen werden, macht die Lautbilder zu Trägern unseres Erkennens,.. denn nur dadurch sind wir befähigt, sie zu fühlen, als ein Gegenständliches, welches uns angehört. Auf ihrer formbestimmiten Festigkeit beruht die Möglichkeit, dass die Vielen sich in ihrem Vorstellen und Denken zusammenfinden, dass anerkannt werde der Begriff der Wahrheit also ein für die Gattung geltender. Aus der Seele des Individuums wird Sprache geschaffen, und infolge der Sprache wird die Seele der Gattung mächtig in der Seele des Individuums» (5). Такая точка зрения по нашему мнению отрицает язык. Объективно-онтологическая природа языка не противоречит тому, что в своем осуществлении, в каждом отдельном случае конкретного языка он есть искусство, согласно определению того же Гербера.

30) «Die Sprachgesetze bilden unter sich ein organisches System, das wir den Sprachgeist nennen. Der Sprachgeist bestimmt die Art und Weise, wie der Sprachstoff gestaltet wird, — die Wort-Form und Satzbildung; insofern ist er Bildungsprinzip oder innere Sprachform». (Gabelentz, 63) «Jede Sprache stellest let gewisse Denkgewohnheiten dar, auf denen sie beruht, nd [? – так в книге] die sich vom Geschlechte fortpflanzen. Der aüsseren Form entspricht die sogen, innere; Diese begreift ein Doppeltes in sich: erstens die Art, wie die einzelnen Vorstellungen mit den vorhandenen Hilfsmitteln dargestellt werden, z. B. Mond, ήνμ, als messender, luna als leuchtende, — und zweitens die Art, wie die Vorstellungen geordnet, geschieden und zu gegliederten Gedanken verknüpft werden», (ib., 160).

31) «Allerdings lebt die spezifisch menschliche Rede erst im Satze; dieser ist ihre erste organisch eigenlebige Einheit, und seine Theile empfangen ihren besonderen Werth aus jenem Ganzen. Sie würden aber auch diesen Werth nicht empfangen, ja das Ganze würde gar nicht zu Stande kommen können, wenn dem aufbauenden Geiste nicht die allgemeine Bedeutung der Theile wenn auch nur dunkel und unbewusst vorgeschwebt hätte». Gabelenitz, o, c. 210).

236

32) По мнению Гумбольдта, в этой части разделяемому и Потебней, как зерно растения не есть ни лист, ни цвет, ни плод, ни все это взятое вместе, так слово вначале лишено еще всяких формальных определений и не есть ни существительное, ни прилагательное, ни глагол». Деятельности, говорит Штейнталь, лежащие в основании существительных, не глаголы, а прилагательные названия признаков. Признак есть атрибут, посредством коего инстинктивное самосознание понимает чувственный образ как единицу и представляет себе этот образ. Как ум наш не постигает предмета в его сущности, так и язык не имеет собственных, первоначальных существительных, и как сочетание признаков принимается нами за самый предмет, так и в языке есть только название признаков»... Слово в начале развития мысли не имеет еще для мысли значения качества и может быть только указанием на чувственный образ, в котором нет ни действия, ни качества, ни предмета, взятых отдельно, но все это в неразрывном единении. Нельзя, напр., видеть движения, покоя, белизны самих по себе, потому что они представляются только в предметах, в птице, которая летит или сидит, в белом камне и пр.; точно также нельзя видеть и предмета без известных признаков. Образование глагола, имени и пр. есть уже такое разложение и видоизменение чувственного обреза, которое предполагает другие, более простые (?) явления, следующие за созданием слова. Так напр., части речи возможны только в предложении, в сочетании слов, которого не предполагаем (?!) в начале языка; существование прилагательного и глагола возможно лишь после того, как сознание отделит от случайных атрибутов то неизменное зерно вещи, ту сущность, субстанцию, которую человек думает видеть за сочетанием признаков и которая не дается, этим сочетанием» (А. Потебня. Мысль и язык, 1478). Соотносительность частей речи, то есть чисто грамматическую точку зрения на них выдвигает и Шлейхер (Kompend. d. vergl. Gramm., 2 A., 513): «Da Verbum und Namen sich zu einander verhalten, da sie als nähere Bestimmung früher unbestimmter Sprach-elemente zu betrachten sind, so kann eine ohne das andere nicht Vorkommen. Entweder scheidet eine Sprache Nomina und Verba in der Form, oder sie hat keins von beiden. Man kann daher auch nich von einer Priorität des einen oder des anderen sprechen; Nomen und Verbum sind beide zugleich entstanden» (Gerber, o. c. 78, 7). Ср. Steinthal, Typen der Sprache, 285. Типично мнение Гербера о. с. 69): der Unterschied zwischen Nomen und Verbum ist überhaupt nur syntaktisch d. h. durch die Satzbeziehung gegeben, und wir haben zunächst von Nomen und Verbum nur in dem Sinne zu sprechen, als sie Subjekt und Prädikat im Satze sind».

33) Gerber l. c. 81: «Es ist Sonnenschein, und man spricht aus: «die Sonne leuchtet», «sol lucet». Zur Darstellung hätte anfangs die Eine Wurzel genügt: (skt.) luk, λυκ, λύχνος, lux, luna, ahd, lichit, auch wohl (wir folgen Curtius. Gr. Etym., 551): (akt.) var σελήνη σέλας, σείρ; serenus, sol (Geth.) savil, (altn.b sol. Später sonderte man aus dem Wahrnehmungsbild λυκ, ein Element, welches man als swar bereits formiert hätte, und man fügte so endlich ein «sol» als Subjekt zum «lucere», «Sonne» als Subjekt zum «leuchten».

34) Всякое наименование есть приведение в порядок, подчиняющий частное общему, все, что мы знаем путем опыта дали путем теории, знаем только посредством общих понятий» (М. Мюллер), ц. с. 290). Вот пример такого суждения: «Каждое слово обозначает общее представление или понятие предмета, а не (?) самый предмет. Созданию слова предшествуют (!): 1) долгий опыт и 2) классифицирующая работа ума. Действительно, благодаря словам, обозначающим общие понятия, весь; мир явлений у всякого человека, обладающего языком, является, уже до некоторой степени анализированным, разбитым на более или менее крупные группы» (Д. Н. Кудрявский. Введением в языкознание, 36-37).

35) «Es ist für einen verwunderungswürdigen Mangel an Beobachtung anzusehen, das Faktum in den Logiken nicht angegeben zu finden, dass in jedem Urtheil solcher Satz ansgesprochen wird: das Einzelne ist das Allgemeine». Hegel. Encyclopädie, 166). Он не находит доказательства философской глу-

237

бины языка в том, что он вообще может обозначать только всеобщее, даже когда он разумеет отдельное. (Phänomenologie des Geistes, 83).

36) Штейнташь различает двоякого рода корни: «квалитативные и демонстративные. Бонн назвал эти указательные корни именно местоименными. В позднейших фазах жизни языка граница между теми и другими иногда сочетается (см. С. Булич. Местоимение, в энц. слов). Брокгауза, 39, стр. 326).

37) «L’espece de mot qui a du se distinguer d’abord de toutes les autres c'fesjt, selon nous, le pronom. Je crois cette categorie plus primitive que celle du substantif, parce qu'elle est plus instruotuve, plus facilement commentee par le geste. On ne doit donc pas se laisser induire en erreur par cette denomination du «pronom» (pro nomine), qui nous vient des Latins, lesquels ont traduit eux-mêmes le grec ἀντωνυμία. L’erreur a duré jusqu'a nos jours. Les pronoms sonjt, au contraire, à ce que je crois, la partie la plus antique du language. Comment le moi aurait il jamais manque d’une exprecaion pour se desdgner?» (M. Breal. Essai de sémantique, Paris, 1897, p. 207). Fick (Wörterbuch der indogermanischen Sprache, Bd. 4-5. 9fg.), замечает относительно указательных корней, которые, будучи немногочисленны и малоразнообразны по внешней форме (одни гласные а, i, и; или согласные с а, как ka, ta, ma) образуют основу местоимений что их совершенно напрасно считают лишь заменой других слов, — pronomina: «gerade in ihnen die echten alten Urnomina zu erkennen, so dass umgekehrt die Nomina die um den Verbalbegriff gemehrten und verstärkten Vertreter der Pronomina genannt werden könnten, während die sogenannten. Pronomina den Nominalbegriff rein, ohne die verbale Bemischung und Erweiterung zeigen» и далее (см. Gerber, o. c. 321, 2).

38) «Мы отмечаем в языке применение закона перспективы или эгоцентризма Согласно этому «закону», по мере удаления от места, на котором мы сами находимся, различия между предметами становятся все меньшими и все более исчезает, более; отдаленное ассимилируется и поглощается более близким. Отсюда множество, состоящее из одного только 1-го лица (я) и из других лиц единственно только вторых (ты) и 3-ых (он, она) воспринимается как 1-ое лицо множественного числа (мы); множество же, состоящее хотя бы только из одного 2-го лица (ты), в соединении со многими 3-ими лицами, воспринимается как 2-ое лицо множественного числа (вы). Обозначив с помощью n коэффициент любой, произвольной многократности, мы можем выразить это в следующих формулах: мы = я + n. ты + n. он + n. (она) = n. ты + n. он + n. (она). (Боудэннде-Куртенэ: «Язык» в словаре Брокгауза и Граната, 81, стр. 536).

39) Ср. Gerber, о. c. 82, 91, 2.

40) Ср. Delbrück, Grundrfagen der Sprachforschung, 144,-145.

41) Падежами обозначается отношение предмета к действию, как, производителя действия agens (подлежащее — именительный падеж, nominativus) или как того предмета, на который действие непосредственно направляется, patiens (прямое дополнение — винительный падеж, accusativus), или как того предмета, в пользу которого или по отношению к которому совершается действие (дополнение в дательном, падеже, dativus) ищи как предмета, сообща с которым (sociativus) или посредством которого (instrumentalis) производится действие (творительный падеж) или как предмета, в котором происходит действие (местный падеж, locativus). Отношение одного предмета к другому обозначается чаще формой родительного падежа, но и дательного падежа и пр. В разных языках развились еще разные другие падежные формы, составляющие формальные категории или падежи с такими значениями, какие обозначаются предлогами напр., в следующих сочетаниях: «от города» (отложительный падеж, ablativus), в город (illativus), на городе (superessivus), на город (sublativus), из города (elativus), у города (adessivus) и пр.» (А. И. Томсон. Общее языковедение, 321). Профессор Бодузн-де-Куртевэ различает падежи пространственно- временные или локально-хронологические как-то: locativus вообще, ablativus, elativus, allaitivus, inessivus. superessivus, subessivus, sublativus, superlativus, abessivus, instrumentalis, etc. Падежами общественного происхождения являются: genitivus, dativus, accusativus, etc.(o. c. 536).

42) Интересные рассуждения o природе имени существительного и субъекта

238

в предложении мы встречаем у Гербера, который психологизирует это в том смысле, что видит в выделении субъекта как бы повторение человеческого я: из общей неопределенности знания возникает акт познания, осуществляемый личностью. «In der That ist der Mensch mit Bildung des Substantivwortes aus dem Kreise des vom Universum gegebenen, des gekannten herausgetreten. Sofern er dasselbe aus dem von ihm selbst gebildeten Wurzellautgebilde sonderte und individualisierte, schuf er ein Etwas, dem keine andere äussere oder innere Wirklichkeit zukommt, als die auf dieses Schaffen sich stützt, keine Bedeutung also, als die von ihm gesetzte, in seiner Abgrenzung (Definition) des Lautbildes liegende. Somit bedeutet das Substantiv für sich nichts, als eben dieses Lautbild, in welchem er verwirklicht worden ist, und es würde gar nichts Wirkliches bedeuten, wenn nicht der Mensch selbst im Schaffen, in Bethätiguog seiner individuellen Bilderkraft, noch immer innerhalb des Universums stünde. Der Wortbedeutung von serpens (змея) entspricht nichts Wirkliches ausser uns, aber nur durch das Wirkliche sind wir zu dem Lautbilde serpens gelangt, und der Laut serp deuten auf den Laut der Wahrehmung, welcher dazu anregte ihn zu biden (o. c. 75). «Das, Substantiv-Subjekt nimmt im Satze diejenige Stellung ein, welche im Bewusstseinsakte der Inhalt, den er umschliesst... Jedes Subjekt wurde so eine Personification des Ich, in jedem Prädikate lebte ein Analogon der Seelenbewegung, wie das Ich sie verursacht und lenkt» (80-81). Эти идеи связаны c общей гносеологической концепцией Гербера, значительно облучающейся от нашей. Заслугой Гербера является попытка внести гносеологическое сознание в основную языковую функцию, недостатком же всей его концепции является двусмысленное значение я и его роли в суждении: идет ли здесь речь о злосчастном «психологическом» объяснении, которое является в языковедении всюду, где следует и не следует, или здесь разумеется я гносеологическое или, наконец, метафизическое? Тусклая идея, о различии Kennen und Erkennen, как двух ступеней познания, первая в космической неопределенности, вторая преодолевающая эту аморфность примышлением субъекта, есть основа: всего построения, к слову сказать, гносеологически вообще устаревшего по выполнению, как относящегося еще к эпохе ранее неокантианства с его переутонченностью в этой области.

43) Это суждение именования, которое лежит в основе всякого имени существительного, причем подлежащим является местоимение — жест, сказуемым имя, обычно не замечается в языковедении, даже в философствующем. Напр. тот же Гербер, совершенно правильно связывая различие между именем и глаголом с синтаксическим соотношением, благодаря которому корнеслово определяется в своем бытии, останавливается беспомощно пред существительным в отдельности, хотя таковое, ведь, существует и вне предложений и представляет собой загадку, требующую разрешения. Он принужден ее просто отрицать. «So lange nämlich die Wurzel allein den Sotz vortrat, konnte, sie nur entweder als Interjektion einer befriedigten Verwunderung erklungen sein, als ein erfreuendes Sprachkunstwerk, ein treffendes Lautbild, um seiner selbst willen geschaffen: sar (sarp — serpens) ta Kriechen (des) da, — oder sie bedeutete, wenn sie in den Dienst der Mitteilung trat, einen tautologischen Satz: Kriechen (das) da kriecht» (69). И лишь в дальнейшем, когда данное слово развивается в значении: «sar ta agh (anguis) Kriechen (des) da würgt (umstrickt); das Kriechende, welches kriecht, ist jetzt ein Kriechendes, welches würgt. Elin und dasselbe nimmt in zwei verschiedenen Vorgängen in gleicher Weise zu Grunde, wie, unter Umständen, es noch manchen anderen unverändert zu Grunde liegen kann. Es ist der Begriff der Substanz ihren Accidenzen gegenüber» (70). Гербер упускает в своем суждении третью возможность, отличную и от междометного значения слова и от тавтологии, именно, что serpens, как имя существительное, уже есть суждение: это есть serpens, и без этого предварительного суждения, превращающего идею-слово; в имя, невозможно и дальнейшее развитие его в подлежащее суждения: sar ta agh — Serpens — anguis. Еще проще дело представляется Габеленцу, который роняет мимоходом такое суждение: «Der Mensch nennt die Dinge nach irgendeiner hervorragenden Eigenschaft, das heist: er ersetzt (!) das Subjekt durch das Prädikat» (o. c. 336).

239

44) Здесь уместно вспомнить суждение В. Гумбольдта (Ueb. das vergl. Sprachstud. etc. Ges. W., Bd. 111, 243, цит. у Gerber., o. c.; 6) «die Sprache nicht anders entstehen kann, als auf einmal»; и что «in jedem Augenblick ihres Daseins dasjenige besitzen müsse, was sie zu einem Ganzen macht».

45) Иначе смотрит А. Потебня (ц. с., стр. 158): «Чувственный образ звука, цвета есть сам в себе (противоречие, потому что мы видим не один цвет, а цветной (предмет, и даже звук, которого действительный источник может от нас скрываться, мы приурочиваем к тому предмету, со стороны коего он слышится. Названия: некоторых цветов еще и теперь явственно указывают на чувственные образы, из коих они выделены (?!): как голубой есть цвет голубя (почему не наоборот?), содовый — соловья, польское niebieski — цвет неба, так и зеленый — сначала мыслилось не отдельно, как качество, а в чувственном образе, который обнимал предмет, действие и качество». Подобным же образам рассуждает и Кудрявский (ц. соч., 41-42), который повторяет тот же пример с голубем. «По-видимому, названия всех цветов произошли тем же путем, как и название голубого цвета. Так «розовый» происходит от слова «роза» и обозначает первоначально цвет розы, «малиновый» — происходит от «малины», «коричневый» от «корицы» и т. д. Название «фиолетовый» и «оранжевый» — слова заимствованные в русском языке, но по первоначальному своему значению указывают на цвет фиалки и апельсина (фр. violette фишка, orange — апельсин).

46) Ср. М. Мюллер, 210, I Benloen считает в готском языке 600 необходимых корней, в современном немецком 260. Пютт полагает, что каждый язык имеет около 1.000 корней. Etym. Forsch. II, 73 (Мюллер, 201, 2), По Гримму, германские языки имеют 462 глагольных корня (Потебня, 19). Имея в своем распоряжении 400-500 предикативных корней, язык не затруднялся бы чеканить имена для всех предметов, представляющихся нашему знанию: язык бережливый хозяин. Если бы каждый корень давал 50 производных слов, то мы имели бы 25.000 слов. Но мы знаем от достоверного авторитета, деревенского священника, что некоторые работники в его приходе имеют не более 300 слов в своем словаре. Клинообразные надписи в Персии содержат не более 379 слов, из которых 131 собственные имена. Словарь древних египетских мудрецов, насколько нам известно, из иероглифических надписей, содержит около 658 слов. Либретто какой-нибудь итальянской оперы редко обнаруживает большее разнообразие. Хорошо воспитанный человек в Англии — редко употребляет в разговоре более 3.000 или 4.000 слов. Шекспир, представивший, вероятно, большее разнообразием, чем какой-либо другой писатель на каком бы то ни было языке, составил свой драмы приблизительно из 15.000 слов, у Мильтона всего 8.000 слов, в Ветхом Завете встречается не более 5.642 слов» (202-203).

47) Лейбниц (De arte combinaroria, Opp. 11, 387-8, ed. Dutens). Quoties situs literarum in alphabeto sit variabilis: 23 буквы в латинское языке допускают 25,852,016,738,884,976,640,000; 24 буквы А немецком —620,448,701,733,239,739,360,000, (М. Мюллер. 201. 2).

48) А. Потебня так разъясняет внутреннюю форму слова: «слово собственно выражает не всю мысль, принимаемую за его содержание, а только один ее признак. Образ стола может иметь много признаков, но слово стол значит только постланное (корень стл тот же, что и в глаголе стлать). Под словом окно мы разумеем обыкновенно раму со стеклами, тогда как, судя по сходству его со словом око, оно значит: то, куда смотрят. В слове, следовательно, есть два содержания: одно, которое мы выше называли объективным, а теперь можем назвать ближайшим этимологическим значением слова, всегда заключает один признак, другой — субъективное содержание, в котором одинаково может быть множество. Первое есть знак, символ заменяющее для нас второе… Внутренняя, форма слова есть отношение содержания к сознанию, она показывает, как представляется человеку его собственная мысль... В ряду слов одного корня, последовательно вытекающих одно из другого, всякое предшествующее может быть названо внутренней формой последующего» (101-102). Кудрявский различает: «1) звуковую форму, т. е, известное сочетание звуков, 2) символ, т. е, предшествующее значение слова, употребляемое как знак другого значения,

240

и наконец 3) самое значение слова, т. е, представление или понятие, соединяемое с ним. Особенно важен в развитии слова символ, который является живым, связующим звеном между звуковым составом слова и его значением. Иногда этот элемент слова называют внутренней формой слова».

49) Un fait qui domine toute la matiere, c’est que nos langues, par une necessité dont on verra les raisons, sont condamnées à un perpétiuel manque de proportion entre le mot et la chose. L’expression est tantôt trop large, tantôt trop étroite. Nous ne nous apercevons pas de ce défaut de justesse, parce que l'expression, pour celui qui parle, se proportionne d’elle-même à la chose, grace à l’ensemble des circonstances, grâce au lieu, au moment, à l’intention visible du discours, et parce que chez Fauditeur, qui est de moitie dans tout lanquage, l’at- tention allant droit a la pensee sans s’arretier à la portee littérale du mot, la restreint ou l’élend selon l’intention de celui qui parle. (Breal, o. c. 134, 1).

60) «В языке нет собственных выражений, и чем более точному анализу подвергнем мы слово, тем более сходства обнаружит оно с символическими выражениями позднейшей народной поэзии» (Потебня, 158).

51) Согласно замечанию Квинтилиана (VIII, 6), кажется благодаря метафоре всякая вещь имеет для себя слово в языке (Breal, l. с. 134, 1).

52) Пример анекдота: обобщением понятия мы имеем напр., в латинском aedes жилище, здание, которое выводится из корпя idh — гореть, первоначально обозначало место очага. Из лат, pavimenturn истоптанная земля (от pavis) румынское pâmentu, обозначающее весь земной шар. Подобным образом нем. Erde (корень ar) означала первоначально вспаханную землю. Могут получать обобщенное значение собственные, имена: из Caesar получился Kaiser кесарь, царь, из Karl слав. и венг. kral, kiraly народ. Гораздо чаще, бывает специализирование значения, при котором род употребляется вместо вида. Так напр. ἄλογον в новогреч. означает лошадь. Немецкое слово Fohlen, Füllen, стоящее в связи с греческим πῶλος, лат. pullus обозначало первоначально «молодое животное», в греческом употреблении значит молодая лошадь или даже молодой осел. Происшедшее отсюда poulain «молодое животное», как и сродное немецкое слово, обозначает теперь молодую лошадь (Giesswein 110-11).

53) Пример метонимии: значение Sonne, (sol, ἥλιος) солнце и luna (luc-na) луна первоначально было лишь «светящее», Mana, Mensch — мыслящее, femina (женщина) — кормящая, fillus, filia — сын, дочь — сосущий, сосущая, argentum, aurum, Gold, золото, серебро — сверкающее, terra — сухая земля, Rost, Rose, лат. rubus (земляника) — красное, евр. lebanâ (осел), араб, aquar (лисица) — красный, араб. laban (молоко), евр. l^e bânâ (месяц), lebênâ (черепица), араб. gamar (месяц), фр. aube (заря), лат. alba (перл), евр. hôri (пшеничный хлеб), нем. Weizen пшеница — белое, нем. Galle, гр. χολή, лат. fel желчь — желтое, Bär (медведь) — коричневый— ovis der Braune; лат. ovis — овца — кроткое, милое, нем. Wolf, волк — разрыватель, нем. Hahn — петух — поющий, лат. galus — петух, кричащий, нем. Gerste лат. hordeum, eвp. Secôrâ — колющее, Himmel и Hemd — покрывающее, equus, aqua — скорое, cervus, Hirsch —рогатое, sus, Schwein —рождающая, bos, Kuh, bu-te-o bu-fo — кричащая (корень gu — кричать), corvus, cornix, Krähe (ворон) — каркающее, Gras — растущее и т. д» (Giesswein о. с. III).

54) «La métaphore change le sens des mots, crée des expressions nouvelles de fagon subite. La vie instantanée d’une similitude entre deux objets, deux actes, la fait naitre. Elle se fait adopter si elle est juste, ou si elle est pittoresque, ou simplement si elle comble une lacune dans le vocabulaire. Mais la métaphore ne reste teile qu’à seis débutsi bientôt l’esprit s’habitue à l’image; son succès même la fait pâlir, elle devient une représentation de l’idée a peine plus colorée que le mot propre.» (Bréal, 135).

55) Вот несколько примеров: метафоры: «по сходству во внешнем виде получили названия: «очко» (на косточках), «жилка» (в камне, мраморе), «львиная пасть» (цветок), «хворост» (печенье), «винт» (игра), «гребень» (петуха, горы), «ножка» (стоила) и пр. По сходству в функциях (названы: «коньки», «голова» (городской), «сестра» (милосердия), (он его) «правая рука» и пр. По сходству

241

в расположении частей названы, «горлышко» и «головка» (бутылки), «крыло» войска, ветряной мельницы и пр.» (Тамсон, о. с., 297)..

56) В раннее время «гораздо живее чувствовалась законность слова и его связь с самим предметом. И в самом деле, в языке и поэзии есть положительные свидетельства, что, по верованиям всех индоевропейских народов, слово есть мысль, слово — истина, и правда, мудрость, поэзия» (Потебня. 176). «Создание, языка, начиная с первой его стихии, есть синтетическая деятельность в строгом смысле этого слова, именно в том смысле, по которому синтез создает нечто такое, что не заключено в слагаемых частях, взятых порознь (Гумбольдт)» (Там же, 184). .

57) Бреаль придает участию воли а языке первостепенное значение:

«II faut fermer les yeux à l'évidence pour ne pas voir qu'une volonté obseure, mais perseverante, preside aux changements du language. Comment faut-il se représenter cette volonté? Je crois qu'il faut se la représenter sous la forme de milliers, de mlllions, de milliards d’essais entrepris en tâtonnant, le plus souvent malheureux, quelquefois suivis d'un quart de succès, d'un dernisuccès, et qui, ainsi guidés, ainsi corriges, ainsi perfectionnes, vinrent a se préciser dans une certaine direction. Le but en matière de language, c’est d’être compris. L’enfant, pendant des mois exerce sa langue à proférer des voyelles, à articuler des consonnes: combien d’avortements avant de parvenir à prononcer clairement une syllabe! Les innovations grammaticales sont de la même sorte, avec cette difference que tout un peuple y collabore. Que de constructions maladroites, incorrectes, obscures, avant de trouver celle qui sera l'expression non pas adéquate (il n’en est point) mais du moins suffisante de la pensee En ce liong travail il n’y a rien qui ne vienne de la volonté (o. c. 7-8).

58) Aristot. (Met. IV, 29): Ἀντισθένης ὤετο εὐήθως μηδὲν ἀξιῶν λέγεσθαι πλὴν τῶ οἰκείω λόγω ἓν ἐφ'ἑνός (cp. Plato, Soph, 251A). О Стильпоне см. у Плутарха (adv. Со1. 22): τὸν βίον ἀναιρεῖσθαι ὐπ'αὐτοῦ, λέγοντος ἕτερον ἑτέρου μὴ κατηγορεῖσθαι. Πῶς γὰρ βιωσόμεθα, μὴ λέγοντες ἄνθρωπον ἀγαθόν - ἀλλ' ἄνθρωπον ἄνθρωπον, καὶ χωρίς, ἀγαθὸν ἀγαθὸν κ.τ.λ. и так далее (цит. у Gerber, o. с. 79, 11). Гербер справляется с этим вопросом, имеющим серьезное философское значение, простым и довольно наивным образом. «Wir haben, um uns da zu Recht zu finden darauf zu achten, dass die Vorstellung, welche ausgedrückt werden soll, nicht in den Wörtern ihren Ausdruck erhält, sondern in dem Satze, dass die Wörter nur in Bertacht kommen und richtigt werden können als Glieder einer sie umschliessender Einheit. In jedem Satze erhalten die Wortglieder eine besondere Bestimmung, man kann sagen: eine Individualisierung ihrer Bedeutung durch die Beziehung, in welcher sie zu einander stehen. Eis ist kein Kriechendes im allgemeinen, von welchem wir in unserem Satze sprechen, sondern ein solches, welches würgt, und kein beliebiges Würgen wird von ihm ausgesagt, sondern das des Kriechenden. Und so haben wir die Frage nicht so zu stellen: wie kann von einem Kriechenden ausgesagt werden das Würgen dieses Kriechenden. Man sieht dass das identische Uritheil, welches Antisthenes und Stilpo verlangte, in dem Satze nicht vermisst zu Werden braucht (o c, 70-71). Попытка Гербера уклониться от вопроса приводит только к его перемещению. Тот же самый вопрос возникает в форме, как возможно суждение? Как можно получить не просто Würgen, но Würgen des Kriechenden, которым можно склеить эти два слова? Действительной остроты вопроса Гербер не сознает.

59) Если станем рассматривать древнейшее название имя, то находим в санскр. nâman, в лат. nomen, в готск. namo. Это nâman стоит вместо gnaman, в. лат. сохранилось cognomen. G исчезло, как напр., в слове natus — сын, вместо gnatus. Nâman, имя, произошло от корня знать, и означала первоначально то, чем мы познаем вещи» (М. Мюллер, 289).

60) Bréal, о. с. 210: je crois, en effet, que les mots ont été créés pour avoir une pleine signification par eux-mêmes, et non pour servir à une syntaxe qui n’istait pas encore.

61) Bréal, o. c. 207-3: une langue qui ne se composerait que de pronoms

242

ressemblerait au vagissement d’un enfant ou à la gesticulation d’un sourdmuet. Le besoin d’un autre élément, dont le substantif, l’adjectif et le verbe furent formés, était donc évident. Mais il n’en est pas moins vrai que le pronom vient se placer à la base et à l’origine des langues: c’est sans doute par le pronom, venant s’apposer aux autres sortes de mots, qu’a commencé la distinction des categories grammaticales.

62) Bréal, o. c. 228.

63) Ср. Gerber, o. c. 120. См. C. Булич. «Имя числительное» в Энц. Сл. т. 76, стр. 861-863.

64) L’une des plus recentes est l’adverbe, les mots comme οἴκοι, πέδοι, χαμαί, εὗ, χακῶς, οὔτως, humi, domi, recte, valde, primum, rursum, hic, illlie, sont des substantifs, adjectifs ou pronoms regulierement flechis. Mais quand un mot a cessé d’être en un rapport immédiat et nécessaire avec le reste de la phrase, quand il sert à mieux déterminer quelqu'autre terme sans être pourtant indispensable, il est pret à prendre la valeur d’un adverbe. (Breal, 200).

65) «Un temps est venu pour tous nos idiomes ou les cas de la déclinaison, ne paraissant pas assez clairs ou assez précis en eux-mêmes, ont été par surcroit, escortés d’un adverbe.... Mais l’habitude de les voir joints à un certain cas a suggére l’idee d’un rapport de cause à effet: ce petit mot, qui était un simple accompagnement de l’accusatif ou de l’ablatif, parut les régir. Dès lors il les a régis en effet: d’adverbe il devint préposition ». (Breal, 202).

66) Подлежащее должно быть необходимо именительным падежом существительного имени. Что это действительно так, видно из того, что всякое словно, играющее роль подлежащего, неприметно сознается нами как именительный падеж. Если во многих случаях, когда это слово неизменяемо, мы не можем доказать этого, тем не менее бывают случаи, когда категория именительного падежа принимает совершенно ясные формы. Так в пушкинском «далече грянуло ура» не ясно, что «ура» сознается как именительный падеж, хотя на это указывает отчасти слово «грянуло», но в таком предложении как «ахи да охи делу не помогут» междометия приняли даже окончания именительного падежа множественного числа, соответственно той роли подлежащего, которую они играют в предложении. — Несомненно также, что подлежащее должно быть существительным именем. Если иногда роль подлежащего может играть и прилагательное, то оно всегда при этом превращается в существительное» и т. д. (Кудрявский. Введение в Языкознание, 109-110).

67) «На вопрос что такое подлежащее, школьная грамматика отвечает: подлежащее есть предмет, о котором творится в предложении. Лучше всего опровергает правильность этого определения Потебня следующим примерным уроком: «Не заботьтесь о завтрашнем дне» — о чем здесь говорится? О завтрашнем дне. — Нет, не то. Какой, главный предмет речи? — Чтобы мы не заботились. — Нет, предмет, о котором здесь говорится, это — вы, второе лицо. — Но ведь о нас здесь ничего не говорится» (А. Потебня). Из записок по русск. грамм., стр. 187 и сл.). В предложении «топором рубят» говорится о топоре, но слово «топором» вовсе не подлежащее, в предложении «в пещере темно» говорится о пещере, но слова «в пещере» тоже не подлежащее» (Кудрявский, 109).

68) Определение может состоять, как из прилагательного, так и существительного в именит. п. («приложение»): царь Петр — или род. п.: имение моего отца, война греков с персами. Однако при чистом определении эти имена собственные не имеют онтологического акцента и суть по смыслу прилагательные или сказуемые, что и доказывается заменяемостью их прилагательными: отца — отцовский, греков с персами — греко-персидские, Александра — александровский и пр. Вообще имена существительные в определении равняются прилагательным, как и во всех случаях, когда, имя существительное бывает предикатом, означает качество, а не существо, свойство, а не бытийность.

69) Эта наблюдение было сделано еще ближайшими современниками; Канта — Гаманом, Якоби и Гердером, хотя впоследствии и было, утеряно.

Hamann в Metakritik über den Purismum der reinen Vernunft (Schriften, B. VII, 5) замечает: «Die erste Reinigung der Philosophie bestand in

243

dem Versuch, die Vernunft von aller Ueberlieferung, Tradition und Glauben daran unabhängig zu machen. Die zweite (Kant) ist noch transzendenter, und lauft auf nichts weniger als eine Unabhängigkeit von der Erfahrung — hinaus. Der dritte, höchste und gleichsam empirische Purismus betrifft also noch die Spache, das einzige, aste und letzte Orgarion und Kritierion der Vernunft. Jakobi говорит: «Es fehlte noch an einer Kritik der Sprache, die eine Metakritik der Vernunft sein würde. (Allwills Briefsammlung, Zugabe, 109). Herder в Metakritik zur Kritik der reinen Vernunft, Bd. 1, 451, говорит: « Der Bau menschlicher Sprache von ihrem Grunde aus vernichtet grundaus das Spielwerk einer gegenstandlosen Vernunft a priori».

Гербер, у которого мы берем эти отзывы, в свою очередь замечает: «Kant hat die Sprache einer Kritik nicht unterzogen. So spricht er überhaupt nicht von Sätzen, sondern nur von Urtheilen, Urtheile setzen ja die fertige Sprache voraus, und er kennt auch keine Wörter als Elemente des Wahrnehmungssatzes, sondern nur Woritbegriff» (o. c. 190-1), ср. стр. 194.

70) Иначе ставит вопрос Regnaud (Orig, et philos. du langage, 239) , по которому, наоборот, nihil in dictu, quad non fuerit prius in intelectu. Строго говоря, здесь нет ни prius, ни posterius.

71) Пример удивительно поверхностного отношения к вопросу о языке встречаем даже у такого серьезного мыслителя как Лотце (Logik, 540): Der Ausdruck unserer Gedanken ist an die Sprache, langst auch ihr innerer Verlauf an die Reproduktion der Wörter gewöhnt; Wahrnehmungen, Erinnerungen und Erwartungen haben volle Klarheit kaum, bis wir für sie erschöpfende Ausdrücke in Salzen der Sprache gefunden. Der so erreichte Vortheil hängt nicht eigentlich an der Sprache und ihren Lauten, sondern, an einer inneren Arbeit der Zergliederung und Verkämpfung welche dieselbe bliebe, auch wenn sie andere Formen der Mitteilung benutzte; thatsächlich aber, nachdem die Sprache zu diesem Zweck enstanden, ist Form und Leichtigkeit der Denkbewegungen allerdings von den Mitteln abhängig, welche eie darbietet, und deshalb selbst national verschieden, nachdem mancherlei Ursachen sieh verbunden haben, Bau und Fügung verschiedener Sprachen ungleichartig zu machen. An sich ist daher, was wir logisch meinen, unabhängig von der Art, wie wir es sprachlich ausdrücken in wirklicher Ausführung aber doch alles menschliche Denken genöthigt, den geistigen Gedanken durch Trennungen, Verknüpfungen Und Umformungen der Verstellungsinhalte herzustellen, welche die Sprache in ihren Worten verfestigt hat (Gerber, o. c., 59).

72) « Obgleich alle Erfahrungsteile empirisch sind, d. i. ihren Grund in der unmittelbaren Wahrnehmung der Sinne haben, dennoch nicht umgekehrt alle empirische Urtheile darum Erfahrungstheile sind, sondern dass über das Empirische und überhaupt über das der sinnlichen Anschauung Gegebene noch besondere Begriffe hinzukommen müssen, die ihren Ursprung gänzlich a priori im reinen Verstände haben, unter die jede Wahrnehmung allererst subsumiert werden muss, und dann vermittelst derselben in Erfahrung kann verwandele werden. Empirische Urtheile, sofern sie objective Giltigkeit haben, sind Erfahrungsurtheile; die aber, so nur subjectiv giltig sind, nenne ich blosse Wahrnehmungsurteile. Die letzeren bedürfen keines reinen Verstandesbegriffs, sondern nur der logischen Verknüpfung der Wahrnehmungen im denkenden Subjekt. Die ersteren aber erfordern jederzeit über die Vorstellungen der sinnlichn Anschauung noch besondere im Verstände ursprünglich erzeugte Begriffe, welche ев eben machen, dass das Erfahrungsurtheil objektiv giltig ist.» (Kant. Prolegomena, 78).

73) Нужно заметить, что и основное кантовское различие суждений аналитических и синтетических, на котором покоится все здание «Критики чистого разума» само не выдерживает критики и не имеет принципиального значения. Всякое суждение есть синтетическое, как именование, соединение идеи-сказуемого с подлежащим, в этом и состоит сущность суждения, совершенно неустранимая, без которого нет суждения: даже полная тавтология A есть А, взятая во всей серьезности суждения, означает такой синтез: именно между бытийственными центрами, онтологическим уколом A и идеей А установлена связка. Тоже-

244

словие здесь, в том, что этот синтез уже однажды произведен, в именовании А через А: теперь это имя как бы теряет свою силу, выдыхается, сливается с местоимением указательным жестом, становится значком или номером, напротив, в сказуемом слово сохраняет силу (так может быть, если значение имени вследствие архаичности или чрезмерной заношенности, ветшает и надо его обновить). Но такое, чистое тожесловие есть, конечно, редкое исключение и вовсе не составляет тип «аналитических» суждений, в которых та или другая черта выделяется в предикате, становится предметом особого познавательного акта или апперцепции. Кант определяет аналитическое и синтетическое суждение так: суждения бывают «или просто поясняющие (?) и не прибавляющие ничего (?) к содержанию познания (стало быть, совсем бессодержательные, но тогда что же это за суждения? и в каком; же смысле можно называть их поясняющими?), или же бывают расширяющие и увеличивают данное познание, первые могут быть названы аналитическими, вторые синтетическими: суждениями» (Кант, Пролегомена в пер. Вл. Соловьева, изд. 2, стр. 17). Кантовский пример якобы аналитического суждения: «тело есть нечто протяженное» совершенно неудачен, ибо, очевидно, тело, как подлежащее, как имя существительное, нечто обозначающее, он подменяет понятием тела, его определением, в котором исчислены разные признаки, и в числе их протяженность, так что аналитическое суждение сводилось бы к тожесловию: протяженное протяженно. На самом деле это, конечно, не так. Кроме того очевидно, по Канту требуется фактическое знание, которое и делает суждение аналитическим, иначе же оно будет синтетическое. Так его собственный пример последнего: длина этой улицы 317 саж. или сегодня 2° тепла отлично может быть примером суждения аналитического, не меньше чем «тело протяженно», если длина улицы твердо известна каждому и физически введена в понятие этой улицы, так же, как и t° сегодняшнего дня. Но, хотя с этой стороны деление Канта на суждения аналитические и синтетические не выдерживает критики и в точном смысле все суждения синтетические, в то же время может быть справедливо и обратное, т. е., что при известных условиях все суждения могут стать синтетическими, если сказуемое, как известное уже, введено в понятие, на этом основана логическая дедукция, вся математика. Это-то и есть те синтетические суждения a priori, которых ищет Кант: это не тожесловные суждения, при которых возможно разворачивать определение, скрытое в данной интуиции, причем он считает, что такой интуицией является пространство и время, но здесь, конечно, нет никаких оснований с ним соглашаться. Аксиома речи и мышления — есть онтологический коммунизм, все во всем, и через все. В этом окончательном смысле все суждения аналитичны, ибо любое подлежащее, любая точка мира, может привести ко всем остальным, присоединить к себе любые сказуемые. «Аналитические суждения (продолжает Кант там же), высказывают в предикате только то, что уже; было в понятии субъекта мыслимо действительно, хотя, не так ясно и не с равной сознательностью (можно сказать и про мысль Канта, что она «не так ясна и не с полной сознательностью»). Когда я говорю: все тела протяженны, я нисколько не расширяю своего понятия о теле, а только разлагаю его, так как протяженность была в действительности мыслима об этом; понятии еще прежде суждения (?! — что это за «понятие» прежде суждения?), хотя и не была ясно высказана (стадо быть и не мыслилась?), это суждение таким образом аналитично. Напротив, положение: некоторые тела имеют тяжесть — содержит в предикате нечто такое, что в общем понятии тела действительно еще не мыслится (однако, почему же не мыслится, если уже, на то пошло, хотя бы как возможность?); таким образом это положение увеличивает мое познание, прибавляя нечто новое к моему понятию, и поэтому оно должно называться синтетическим суждением». Очевидно, какая неясность вносится Кантом в этот «вопрос: с одной стороны, у него имеются налицо какие-то понятия до суждения и независимые от суждения, с другой является, очевидно, questio facti, включаясь или не включаясь в фактический состав тот или иней признак, так что различить заранее по содержанию (аналитических и синтетических суждений нельзя, ибо всякое суждение может стать аналитическим, то, что является

245

таковым для учителя, напротив оказывается синтетическим для ученика. Кант совершенно не считается с тем, что при местоименном подлежащем, соответствующем отсутствию всякого понятия и выражающем лишь указательный жест, всякое суждение является синтетическим.

74) «Es sind nur zwei Fälle möglich: entweder die Logik übt volle Herrschaft über die Sprache, weil sie selbst der in der Sprache schöpferische Trieb, die in ihr sich verkörpernde Idee ist. Oder die Sprache ist der Logik gegenüber eine eigentümliche, d. h. besendere Kräfte verwendende, Schöpfung. Im ersten Falle kann die Sprache um kein Haar breit von der Logik abweichen es darf keine Grammatik geben, nur Logik». Steinthal. Einleitung in die Psychologie und Sprachwissenschaft, 2-te Aufl. Berl. 1881, 66-7). «Also entweder die Logik verschlingt die Grammatik, oder die Grammatik macht sich völlig frei von der Logik» (68). Связь между логикой и грамматикой Штейнталь допускает лишь в тех же пределах, как и для остальных наук. «Ganz eben so wie die Natur und die Naturwissenschaften, ist auch die Sprache und die Sprachwissenschaft logisch und nicht logisch: nämlich ihr Gegenstand mit seinen Verhältnissen ist ihnen eigentümlich; aber indem man diesen Gegenstand und diese Verhältnisse denkt, bemerkt der Logiker, dass sowohl der Sprachforscher nach logischen Gesetzen handelt, als auch, dass bei dem Verfahren der Sprache, ihre Elemente zu bilden und nach eigenthümlichen Gesetzen zusammenzufügen, logische Rücksichten und Gesetze unbewusst gewaltet, haben. Diese logische Gesetze, welche die Sprache, und der Sprach-forscher, der Chemiker und Physiker und die Natur befolgen, sind die gemeine logische Gesetze, deren Darlegung der Sprach- und Naturforscher voraussetzt» die er nicht erforscht, die, nicht sein besonderer Gegenstand sind (70). Ср. характеристику взглядов Штейнталя у В. В. Зеньковокого. К вопросу о функции сказуемого. Киев 1908.

75) Es tritt jemand an eine runde Tafel und spricht: diese runde Tafel ist viereckig: so schweigt der Grammatiker vollständig befriedigt (хорош грамматик?); der Logiker aber ruft: Unsinn Jener spricht: dieser Tafel sind rund, oder hic tabulurn sunt rotundurn: der Logiker an sich (новая разновидность homo sapiens) versteht weder deutsch, noch latein und schweigt, der Grammatiker tadelt» (70). Вся убедительность этого примера, напоминающего анекдот о двух немцах, из которых один сказал: я стригнулся, а другой поправил: я стриговался, заключается в примерном тупоумии Grammatiker an sich, который не понимает смысла, и Logiker an sich, не знающего языка. С такими «специалистами» ничего хорошего нельзя ждать ни логике, ни грамматике при всякой их «автотомии».

76) Вот его рассуждение: wäre die Sprache logisch, und ihre Form der organische Abdruck der logischen Form des menschlichen Denkens, was würde daraus folgen? Es würde mit unleugbaren Nothwendigkeit..... folgen, dass es unmöglich sein müsste, das unlogisch, d. h. das logisch falsch gedachte den logischen Irrthum, sprachlich und. sprachrichtig auszudrücken. Wir würden also in der Fähigkeit, einen Gedanken sprachlich auszudrücken, einen Prüfstein für die Richtigkeit dieses Gedangens haben. Wenn z. B. zwei konträre Begriffe sich nicht als Subjekt und Prädikat in einem Urtheile miteinander verknüpfen können wenn das Urteil: der Kreis ist viereckig, oder ein vier, eckiger Kreis, undenkbar, logisch unrichtig ist: so müsste dergleichen auch in der Sprache unausdrückbar sein. So oft der Mensch auf dem Punkte stünde, sich zu einem logischen Denkfehler hinreissen zu lassen, falsch, d. h. genau genommen, nicht zu denken: sio müsste ihn der Gebrauch der Sprache verlassen; er müsste um das Wort oder um die grammatische Form in Verlegenheit sein; es müsste wenigstens jeder Denkfehler mit einem Sprachfehler, jeder Verstoss gegen die Logik mit einer entsprechenden gegen die Grammatik unablöslich und unvermeidlich verknüpft sein. So ist es doch nun aber nicht, sondern der tollste Unsinn lasst sich richtig und sogar in schönen Satzbau aus- zudrücken «(55). Очевидно для каждого, что сознательно подумать «четырехугольный круг» тек же нельзя, как и сознательно сказать, и нельзя всякое словоблудство называть речью. Представление же о том, что язык должен не

246

допускать до логических ошибок, насколько это не допускает и не замечает логика, есть явная нелепица, не заслуживающая разбора. Здесь по существу есть один и тот же философский вопрос о природе заблуждения как вымысли, так и в речи. И, сюда, в обсуждение вопроса об отношениях между логикой и грамматикой, он попал только по дикому недоразумению.

77) Постольку можно признать вместе с Штейнталем «die wundervolle Autonomie der Sprache» и даже согласиться, что «die Kraft ihrer Autonome ist der objective Masstab für die Vortrefflichkeit der Sprache» (68). Справедливо и то, что «wie es chemische Kategorien gibt, physikalische und physiologische, so gibt es grammatische, z. B. Substantivum, Verbum, Attribut» (77) и что « die sprachlichen und logischen Kategorien sind also disparate Begriffe (?), die ruhig neben einander bestehen» (72).

78) Потебня, ц. с., 176. «По верованиям всех индоевропейских народов, «слово» есть самая вещь, и это доказывается не столько филологическою связью слов, обозначающих слово и вещь, сколько распространенным на все слово верованием, что они обозначают «сущность явлений. Слово, как сущность вещи, в молитве и занятии получает власть над природой. «Verba... Quae mare turbatum, quae concita flumina sistant» (Ovid. Met. VII, 150, 204 и мн. др.). Эти слова имеют такую силу не только в заговоре, но и в поэзии («То старина, то и деянье, как бы синему морю на утишенье». Др. Р. Ст.), потому что и поэзия есть знание. Сила слова не представлялась следствием ни нравственной силы говорящего (это предполагало бы отделение слова от мысли, а этого отделенья не было), ни сопровождающих его обрядов. Самостоятельность слова видна уже в том, что как бы ни могущественны были порывы молящегося, он должен знать, какое именно слово следует ему употребить, чтобы произвести желаемое. Таинственная связь слова с сущностью предмета не ограничивается одними освященными словами разговоров: она остается при словах и в обыкновенной речи. Не только не следует призывать зла («Не зови зло, je само може дочи», срн. Посл. 199), но и с самым невинным намерением, в самом «покойном разговоре не следует поминать известных существ, или, по крайней мере, если речь без них никак не обойдется, нужно заменять, обычные и законные их имена другими, произвольными и не имеющими той силы. Сказавши неумышленно одно из подобных слов, малорусский крестьянин до сих пор еще заботливо оговаривается: «не примиряючи», «не перед ниччю згадуючи» (чтобы не привиделось н не приснилось), серб говорит: «не буди» прими енено», когда в разговоре сравнит счастливого с несчастным, живого с мертвым, и пр. (ср. Посл. 195), и трудно определить, где здесь кончается обыкновенная вежливость и начинается, серьезное опасение за жизнь и счастье собеседника. Если невзначай язык выговорит не то слово, какого требует мысль, то исполняется не мысль говорящего, а слово. Напр. сербская вештица, когда хочет лететь, мажет себе под мышками известной мазью (как и наша ведьма) и говорит: «ни о три, ни о грм (дуб и кустарник тоже, как кажется колючий) веч на пометно гумно». Рассказывают, что одна женщина, намазавшись этой мазью, невзначай вместо «ни о три» и пр. сказала «и о три» и полетевши поразрываласъ о кусты».

79) Der Begriff ist «schlechthin das Wirkende, und zwar nicht wie die Ursache mit dem Scheine, ein Anderes zu wirken, sondern das Wirkende sein selbst» (Hegel. Encyclopadie der philosophischen. Wissenschriften, § 163). «Diese Realisierung des Begriffs ist das Objekt «, § 193).

80) Gerber. Die Sprache als Kunst, 2-te Aufl., I, 309: «Alle Wörter sind Lautbilder und sind in Bezug auf ihre Bedeutung an sich und vom Anfang an Tropen. Wie der Ursprung des Wertes ein künstlerischer war, so verändert es auch seine Bedeutung wesentlich durch künstlerische Intuition. Eigentliche Werte, d. h. Prosa giebt es in der Sprache nicht». (Giesswein, O. c., 119-11).

81) Вот типичный пример этого рационализма у современного филолога: «Чем менее для нас значение слова, тем туманнее внутренняя форма и наоборот. Самыми точными словами являются те, в которых внутренняя форма совеем забыта. Часто можно слышать сожаление об утрате первоначальной картинности старого или народного языка. При этом же следует добавить, что утрачивая старую картинность, язык всегда создаст новую: мы видели, что без внутренней

247

формы невозможно изменение значения слова, следовательно процесс этот продолжается и в настоящее время. Едва ли возможно утверждать, что в новом языке меньше образов, чем, в старом. Но дело все-таки значительно меняется. Можно с уверенностью сказать, что первобытного; наивного человека слово подавляло своими образами. Оно вызывало в нем суеверный страх и поклонение его силе. На этом основывается вера в силу заговоров, заклинаний и уверенность в том, что, колдун «слова знает». Современный культурный человек сам, овладевает словом и начитает понимать, что слово (есть его собственное создание (!!). Это (освобождение) человека от подавляющего значения собственного слова непременно должно сопровождаться утратой старой внутренней формы слова, которая является главной носительницей образов. Старая картинность языка, конечно, утрачивается, и язык становится трезвее. Но следует помнить о том, что человек освобождается от чар колдовства своего собственного слова» (Д. Н. Кудрявский, ц. с., 44).

82) «Самая бессодержательность слова очень важна: она-то и делает слово могучим орудием мысли. Чтобы это стало еще яснее, обратим внимание на математику, которая довела точность своих выводов до необыкновенно высокой степени. Математика достигла этого благодаря своему особенному языку знаков. Буквенные обозначения величин совершенно, бессодержательны и произвольны сами по себе, но они в то же время, именно благодаря этой условности и бессодержательности, позволяют влагать в них вполне определенное содержание. Язык, конечно, не может достигнуть такого состояния, но в нем мы замечаем ту же зависимость: язык становится тем точнее, чем бессодержательнее сами по себе становятся слова, утрачивая свою внутреннюю форму, чем ближе они приближаются к простому знаку, к символу» (там же, 43). Несколько иначе, оценивает словесную самодельщину H. Breal: les mots créés par les savants et les lettres ont-ils plus d'exactitude? Il n’y faut pas beaucoup compter. Au XVII siècle, Van Helmont, d'après un souvenir plus ou moins présent du néerlandais gest «esprit», appelle gaz les corps qui ne sont ni solides, ni liquides. Cela est aussi vague et auasi incomplet que spiritus en latin ou ψυχή en grec. Dans un sentiment de patriotisme, un chirnisfce français, ayant découvert un nouveau métal, l’apelle gallium; un savant allemand, non moins patriote, riposte par le germanium. Designations qui nous appronnent aussi peu sur le fond des choses que les noms de Mercure ou de Jupiter donnée a des planètes, ou ceux d’ampère et de volt récemment donnés à des quantites en électriciité», (o. c. 195). В общем же и Бреаль полагает, приближаясь к рационализму: «Plus le mot s’est détache de ses origines plus il est au service de la pensée: selon les expériences que nous faisons, il se resserre ou s’étend, se spécifie ou se généralise. Il accompagne l’objet auquel il sert d’etiquette à travers les évenements de l’histoire, montant en dignité ou déscendant dans l’opinion, et passant quelquefois à l’opposé de l'acception initiale: d’autant plus apte à ces différents rôles qu’il est devenu plus complétement signe. L’altération phonétique, loin de lui nuire, lui est favorable, en ce qu’elle cache les rapports qu’il avait avec d’autres mots restés plus près du sens initial ou partis en des directions différentes. Mais alors même que l’altération phonétique n'est pas intervenue, la valeur actuelle et présente du mot exerce un tel pouvoir sur l’esprit, qu’elle nous dérobe le sentiment de la signification étymologique. Les dérivés peuvent impunément s’éloigner de leur primitif, et, d’auitre part le primitif peut changer de signification saus que les dérives soient atteints», (o. c. 196-7).

83) «Jede Sprache will erlernt sein, keine ist uns angeboren, auch nicht unsere Muttersprache. Höchstens mag man vermuten, dass gleich ändern Geistesanlagen auch die zu einem gewissen Sprachform vererblich ist, dass etwa ein irokesisches Kind, das nach der Geburt zu französischen Pflegeeitern kommt, schwerer französisch lernt, als es bei jenem leiblichen Eltern Irokesisch gelernt haben würde. Jeder normal entwickelter Mensch, der die Zeit der Spracherlernung hinter sich hat, handhabt seine Muttersprache fehlerlos, solange sie ihm nicht durch fremde Einflüsse verdorben wird. Die richtige Handhabung der Muttersprache geschiet unbedacht, ohne dass der Redende sich von den

248

Sprachgesetzen, die seine Rede bestimmen, Rechenschaft giebt... Die Sprachgesetze bilden unter sieh ein organisches System, das wir den Sprachgeist nennen (v. Gabelentz, o. c. 61-63).

84) Постольку можно» согласиться с Гербером, что «Eigennamen (ὀνόματα κύρια, nomina propria) sind ebensowohl ursprünglich Gattungsnamen (ὀνόματα προσηγορικά nornina appeleativa) wie diese selbst. Wenn im Verkehr der Menschen untereinander man sie dazu benutzte, um einzelne, be stimmte Lebewesen oder Dinge zu bezeichen, so war damit nur eine besondere Art ihrer Verwendung geschaffen, vermöge welcher sie einzelnes; durch ein Wort kennzeichneten, um es als dieses Bestimmte festhalten zu können (o. c. 105). Что имена собственные обозначают общее количество, но на отдельных предметах, творит еще Аполлоний (de constr. p. 103, 13), приписывая им свойства особого рода: ἡ τῶν ὀνομάτων θέσις ἐπενοήθη εἶς ποιότητας κοινὰς ἢ ἰδίας, ὡς ἄνθρωπος, πλάτων. С этим согласуется и обозначение имени собственного, как ὄνομα κύριον (proprium), то есть господствующего. Ср. v. Gabelentz, о. с. 366: Der Mensch nennt die Dinge nach irgendeiner hervorragenden Eigenschaft, das heisst: er ersetzt das Subjekt durch das Prädikat. Заслуживает внимания также мнение Бреаля: on peut dire qu’entre les noms propres et les noms communs il n’y a qu’une différence de degré. Ils sont, pour ainsi dire; des signes à la seconde puissance. Si le sens étymologique ne compte pour rien, nous venons de voir qu’il n’en est guère autrement des substantifs ordinaires, pour lesquelles le progrès consiste précisement à s’affranchir de leur point de depart. S'ils passent d’une langue à l’autre sans être traduits, ils ont cette particularité en commun avec beaucoup de noms de dignité, fonctions, usages, inventions, costumes etc. (o. c. 197-8).

85) Все имена существительные выражают первоначально одни из многих атрибутов предмета, и этот атрибут, выражает ли он качество или действие, есть непременно общее понятие. Слово, образовавшееся таким образом, применялось первоначально; только к одному предмету, хотя оно почти тотчас же распространялось на весь класс предметов, Сходных с первоначальным. Когда образовалось в первый раз слово rivus, река, это относилось без сомнения только к одной известной реке, и эта река названа была rivus, от корня ri или sru бегать, течь, по причине ее бегущих вод. Часто слово, значившее река или бегун, оставалось собственным именем реки, не будучи никогда нарицательным. Так напр. Rhenus, Рейн, значит река или текущий, но это слово относилось к одной реке и не могло употребляться, как нарицательное имя других рек. Ганг, по-санскритски Gangà, название вполне соответствующее величественной реке, но в санскритском относилось только к этой священной реке. Инд, по-санскритски Sindhu значит обожатель, от Syand орошать, однако же, в этом случае слово не осталось собственным именем, но употреблялось так же как нарицательное всех больших потоков» (М. Мюллер, ц. с., 288-2189).

86) «Все собственные (личные и географические) имена возникли из родовых или нарицательных обозначений, которые сначала получили преимущественное употребление в известном смысле. Особенно легко проследить это образование на географических названиях. Таковы напр., названия: Нов Город — Новгород (ср. немецкие Neustadt, Neuburg, Neuchatel, Villeneuve, англ. Newcastle и т. д.). Таковы же немецкие Berg, Burg, Hof, Münster, Hochburg, Neukirch, русск. Чистополе, Красный Яр, Новодвор, Крутой Враг, Крутогорки, Белая гора. Озерки, Островки, ключ Гремячий, ключ Сосновый, ручьи Ржавец, Березовый и т. д.». Подобное же происхождение имеют нередко фамилии: Безпалов, Шестипалов, Грязнов, Смирнов, Звягин (свяга — горлан, крикун), Анохин (аноха — простофиля), (Болдырев (болдырь — метис), Кривоносов, Ломоносов, Булычев (булык — наглый, бесстыжий человек, плут), Булыгин (булыга — большой камень, дубина. Фамилии вроде Аннин, Марьяшкин, Татьянчиков, Катеринич, Софьин, Маринкин, Марфин, Машкин и под. указывают на происхождение от незаконных детей и т. д. (Проф. С. Булич. Собственные имена; в Энц. слов. Граната и Эфрона, 1 изд. 60, стр. 667).

87) «Богатство синонимов дошло в арабском языке до невероятной степени. Говорят, один арабский филолог составил целую книгу о названиях льва (всего

249

500), другой о названиях змеи (всего 200). Говорят тоже, что Фируцабади, автор Капуса, составил книгу о названиях меда и, насчитав их больше 80, признается, что список его далеко, неполон. Тот же автор уверяет, что существует, по крайней мере, 1.000 слов для обозначения, меча, другие же нашли 400 слов для выражения понятия несчастье. Гаммер перечислил арабские слова, относящиеся к верблюду, и нашел их 5 744. Лапландский язык насчитывает около 30 слое для обозначения оленя по его полу, возрасту, окраске и т. д. Древний язык саксов имел более 15 слов для обозначение моря» (Э. Ренан. Происхождение языка, собр. соч. т. VI, стр. 47).

88) Эта склонность может проявляться извне и в твердо установленных законах или обычаях, хотя ими, разумеется, не исчерпывается, да и вообще выражается гораздо сильнее в глухом и смутном влечении к именованию. Примеры таких обычаев многочисленны, вот несколько: одно и то же имя непрерывно дается всем сыновьям в воспоминание о знаменитом предке (Гейнрих в Норвежской фамилии Рейсс). Или, начиная с какой-нибудь знаменательной даты, известное имя получает всегда старший сын (напр., в фамилии Шмоллеров имя Густава; Адольфа начиная с сражения под Лютценом) и т. д. (Schlesinger. Geschichte des Symbols, 423).

89) В лингвистической литературе весьма распространены ссылки на примеры из детской речи, почему уместно будет и здесь назвать один такой пример из области, ономатологической: одна девочка в раннем возрасте решительно и упорно отказывалась употреблять местоимение первого лица, заменяя его своим именем, так что вместо я хочу, говорила М—а хочу. Нельзя не сказать, что здесь проявился верный ономатологический инстинкт, благодаря которому имя она приравняла его носительнице.

90) Материал, сюда относящийся, собрав П. А. Флоренским в (рукописном) его сочинении о переименовании (как мирском, так и священном).

91) Выразительные слова иерейской молитвы в литургии св. Василия Великого (на Достойно есть): «и ихже мы не помянухом, неведением или забытием, или множествам им ей, сам помяни, Боже, ведый коегождо возраст и именование, ведый коегождо от утробы матере его».

92) Св. Н. Гроссу. Прет. Феодор Студит, его время, жизнь и творения. Киев. 1907, стр. 170: В определениях, ὄρος, собора иконоборческого 753 г. мы встречаем суждения, удивительно параллельные теперешним имяборческим мудрованиям. Вот пример: «вот сделал живописец икону и назвал ее Христом, а имя Христос есть имя Бога и человека. Следовательно, и икона есть икона и Бога, и человека, а, следовательно, он вместе описав (συμπεριέγραψε), как представилось его слабоумию, неописуемое божество описанием созданной плоти, или слил неслитное соединение и впал в нечестивое заблуждение слияния. Он допустим таким образом относительно Божества два богохульства: описуемость и слияние (περιγραφή τε καὶ σὐγχυσις). Тем же самым богохульствам подпадает и поклоняющийся иконам». (Mansi, 13, 252).

Вот некоторые суждения преп. Феодора Студита: «иное Христос, и иное икона Христа по природе (κατὰ φύσιν), хотя между ними есть и единство по неделимости наименования (κατὰ ἀμερες τῆς κλήσεως). Поэтому когда взираем на природу (φύσιν) иконы, то созерцаемого нельзя называть ни Христом, ни иконой Христа, ибо природу иконы составляют дерево, краски, золото, серебро дали какое-нибудь другое вещество. Когда же наблюдаем получаемое на ней чрез уподобление первообраза, то называем ад и Христом и иконой Христа. Но только Христом по одинаковости Имени (κατὰ τὸ ὁμώνυμον), иконой же Христа на основании ее отношения (κατὰ τὸ πρός τι), так как отобраз (τὸ παράγωγον) предполагает первообраз, точно так же, как одинаковость имени — самое имя того, кто называется им» (Migne, 99, 341, цит. у Гроссу ц. с. 181). Ср. Творения преп. Феодора Студита, т. I, СПБ. 1907, стр. 127. В том, же «Первом опровержении иконоборств» читаем следующую реплику: Еретик: Следует ли поклоняться надписи или только изображению, название которого написано? И, во всяком случае, одному из них, а не двум? И чему именно? Православный: Этот вопрос подобен тому, как если бы кто спросил, следует ли

250

поклоняться Евангелию или наименованию, написанному на нем, — образу креста или тому, что на нем написано? Я прибавил бы относительно людей (следует ли почитать) известного человека или его имя, напр. Петра и Павла, и каждого из отдельных предметов одного и того же рода?.. Что из видимого глазами лишено имени? И каким образом может быть отделено то, что назвало (известным именем) от своего собственного наименования, чтобы мы одному из них воздавали поклонение, а другого лишали (поклонения)? Эти вещи предполагают друг друга: имя есть имя того, что им называется и как; бы некоторый естественный образ предмета, который носит это имя. В них единство поклонения нераздельно (Тв. св. Ф. Ст., т. I, 129). Ср. там же стр. 140, 141. Ср. совершенно аналогичные рассуждения у св. патриарха Никифора в его Antirrheticus I, adv. Const. Copr. (Migne, Patrologie cursus completus, ser. gr. m. 100; 318, Antrrh III; 432). «Икона Христа называется Его именем по значению наименования, поэтому достойна и равного с Ним почитания и поклонения» (Migne, 99, 361, А. — Гроссу, 183). Далее указывается в качестве доказательства в защиту святых икон, что Спаситель называется не только общим, но и собственным именем Иисуса, значит, Он описуем по человечеству» (ibid. 397, Д. Гроссу, 185). И здесь иконословие приводится в связь с имясловием (а в сущности и с имяславием).

93) В индоевропейских наречиях название Божества заимствуется большей частью от названий сил природы. «Первобытное название неба лежит в основании имени могущественного национального бога в четырех мифологиях. Имена санскр. dyâùs «небо, бог неба», греческое Zevs, латинский Jupiter, германский Tiu, Zio, корень div «сиять» самым точным образом тожественны между собою. То, что это «божество — сила природы, еще вполне ясно показывает слово dyâùs в Ведах, «небо» и «бог неба» еще совершенно сливаются в нем... Одно из названий неба было «облекатель», санскритское vàruna — греческому οὐρανός «небо» от корня var «облекать». Другой эпитет неба bhaga, от корня bhaj «наделять» мот уже и в первобытное время иметь смысл «наделитель благами», потому что «все благое нисходит свыше». В Ведах это частый эпитет богов, в Авесте в форме bhaga, это слово прямо значит «Бог». У фригян был Βαγαῖος по Гезихию = Зевс. Старославянское бог — основное имя Бога во всех славянских языках» (Шрадер. Сравнительное языковедение и первобытная история. Лингвистически-исторические материалы для исследования индогерманской древности. СПБ. 1886, стр. 458-459, 460). Поэтому рационалистическим, упадническим скепсисом, а не благочестием веет от обращения, Эсхила, которое так приветствует по какому-то недоразумению проф. Ф. Зелинский (Древнегреческая религия, 1918, стр. 56): «Зевс, кто бы ты ни был — если тебе приятно, чтобы мы называли тебя этим именем — мы этим именем и называем тебя». Это если есть, конечно, скептическое имяборство. — По другим, гораздо более глубоким мотивам враждебно всякому имени, т. е. конкретному, оформленному бытию восточный монизм с его учешем о майе всего сущего: «главная идея Веданты, что все, имеющее имя и форму, преходяще. Земля преходяща, потому что имеет имя и форму. Вечное небо было бы противоречием в словах, так же как и вечная земля, потому что все, имеющее имя, и форму, должно начаться во времени, продолжаться во времени и оканчиваться во времени» (Суоми Вивеканаида. Джнани — Иога, СПБ. 1914, пер. Я. К. Попова, стр. 292-293). «В Упанишадах заявляется, что эти небеса, где люди живут со своими предками, не могут быть вечны, так как все, имеющее имя и форму, должно умереть» (293-294).

94) Вот для примера сводка об имени Божием, которую находим в руководстве R. Smend. Lehrbuch der alttestamentlichen Religionsgeschichte, 2-te Aufl. Freiburg, 1899, 277, I: Der Name eines Dinges bedeutet im Hebräischen allerdings oft genug sein Wesen: was da ist, dass Name ist längst genannt und es ist (voraus-) gewusst, was ein Mensch ist (Kol. VI, 10 vgl. Gen. II, 18 ff). Oefter ist im A. T. auch vom «Namen Jahves» als dem Inbegriff seines Wesens, besonders seiner Macht und Herrlichkeit die Rede: «Jahve ist sein Name» oder «Jahve Zebaoth ist sein Name» (Ex. XV, 3 Jes. XLVII, 3). Jahve thut seinen Namen kund, wenn er in der Befreiung und Verherrlichung seines

251

Volkes seine Grösse beweist (Jes. LII, 6; LXIV, 1). Oft ist der Name Jahves aber auch gleichbedeutend mit seiner Ehre, die durch die Sünde Israels' entweiht wird (Lev. XVIII, 21) die gefürchtet und heilig gehalten (Ps. LXXXVI, 11; CII, 16 Mal. XVI) und gepriesen sein will (Ps. CII, 22). Uebrigens ist der Name Jahves sehr oft so viel als seine Verehrung und sein Kultus, der in der feierlichen Anrufung seines Namens gipfelt. In diesem Sinne heilst es, dass die falschen Propheten Juda seinen Namen vergessen machen (Jerem. 23, 27). Den Namen Jahves lieben heisst seinen Dienst lieben (Jes. LVI, 6). Weiter ist der Name Jahves aber auch so viel als der angerufene Gott. «Es helfe dir der Name des Gottes Jakobs» (Ps. XX, 2). «Jene rühmen sich mit Wagen und diese mit Rossen, wir aber mit dem Namen Jahves, unseres Gottes» (Ps. XX, 8), «Durch dich stossen wir unsere Dränger nieder, durch deinen Namen zertreten wir unsere Feinde» (Ps. XLIV, 6). «Du kommst gegen mich mit Schwert und Lanze und Spiesse, ich aber komme gegen dich mit dem Namen Jahves». (I Sam. 17, 45). Von da aus scheint sogar der erhörende Gott Name Jahves zu heissen: «Dein Name ist gütig» (Ps. LII, 11; LIV, 8; CXXXV, 3). Hierbei gehört nun ohne Frage die Stelle Ex. XX, 24: «an allen Orten, wo ich eine Verehrung meines Namens stiften werde». Ebenso nennt Isaja (XVIII, 7) Jerusalem den Ort des Namens Jahves und ebenso sind die deuteronomischen Wendungen zu verstehen, wonach Jahve seinen Namen nach Jerusalem gesetzt hat (I Reg. IX, 3), ihn dort wohnen lässt oder sein Name dort ist (I Reg. VIII, 16; 29). Ueberall ist da der Name Jahves der für den Kultus gegenwärtige Gott. Vgl. bes. I Reg. VIII, 29.

95) Лев. XIX, 12: «не клянись же Именем Моим во лжи и не бесчести Имени Бога твоего» (это не в составе десятословия. а общего изложения; требований святости). Имена богов в язычестве, также по мотивам благоговения к ним, иногда избегали называть; так было, например, в Риме, где «подлинные имена богов считались табу, потому что раскрытие их дало бы возможность «вызывать» их. Вот почему там известны главным образом эпитеты, заменяющие собою божественные имена. Даже город Рим имел секретное имя, употреблявшееся только во время: самых торжественных обращений. Тайна его так хорошо охранялась, что, оно осталось нам неизвестным» (Соломон Рейнам. Орфей, Всеобщая история религий, 121).

96) Сюда параллель — повествование 2 Парал. VI, 5-10; «С того дня, как Я вывел народ Мой из земли Египетской, Я не избрал города ни в одном из колен Израилевых для построения дома, в котором пребывало бы Имя Мое, — но избрал Иерусалим, чтобы там пребывало Имя Мое. И было на сердце у Давида, отца моего, построить дом Имени Господа Бога Израилева. Но Господь сказал Давиду, отцу моему: у тебя есть на сердце построить дом Имени Господа; хорошо, что это есть на сердце у тебя. Однако не ты построишь храм, а сын твой, который произойдет от чресел твоих, он построит храм Имени Моему. И положил Господь слово Свое, которое изрек: Я... построил храм Имени Моему».

97) Параллель — 2 Паралип. VI. 32-33: «Даже и иноплеменник, который не от народа Твоего Израиля, когда он придет из земли далекой ради Имени Твоего великого и руки Твоей могущественной и мышцы Твоей простертой и придет и будет молиться у храма сего, Ты услышь с неба, с места обитания Твоего, чтобы все народы узнали Имя Твое, и чтобы боялись Тебя, как народ Твой Израиль, и знали, что Твоим Именем называется дом сей, который построил я».

98) Сюда же могут быть приведены в качестве параллелей: Иерем. XXXII, 34: «И в доме сем, над которым наречено Имя Мое, поставили мерзости свои, оскверняя его», XXXIV, 15-16: «И заключили предо Мною завет в доме, над которым наречено Имя Мое, но потом раздумали и обесславили Имя Мое».

Менее определенно эта же мысль выражена у прор. Иезекииля, в его описании храма Иерусалимского. После вхождения в храм Славы Божией, оттуда слышится голос: «сын человеческий! это место престола Моего и место стопам ног Моих, где Я буду жить среди сынов Израилевых во веки; и дом Израилев не будет более осквернять святого Имени Моего... Они ставили порог свой у порога Моего и вереи дверей своих подле Моих дверей, так что одна стена

252

(была) между Мною и ими, и осквернили Имя Мое мерзостями своими» (Иез. XLIII, 7-8).

99) Здесь надо выделить, с одной стороны, наименования Божии, даваемые по разным случаям: «И нарекла (Агарь) Господа, который говорил к ней сим знаменем: Ты — Бог, видящий меня, ибо, сказала она, точно я видела в след видящего меня» (Быт. XVI, 13). «Господь — муж браней, Иегова — имя Богу» (Исх. XV, 3), «Господь — имя Тебе, сокруши их силою своею» (Юдифь, IX, 8). «Младенец родился там, Сын дан нам, владычество на раменах Его», и нарекут имя Ему: Чудный, Советник, Бог крепкий, Отец вечности, Князь мира» (Исаии, IX, 6). «Я — Господь, это — Мое Имя» (Ис. XLII, 8). «Искупитель наш Господь Саваоф — имя Ему, Святый Израилев» (Ис. XLVII, 14). «Господь Саваоф — Имя Ему» (Ис. XLVIII, 2), «Господь Саваоф — имя Ему... Богом всей земли назовется Он» (Ис. LVI, 6, LI, 15). «Святый — Имя Его» (Ис. LVII, 15), «От века» имя Твое: Искупитель наш» (Ис. LXIII, 16). Имя Его — Господь Саваоф» (Иерем. Х, 25). «Узнают что имя Мое — Господь» (Иерем. XVI, 21). «И, вот Имя Его (Отрасли), которыми будут называть. Его: Господь — оправдание наше» (Иер. XXIII, 6 = XXXIII, 1»). «Господь имя Ему» (Иер. XXXIII, 2). «Живу Я, говорит Царь, которого имя Господь Саваоф» (Иер. XLVI, 18 — L, 34 = EI, 19). «И будет с того дня, говорит Господь, ты будешь звать Меня: муж мой, и не будешь более звать Меня: Ваали (господин мой)» (Осии XII, 16). С другой стороны, надо указать те, в высшей степени многочисленные: случаи, где выражение «Имя Божие» употребляется как: в своем собственном непосредственном смысле, так и знаменует самое Божество. «И призвал Аврам Имя Господа» (Быт. XIII, 4, ср. XXI, 33). «...приобрести его Себе в народ и прославить Имя Свое» (2 Царств, VII, 23, ср. 26). «На всяком месте, где Я положу память Имени Моего, Я приду к тебе и благословлю тебя» (XX, 24). «Господа Бога твоего бойся. Ему (одному) служи». «Его Именем клянись» (Второз. VI, 13, ср. X, 20). «И детей твоих не отдавай Молоху на служение и не бесчести Имени Моего. Я — Господь» (Лев. XVIII, 21). «Славьте Господа, провозглашайте; Имя Его ... хвалитесь. Пусть призывают (Аарон и сыны его) Имя Мое на сынов Израилевых, и Я (Господь) благословлю их» (Числ VI, 27), Его Именем святым» (1 Парал. XVI, 8; 10, ср. XXIX, 13). ««....благоговеть (пред Именем Твоим» (Неемии I, 11). «... Благословен Ты, Господи; Боже Мой, и хвально и прославлено Имя Твое во-веки» (Тов. III, 11, ср. VIII, 5, X, 13). «Доброе дело благословлять Бога, превозносить Имя Его и благоговейно проповедывать о делах Его» (Тов. XII, 6). «Многие народы издалека придут к Имени Господа Бога с дарами в руках, с дарами Царю Небесному» (Тов. XIII, 11). «И сказала Иудифь: возносите и призывайте Имя Его (Иуд. IX, 8). «Да будет Имя Господне благословенно» (Иов, XI, 12). «Праведные ... воспели святое Имя Твое, Господи» (Прем. Сир. X, 20). «Да просветляют святое Имя Его» (Прем. Иис. Сир. VII, 8). «Величайте Имя Его» (Иис. Сир. XXXIX, 19); ср. ΧΧΙIΙ, 9; XLV, 19; XLVII, 20-21; LI, 1, 15, 17). «И скажете в тот день: славьте Господа, призывайте Имя Его, возвещайте в народах дела Его, напоминайте, что велико Имя Его» (Исаии IX, 6). «Славьте Господа на востоке, на островах морских Имя Бога Израилева (Ис. XXIV, 15). «К Имени Твоему и к воспоминанию о Тебе стремилась душа наша» (Ис. XXVI, 8). «Чрез Тебя только мы славим святое Имя Твое» (Ис. XXVI, 13). «Свято будут чтить Имя Мое и свято чтить Святого Иаковлева» (Ис. XXIX, 23). «Будете призывать Имя Мое» (Ис. XLI, 25). «Да уповает на Имя Господа и да утверждается в Боге своем» (Ис. У, 10). «Всякий день Имя Мое бесславится. Поэтому узнает народ Мой Имя Мое ... что Я тот же, который сказал: вот Я» (Ис. LII, 5-6). «Любить Имя Господне» (Ис. LVI, 6). И убоятся Имени Господня на западе, и слава Его на восходе солнца» (Ис. L, 19). Далее сравни Ис. LX, 9; LXIII, 12-14, 16; LXIV, 2; LXIV, 7. — «В то время назовут Иерусалим престолом Господа, и все народы ради имени Господа, соберутся в Иерусалиме» (Иер. III, 17). «Нет подобного Тебе, Господа, Ты велик и Имя Твое велико могуществом (Иер. X, 17). «Ты, Господа, твори с нами ради Имени Твоего» (Иер. XIV, 7). «Ты, Господи, посреди нас. Имя Твое наречено над нами» (Иер. XIV, 9). Ср. Иер. XIV, 14-15, 21; XX, 9; XXIII, 25, 27; XXVII, 15 (= XXIX, 9); XLIV, 26; Плач Иерем. III, 55 — «Я поступил ради Имени Моего, чтобы Оно не хулилось пред народами, в глазах которых Я вывел их»

253

(Иез. XX, 14). «Не оскверняйте более Имени Моего дарами вашими» (Иез. XX, 39) Ср. Иез. XX, 14; 39; XXXVI, 21 (= XXXVI, 22-23); XXXIX, 7, 25; XLIII, 7-8). «И сказал Даниил: да будет благословенно Имя Господне отныне и до века» (Дай. II, 20). Ср. Даниил III, 34, 43, 52 — Иоиль II, 26 — Амос VI, 10 — «И станет Он, и будет пасти в силе; Господней, в величии имени Господа Бога своего» (Мих. V, 3).—Захар. XIII, 9 — «От востока солнца до запада будет велико Имя Мое между народами и на всяком месте будут приносить фимиам Имени Моему, чистую жертву; велико будет Имя Мое между народами... Имя Мое страшно у народов» (Малах. I, 11-14). Ср. Малах. II, 2, 5; III, 6. — Захар. XIII, 9.

Наиболее употребительно выражение «Имя Божие» в псалтири, как книге богослужебной. Не задаваясь целью дать полный перечень соответствующие мест, приведем; некоторые: V, 12; VIII, 2-10; IX, 3, 11; XIX, 2-8; XXI, 23; XXVIII; 2; XXXII, 21; XLIV, 18; XLVII, 11; LIII, 3-8; LX, 9; LXII, 5; LXV, 2-4; LXVII, 5; LXVIII, 31; LXXI, 17-19; LXXIII, 10-21; LXXIV, 2; LXXV, 2; LXXVIII, 9; LXXXII, 17-19; LXXXV, 11-12; LXXXVIII, 25; XC, 14; CIV, 2; CV, 47; CVIII, 21; CX, 9; CXII, 1-2; CXV, 4; СХХIII, 3, 8-13; CXXVIII, 8; CXXXVII, 2; CXLIV, 1-2; CXLVIII, 5; Список мест из Псалтыри с упоминанием Священного Имени Божия, см. у Гер. Антония (Булатовича). Апология и т. д.

254

Страница сгенерирована за 0.16 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com