За пятнадцать месяцев со времени первого послания Рузвельта конгрессу, американская литература обогатилась несколькими не лишенными блеска политическими памфлетами. Все же самой ядовитой была сатира не писанная, а живая: «Клуб ничего непонимающих». Его основали враги Рузвельта, которые на своих собраниях обсуждали смятение в настоящем и темный хаос в будущем, порожденные хозяйственными реформами президента. Клуб мог бы безмерно расширить свой состав не только лицами, считающими дело президента и его сотрудников гибельным, но и теми, кто горячо ему сочувствует или, выжидая результатов, пассивно терпит. Обилие «непонимающих» по обе стороны океана объясняется не одной лишь сложностью экономических явлений, затронутых в Америке смелым законодательством и невиданной хозяйственной практикой. Учение «как государство богатеет» было всегда мало доступно неспециалистам, даже в далекие и блаженные времена, когда для его усвоения было достаточно читать Адама Смита. На международной хозяйственной конференции в Лондоне присутствовали не обыватели, а известные всему миру специалисты и ученые. Не без вызова и научного самодовольства они подчеркивали свое полное непонимание действий Рузвельта и в кулуарах в качестве единственной гипотезы, объясняющей противоречия в посланиях президента, выдвигали его «фантастическое невежество» в экономической науке.

Было бы несправедливо отнестись к упорному «непониманию» как к приему борьбы враждующих социальных сил, или рассматривать его как столкновение двух школ, полностью друг друга исключающих. Ведь, своеобразие практики Рузвельта в том и заключается, что ее никак не уложить в теоретически оформленную систему. Причина «непонимания» гораздо глубже. Она связана с некоторыми специфическими особенностями на-

уки о народном хозяйстве. Экономическая наука родилась полтора века тому назад на заре эпохи предельно свободного хозяйствования. Случайность рождения обусловила основные предпосылки нового учения, а его дальнейшее теоретическое развитие было отражением в отчетливо формулированных «экономических законах» производственного развертывания, единственного и неповторимого в истории века. У своих истоков этот чудесный век примыкал к хозяйству замкнутых цехов и гильдий, а закончился на глазах наших отцов связанным хозяйством трестов, картелей, государственных и синдикальных монополий. За этот короткий период из всех стихий было извлечено больше могущества, чем за все время существование человека на земле. Бурное материальное преображение мира в девятнадцатом веке принято приписывать концентрации производственных сил. Концентрация была лишь следствием экономической свободы — хозяйствования безоглядного и беспощадного. В ничем не ограниченном соревновании стремительно возносилось вверх все крепкое, творящее, для данного момента рентабельно оправданное. Целые хозяйственные организмы и социальные пласты обрекались на гибель, нищету и вырождение, если труд их давал менее продуктивные результаты, чем труд более удачливых соперников. Капитал в сочетании с дарованием приобрел необычайную подвижность: любое место на земном шаре, где предчувствовалось пробуждение новых сил, стихийно его привлекало. В пору своей цветущей юности этот недолговечный строй искал таланты и в них нуждался. Из жизни устранялось вес, что мешает свободному соревнованию и выявлению индивидуальных способностей: привилегии рождения, касты; скептицизм разъедал вяжущую власть традиций и авторитетов. Искание было провозглашено высшей формой любви к человеку — ничем не стесненное, всепроникающее точное исследование; а высшей доблестью — рекорд, — преодоление в безудержном соревновании. Из всех хозяйственных систем становление индустриального капитализма было наиболее родственно процессам, происходящим в живой природе и открытым в этом же веке; борьбе за существование и выживанию приспособленных на трупах ослабевших или обойденных неблагоприятным сочетанием внешних условий. Освоение этих, тогда еще оголенных,

не осложненных дальнейшими исследованиями истин оказало влияние не только на материалистическую философию и этику, но и на формулирование законов хозяйственного развития. Именно тогда со всей отчетливостью было обосновано свойство капиталистического хозяйства регулироваться автоматически при помощи чудесного и незыблемого во времени механизма свободного ценообразования на рынке, созданного борьбой экономических сил. Были научно освящены законы о ренте, о неизбежных, саморассасывающихся, заранее предвидимых кризисах, необходимых для периодического устранения накопившихся в хозяйстве диспропорций. Верили, что, подобно законам биологии, и эти «законы» имеют универсальное и вечное значение. Историческая перспектива придаст XIX веку особую колоритность, и нашим потомкам он будет казаться самой яркой, самой сказочной из всех эпох европейской культуры.

Соединенные Штаты после междоусобной войны сразу перешли от хозяйства рабовладельческого к эпохе зрелого капитализма. В свежей, девственной среде, не знавшей европейского устоявшегося и организованного ремесла, капиталистическая система проявила невиданный творческий размах, но быстро гипертрофировалась и отяжелела: было время, когда тресты и картели считались явлением нездоровым, вызванным специфически американскими условиями. Но именно в Америке монопольные тенденции в хозяйстве вызвали наибольшее возмущение и наиболее действенные протесты. Соединенные Штаты были тогда не только страной трестов, но и страной пионеров и психологии масс были близки идеи классической либеральной школы во всей их первобытной свежести, в то время, как в Европе они давно были сужены и обескрылены работами Ф. Листа, австрийской школы и других. Лозунгом, давшим Теодору Рузвельту президентский пост (1901 г.), было обещание «взорвать тресты». Сколько пламенной веры в целительную силу освежающего ветра свободной конкуренции, сколько наивных аргументов из арсенала Бастиа было в его предвыборных речах. В ответ — буря восторга и звание любимца народа. Тенденции треста казались социальной патологией, грозящей естественному порядку вещей и праву каждого созидать свое счастье. Очень скоро выяснилось, что уничто-

жить тресты невозможно. «Теодор Рузвельт, пишет теперь Франклин Рузвельт, пытался передвинуть назад часы истории. Это оказалось невозможным». Законодательство против трестов выродилось в бессильное деление их на «хорошие» и «дурные», при чем «дурные» тресты путем несложных формальностей обходили все чинимые им затруднения.

За время, протекшее между избранием Теодора Рузвельта и Франклина Рузвельта, часы истории все ускоряли свой ход. Накануне войны почти вся крупная промышленность Соединенных Штатов была поделена между шестьюстами гигантскими концернами. После войны и великой технической революции надвигался уже третий период: изменение во внутренней структуре самых трестов и их хозяйственное окостенение. Разразилась катастрофа 1929 года. Кризис охватил весь мир и не рассасывался в предуказанное наукой время и предусмотренными ею путями. Создалось положение, при котором всякое немедленное действие спасительнее самого мудрого выжидания. Наука о народном хозяйстве, взращенная в эпоху далеко унесенную временем, была бессильна теоретически оформить новый мир. Ее лучшие представители искренне не понимают дела Франклина Рузвельта и его революционных советников. Ни науку, ни ее служителей нельзя за это осуждать. Их давно и навсегда защитил Гегель. «Философия и без того всегда приходит слишком поздно, чтобы сказать свое слово наставления о том, каким должен быть мир. Как мысль мира, она появляется лишь в такое время, когда действительность уже завершила процесс своего образования и приняла законченные формы… Когда философия рисует серым по серому свою картину, форма жизни уже состарилась, и «серым по серому» ее нельзя омолодить, а только лишь познать; только в сумерках сова Минервы начинает свой полет»…

Поколение, живущему на рубеже двух бесконечно чуждых друг другу эпох, суждено видеть все великолепие заката прошлого и лишь прерывистые зарницы будущего. Не потому ли с такой изумительной отчетливостью воспринимается сейчас сокровенный смысл мира, себя исчерпавшего и погружающегося в небытие? И только для него сумеречная птица мудрости начала свой запоздалый, свой медлительный полет.

2. Робот и его тень

Теодор Рузвельт сражался с трестами с запальчивостью партизана и переоценил значение моральной правоты, как оружия в хозяйственной борьбе. Теоретически он защищал ущербленные блага рыночной конкуренции. Европейские политико-экономы, придерживавшиеся тех же взглядов на целительное значение свободного ценообразования, тем не менее, Теодора Рузвельта тогда не поддержали. Его наивный наскок нарушал еще более глубокое и неукоснительное представление об ограниченности человеческой воли в хозяйственных процессах: ведь, нигде идеалистический порыв Дон-Кихота не приносит столько реальных бедствий и опустошений, как в области экономической.

Теодор Рузвельт воевал с трестами «горизонтальными». Они объединяли предприятия, добывавшие или производившие одни и те же продукты, и кульминацией их стремлений была власть над рынком. Этот трест идиллического времени сохранял большую хозяйственную гибкость. Соотношение подвижной части его достояния (оборотный капитал) и части связанной (основной капитал) было нормальным для свободного маневрирования и допускало широкое приспособление к запросам рынка. Можно было выключать из производства отдельные цехи или целые фабрики, уменьшать количество сырья на складах или наполнять их запасами готовых изделий. Разбухший производственный комплекс изменил лишь отношение производителя к потребителю. Внутренняя, чисто техническая структура оставалась прежней. Этот былой американский горизонтальный трест В. Зомбарт назвал «типичнейшим проявлением позднего капитализма».

Так было до технической революции. Как все великие революции, подготовлялась она исподволь, и никто не ведал часа ее прихода. Первые осознанные проявления происшедших глубоких перемен относят теперь к 1924 году. Датой рождения новой промышленности, в действительности следует считать 1915—1916 гг., когда Соединенные Штаты превратились в грандиозную мастерскую для воюющих народов. Чудесный механизм рынка был насильственно приостановлен и потерял вся-

кую власть над производством. Из всех стран противогерманской коалиции и из нейтральных стран по поручению коалиции германской лился непрерывный поток заказов и золота. Все добываемое и изготовляемое человеком было необходимо на неопределенный срок и в неопределенно большом количестве. Все закупалось вперед, «на корню» — совершенно независимо от стоимости. Премировалась лишь скорость выпуска изделий. Тогда-то и создались условия для искусственно ускоренного, завершающего порыва давно наметившихся тенденций.

Основным принципом завода-робота, его душой — является внутреннее движение добываемого или обрабатываемого продукта. Оно дано, как следствие из свойств материала и требуемого конечного его видоизменения. Движение это раз навсегда задано: его можно замедлить или ускорить, но нельзя изменить волею руководителей предприятия. Подобно циркуляции крови в живом организме, этим неукоснительным движением определяются все функции и все строение новой промышленности. Им диктуется организационная схема и ему же подчинены техническая и административная стороны предприятия. Трактор, пушка, вагон, снаряд, автомобиль, плуг, станок, паровоз, ткань, башмак — подвергаются скрупулезно-тщательному изучению со стороны свойств материала и количества времени нужных для его обработки и сборки. На основании этих данных и предъявляемых потребителем требований вырабатывается «нормальный», «серийный» тип массового изготовления. Затем при участии конструкторов и рабочих высшей квалификации разрешается самая трудная и сложная задача: все изготовление разбивается на операции, непосредственно следующие друг за другом и отнимающие приблизительно одинаковое время. В этот определенный промежуток времени должны уложиться вращение каждого из станков или движения каждого рабочего. Львиная доля таланта, ума, опыта и капитала поглощается теперь не самым процессом производства, как было в эпоху «горизонтальных» трестов, а созданием готовности к производству в огромном масштабе. Несказанно изменился самый вид производственных агрегатов. Картины Менцеля безнадежно устарели.

Длинный светлый зал. Чистые кафельные стены с двумя

ярусами чугунных дисков — передних частей замурованных котлов. Выше этажом монотонное гуденье мельниц, распыляющих уголь и автоматически направляющих его в топки. Зал пуст и тих. Ни лязга топочных дверец, ни скрежета лопат. Исчезли полуголые кочегары и подкатчики, съедаемые угольной пылью, покрытые едким потом у адского пламени топочных отверстий. Огромной установкой, где освобождается энергия для всего завода, ведает только один человек. У его стола мраморная доска с измерителями. Под ними маленькие рычаги — вожжи от всех процессов вне и внутри котлов.

Машинное отделение. Нарядный огромный зал со стеклянным потолком. Десять турбогенераторов. Блестят счетчики, тихо передвигаются под стеклами стрелки. Об исполинской мощности, развиваемой машинами, можно судить лишь по вибрации всего здания от фундамента до крыши. В этом обширном и пустынном помещении человека приходится разыскивать.

Автоматические станки, выполняющие множество разнообразных операций в положенное число секунд с точностью, вызывающей суеверный страх у старых мастеров «позднего капитализма». Эти станки непрерывно втягивают металлические штанги и непрерывно выплевывают на бегущую ленту сложнейшие, уже свинченные, части машин.

Вот как описывает конечное, сборочное, отделение завода-робота молодой американский профессор, ныне один из сотрудников Франклина Рузвельта. «Вы чувствуете могучий толчок, вызывающий ответный гул бетона, стали и стекла, из которых построена мастерская. Это передвинулась лента — и одновременно тысячи рук поднялись, сделали несколько точно размеренных движений и на секунду замерли неподвижно. Снова толчок, снова взвивается лес рук, стук гаечных ключей, взвизгивание ручных станков — и секундный мертвый интервал. И так каждые 20 секунд. Мастерская работает как дирижируемый оркестр, и, когда я закрывал глаза и прислушивался, я улавливал ритм своеобразнейшего музыкального произведения неслыханной мощи».

Заводу-роботу необходима непрерывная подача сырья или полуфабрикатов, как непрерывен выпуск его изделий. Система складов устарела. Нужны собственные шахты и контролируе-

мый заводом же транспорт. Народился «вертикальный трест», охвативший и спаявший замкнутым в себе движением все производство — от добычи руды до выпуска автомобиля.

Новая промышленность совершила три чуда: она может в кратчайший срок обуть, одеть, снабдить инструментами или средствами передвижения неисчислимые людские массы или вооружить на земле всех, кто способен носить оружие. При очень высокой заработной плате ее «серийные», «стандартные» изделия стоят баснословно дешево. Наконец, совершенно реальные очертания приняла тенденция избавить человека от труда, обойтись минимумом физических усилий, количественно уменьшить и качественно неузнаваемо деформировать рабочий класс «сверхпозднего капитализма». И все три чуда, еще до конца не реализованные в хозяйственной жизни, принесли неслыханные бедствия нашей эпохе.

Завод-робот отбрасывает множество причудливых теней, и, несмотря на сверхновизну, в нем бродят призраки, как в старом феодальном замке. Густая тень ложится от него в бухгалтерских книгах. Запись расходов на заработную плату необычайно сжалась. Зато чудовищно выросли затраты на основное устройство. Для их покрытия неизбежны займы. По займам надо платить проценты. Находится ли завод на полном ходу, работает ли замедленным темпом или стоит, — на расходах это мало сказывается. В противоположность расходным сметам заводов «позднего капитализма», львиная доля издержек падает не на самый процесс производства, а на оплату потенциального могуществ, дремлющего в машинах — звеньях производственной цепи. Это цена готовности в благоприятный момент, когда цепь производства придет в ритмическое движение, выбрасывать исполинское количество дешевых и прекрасно сработанных изделий. Самое парадоксальное — в том, что такой завод мог бы работать и тогда, когда не кому его изделия покупать: относительный рост убытков не стал бы значительней. Тени, окружающие завод-робот со дня его рождения, постепенно все множатся. Появляются тени теней в банках, переучитывающих и скупающих заемные обязательства. Солнце конъюнктуры то удлиняет их, то укорачивает: в царстве теней все

зыблемо, шатко и изменчиво. Тем не менее, тени повелевают конкретно творящими реальностями и по закону почитаются их господами. В наши критические дни власть теней сказалась главным образом в том, что они останавливали заводы. Привести их снова в движение они сейчас совершенно бессильны.

Завод-робот должен обеспечить себе постоянный и массовый сбыт. Без такой возможности не оправдана самая его специфичность, и этим он отличается от своего предка — завода дореволюционного. Он не может обойтись без могущественного монопольного объединения по сбыту. Те, кто спорит о возможности подчинить хозяйственные процессы плану, часто не догадываются, что давно уже ведущие верхи индустрии добровольно приняли, если не план, то «устав», в принципе от плана мало отличающийся. Только хозяйственным назвать его никак нельзя. Уставы американских монопольных синдикатов весьма мало озабочены интересами потребителя. Многие считают это зло неизбежным. Но синдикатам чужды и интересы прогрессирующего производства. Распределяя рынок, они в удельном весе промышленного предприятия игнорируют его производственный уровень. Завод отсталый, работающий плохо и дорого, но имеющий банковскую опору, получает больший контингент, чем новейший завод-робот. Когда падающая емкость рынка диктует необходимость уменьшить производство, останавливают заводы рационализированные и одновременно пристраивают ненужные цехи в запущенном заводе исключительно для того, чтобы оправдать формальное право на больший выпуск изделий. При реализации «плана» решающее влияние оказывают моменты, ничего общего с интересами хозяйства не имеющие. Синдикат строится как бы на вечные времена. Особые потомственные привилегии имеют «собиратели» синдиката. От договоров монопольных объединений веет духом средневековых хартий, межующих домены феодальных властителей и их потомков. Свобода маневрированья этих неуклюжих промышленных армад крайне сужена. Под грозою кризиса они костенеют, застывая мертвой неподвижной глыбой.

3. Франклин Рузвельт смотрит вперед

«Looking forward» зовется книга Франклина Рузвельта, где собраны его речи и статьи, имеющие принципиальное значение. Написанная с исключительной ясностью, она посвящена экономическим и политическим вопросам, интересующим население Соединенных Штатов. В ней неизбежно затронуты и все больные проблемы современности. Тем не менее, совершенно немыслимо формулировать по ней мировоззрение президента. У Рузвельта нет заранее заданной, теоретически выношенной точки зрения на людей, учреждения и события. Нет ничего легче, как уличить Рузвельта в теоретических прорехах, противоречиях, наивности или в том, что им прочитаны не все основные труды по вопросам, о которых он высказывается. Не подлежит ни малейшему сомнению, что любой посредственный политический или экономический обозреватель европейского журнала прочел по своей специальности гораздо больше книг. И все же статьи Рузвельта обладают особой убедительностью, и понятен их исключительный успех у американского читателя. Франклин Рузвельт, действительно, смотрит вперед. Над ним не тяготеют ни теория, ни политическая традиция. Словно вновь созданному человеку показан старый мир и разрешено снять с вещей их обветшалые названия и дать им новые имена, как их подскажет здравый смысл и ничем не заслоненные, широко открытые глаза. В этом, пожалуй, есть и «традиция» специфически американской свежести и непосредственности, еще не сломленной пионерской веры в творческую власть человека над отведенной ему девственной землей.

Преобразовательные идеи Рузвельта принадлежат не ему одному. Они разрабатывались группой молодых ученых. Разрабатывались с научной тщательностью, но и со страстью, невозможной, например, у немецкого ученого. Чрезвычайно характерно, что истоки научной подготовки друзей и соратников Рузвельта восходят не к теоретическим кафедрам политической экономии, а к особому типу «экономических лабораторий» — конъюнктурным институтам. Главная работа американских институтов, в отличие от европейских, сводилась к

практической проблеме предвидения, а не к теоретическому изучению вопросов конъюнктуры. Вначале конъюнктурные институты обслуживали практические потребности делового человека. Экономическая жизнь усложнялась, и становилось все рискованнее руководствоваться «деловым чутьем» или «деловым опытом». Необходим был некий объективно-научный показатель, «барометр» или «компас», как его называли в Америки. Наиболее научные из этих барометров имеют в своей основе разработку современными математико-статистическими методами огромного цифрового материала. До кризиса научное первенство принадлежало барометрам Гарвардского (Кэмбридж в Массачузетсе) и Колумбийского университетов. Барометры давали правильные предсказания до 1925 года, когда кривая товарного рынка вдруг нарушила причинную последовательность: несмотря на движение вверх кривой фондового рынка, кривая товарного рынка за ней не последовала, а до конца года оставалась на месте, чтобы потом начать понижаться. Торгово-промышленная деятельность процветала, царило полное благополучие и получался таинственный парадокс хозяйственного подъема при падающих товарных ценах. В немецкой литературе усмотрели в этой неувязке банкротство американских выводов на основании эмпирически наблюденных правильностей. Доктор Е. Альтшуль писал (в «Магазин дер Виртшафт» за 1927 год), что здесь кроется месть экономической теории, которой пренебрегли. Теперь мы знаем, что барометр с изумительной чуткостью уловил зарождение урагана за четыре года до его опустошительного налета, но тогда эта загадка заставила молодых ученых заняться самыми основами хозяйственного бытия, подойти к ним с новыми конкретными методами. За годы кризиса, в удушающей безысходности исследователи еще более осмелели и пришли к открытому бунту: они не хотят больше регистрировать и предвидеть хозяйственные явления, они хотят насильственно на них воздействовать.

Внимательное изучение идей Рузвельта и его окружения вскрывает еще один источник их зарождения — работы технократов. Планы технократов слишком радикальны, а иногда фантастичны, и ни Рузвельт, ни его сотрудники по тактическим соображениям ссылаться на них не будут. Технократы утвер-

ждали, что техническая революция ведет к необычайному удешевлению и улучшению жизни, но она же вытесняет человека из производства. Человек будет все больше «освобождаться от физического труда» и тем самым от возможности покупать изделия новой промышленности. Нынешние армии безработных лишь в некоторой части своей порождены кризисом. Англия с 1921 года имеет постоянный, мало меняющийся кадр безработных. Это люди без всяких надежд: они навсегда вытеснены из промышленности. Пропасть между производством и потреблением будет все углубляться, и в ней погибнет не только социальный строй, но и человеческая культура. Единственным спасением, по мнению технократов, является непрерывное уменьшение трудового дня для каждого отдельного рабочего с тем, чтобы число работающих непрерывно же возрастало. Если рабочий будет получать свой прожиточный минимум даже при двухчасовом рабочем дне — это не разорит, а обогатит народное хозяйство, так как тогда не будет безработных, существование каждого будет оправдано и одновременно создан неисчерпаемый кадр потребителей товаров. Рузвельтовский «код» предусматривает и неукоснительно проводит в жизнь идею уменьшения трудовых часов и увеличения количества рабочих. Проводит, правда, в очень смягченной форме, приспособляясь к местным условиям. Для деревень уровень заработной платы и часы работы иные, чем для больших городов, различны они для западных штатов и восточных. Происходящие сейчас забастовки вызваны тенденцией рабочих требовать единого «кода» для всех Соединенных Штатов. В данном случае Рузвельту приходится бороться с радикализацией его собственных начинаний.

Наконец, Рузвельт ищет опоры в прошлом, и этот последний источник вдохновения для него лично наиболее характерен. «Три государственных мужа в нашей истории выделяются универсальностью своих идей и своими познаниями — это Вениамин Франклин, Томас Джефферсон и Теодор Рузвельт. Все они были культурнейшими людьми в лучшем смысле этого слова, и все же никто так, как они, не понимал страданий, нужды, надежд и опасений миллионов своих сограждан. Джефферсон, по моему мнению, мыслил глубже всех трех. Это был че-

ловек, который видел дальше всех и всегда знал, как скажутся мероприятия сегодняшнего дня на далеком будущем».

Джефферсон, подобно Вашингтону, был вымершим впоследствии в Соединенных Штатах представителем абсолютно независимой политики. Для него государственная деятельность являлась служением идее им лично выношенной. Он был демократом в лучшем смысле этого слова и боялся, что демократию загубит городская чернь, вооруженная избирательным бюллетенем. Только крестьянство, владеющее землей, есть подлинная опора демократии. Он боролся всеми доступными ему средствами с преувеличенным значением городского торгового класса и его влиянием на государственные дела и проповедовал пуританскую честность в политике: можно всю жизнь заниматься политикой и уйти в могилу без малейшего грязного пятна. Джефферсона избрал своим идеалом Рузвельт.

Ни один диктатор не имеет в своем распоряжении таких полномочий и таких неограниченных средств, как Рузвельт. Они получены им законнейшим путем без разгона или смены парламента, без опоры на чернь и без похода на Вашингтон. Это единственный в истории случай после Ликурга и Солона, когда первому чиновнику страны народ поручает произвести революцию. Ибо то, что намерен сделать Рузвельт и что частично им проведено в жизнь, является несомненным социальным переворотом. Как всякий социальный переворот, он характеризуется своей бесповоротностью. Удастся ли опыт Рузвельта или нет, вернуться к исходному положению после всех происшедших изменений не будет никакой возможности.

Первоначальная программа National Industrial Recovery Act’a может быть сведена к следующим шести основным положениям: изгнание теней из промышленности путем резкого уменьшения ее реальной задолженности помощью искусственной инфляции; вливание новых средств в остановившиеся заводы непосредственно государством или через банки; повышение товарных цен импульсом той же инфляции; увеличение покупательной способности населения повышением заработной платы и созданием общественных работ в огромном масштабе; временное уменьшение предложения товаров при помощи оградительных пошлин и сдачи на консервацию отсталых предприятий;

уменьшение часов труда при одновременном увеличении числа рабочих.

Ровно год тому назад конгресс отпустил в распоряжение президента для проведения в жизнь его программы 3,3 миллиарда долларов. С тех пор множество заводов снова пришло в движение. Заводы остались во владении прежних собственников, главным образом банков — обладателей контрольных пакетов; но государство, влив новые средства и вдохнув жизнь в омертвевшие предприятия, сделалось как бы сопреемником прежних бессильных владельцев. Патологически уродливое плановое хозяйство трестов, картелей и синдикатов стало медленно оздоравливаться. Было бы легкомысленнейшей утопией верить, что столь решительное вмешательство государства будет встречено без сопротивления или не будет сопровождаться неудачами. Следует, однако, отметить, что враждебные социальные силы сопротивлялись нерешительно. У «сверхпозднего капитализма» не хватило сердца для решительной борьбы.

В еще более трудном вопросе заработной платы достигнуты несомненные успехи. Экономическая теория уделяла до сих пор очень мало внимания роли заработной платы, как регулятора потребления. Впервые заработная плата перестала быть только компенсацией за труд, а сделалась мерилом возможностей сбыта для промышленности.

Крестьянство западных штатов, обремененное долгами, требовало немедленного воздействия, грозя чисто политическими осложнениями. Резкое падение доллара облегчало бремя крестьянских ипотек, но оно же осложняло и тормозило попытки повысить реальную заработную плату для сельских рабочих. Безработица за истекший год уменьшилась на один миллион.

Прошел всего только один год. Ошиблись те, что ждали от «эксперимента» Рузвельта немедленной катастрофы, особенно в области денежного обращения. Ошиблись и те, что мечтали ускорить преодоление кризиса для возврата на прежние позиции. Новые, последние планы Рузвельта сводятся к изменению социального уклада страны. Этим планам и отклику на них населения следует посвятить отдельную статью.

А. Савельев.

Страница сгенерирована за 0.03 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com