Поиск авторов по алфавиту

Автор:Федотов Георгий Петрович

Федотов Г.П. О национальном покаянии. Журнал "Новый Град" №6

И ликует, смеясь над тобой, сатана,

Что была ты Христовой звана.

В. Иванов (Cor ardens).

Быть может, религиозная судьба России сейчас лишена того, что называется общественной актуальностью. Внешнепобеж­денная, религия в России загнана в подполье. Верность церкви, участие в ее жизни равносильны отказу от внешней не только политической, но и профессиональной работы. Социальные про­цессы, совершающиеся в России, приобрели столь оголенно-материальный, стихийный характер, что кажется трудно внести в их бесчеловечную механику такой невесомый, такой «ирреальный» момент, как религиозная вера христианского остатка. Ог­ромное множество живущих и действующих в России людей, особенно молодых, вероятно, просто не замечают явления религиозной жизни; во всяком случае не относятся к нему серьез­но. Утверждать при этом, что падение большевиков необходимо связано с религиозным возрождением России, кажется нестерпи­мой фальшью. Большевизм может пасть от саморазложения своей идеи, от сопротивления экономической стихии — гораздо раньше, чем религиозность в России станет заметной общественной ве­личиной.

Но совершенно иначе встанет вопрос, когда мы от разру­шения большевизма перейдем к восстановлению России. Россия для нас — не голое «месторазвитие», не условное имя Восточ­но-Европейской равнины с конгломератом народностей, вовле­ченных в техническую цивилизацию Запада. Представим себе, что нам суждено вернуться в освобожденную Россию и рабо­тать для нее остаток наших дней. Что мы увидим, что мы узна­ем от России? Культура, моральный облик, самая внешность, от одежды до физического типа людей (отяжелевшего заострившегося) так изменились, что мы можем не признать в них своих, как они в нас. Что же останется от России?

3

 

 

Язык? — но столь переродившийся, что каждое слово бу­дет мучительно резать ухо. Земля? — единственно неизмен­ная, всегда любимая... но которая может стать для нас клад­бищем, где, среди развалин и исторических памятников, нам останется только плакать о России. Среди «младого, незнако­мого» племени утешит ли нас горячка американского строитель­ства, самодовольство грошевого просвещения, даже физическое здоровье новой, грубой расы — утешат ли они в гибели того, что мы все, даже не верующие в онтологический смысл этого сло­ва, называли душой России? Эту душу мы ощущали безотчетно в каждой интонации родной речи, в том, что просвечивало сквозь телесно-зримую оболочку русского этнографического типа и, со­поставляя это «безотчетное» с тем, что мы считали самым под­линным, самым русским в нашей культуре, мы спокойно кон­статировали их тождество. Народ и его культура были единым. Народ творил культуру.

Не трудно видеть, что и эта культура и душа этого наро­да были существенно христианскими. Вся русская литература XIX века, в основном своем русле, да и почти во всех своих побегах, — была, по крайней мере, в этическом смысле, хри­стианской. Для Запада это бросалось в глаза с полной ясностью: та любовь и сострадание, та жертва и нисхождение, в которых иностранцы видят пафос русской литературы, бесспорно прина­длежат к христианскому наследию в уже дехристианизированной культурной среде. Можно уточнить и дальше и признать не только христианский, но и восточно-православный характер этой культуры. Признать родство русской интеллигенции, даже в без­божном ее стане (а, может быть, особенно в безбожном), с типом древнерусской религиозности, Подвижники, юродивые, страстотерпцы обернулись опрощенцами, народниками, мучени­ками за волю и счастье народа. Хотя отступничество от имени Христа не прошло и для них даром. Мрачные тени легли на иконописные лики безбожных праведников. Искажение, потом разложение христианской души уже начиналось — в диалектике революции.

В большевизме этот процесс разложения закончился. Ему удалось воспитать поколение, для которого уже нет ценности человеческой души — ни своей, ни чужой. Убить человека —

4

 

 

все равно, что раздавить клопа. Любовь — случка животных, чистота — смешной вздор, истина — классовый или партийный утилитаризм. Когда схлынет волна революционного коллективиз­ма, эта «мораль» станет на службу личного эгоизма. Француз­ская революция была не менее грандиозной, планетарной, эсха­тологической. Но когда волны ее потопа вошли в берега, на дехристианизированной земле поднялся и процвел мещанин — расчетливый н скопидомный стяжатель. Судьба обезбоженной России будет ли иной? Если чисто буржуазное мещанство в наш век как будто невозможно, то остаются другие формы: мещан­ство огосударствленное, мещанство смешанное, — наконец, ме­щанство социалистическое. Но и мещанство не последняя сту­пень человеческого падения. Человек без Бога не может остать­ся человеком. Обезбоженный человек становится зверем — в борьбе — или домашним животным — в укрощенной цивили­зации.

Культура — эти сгустки накопленных ценностей — замед­ляет процесс бестиализации обезбоженного человека, задерживая его в этических, эстетических планах человеческой душевно­сти. Вот почему слабость культурной прослойки в русской жиз­ни беспощадно оголяет зверя. Прошедший через революцию рус­ский человек быстро теряет не только национальное, но и чело­веческое лицо.

Но если это так, то восстановление России, мыслимой, как национальное и культурное единство, невозможно без восстановления в ней христианства, без возвращения ее к христианству, как основе ее душевно-духовного мира. При всякой иной — даже христианской, но не православной — религии, это будет уже не Россия. Без религии — это не нация, а человеческое ме­сиво, глина, из которой можно лепить все, что угодно, камень, дерево, металл, который можно дробить на какие угодно части. Имена Евразии, Восточно-Евразийского государства и т. п. уже указывают возможные формы ее гибели.

Это новое крещение России, конечно, может совершиться только силами ее христианского остатка. Он существует. Мы не только верим в него, но и знаем о нем. Он носит в себе об­раз и форму будущей России — если ей суждено возродиться.

5

 

 

Если? — Возможно ли здесь сомнение? Не преступнолисамо сомнение?

Есть два рода сомнения. Одно разлагает, убивает мужест­во, зовет к бездействию. Иное — сомнение борца. В сущности — не сомнение, а сознание опасности, которое заставляет напрячь все силы в борьбе за бесценное благо поставленное на карту. В борьбе, напротив, беспечность, наивная уверенность в успехе является нередко источником поражений. Римский се­нат когда-то благодарил консула, легкомысленно погубившего свое войско в сражение с Ганнибалом: «Варрон не отчаялся в спасении отечества». Среди обуревающего многих безверия и пессимизма хочется приветствовать веру в Россию пореволюционного поколения. Беда лишь в том, что борьба наша не с внеш­ним, а с внутренним, прежде всего духовным врагом. Презирать его — значит открыть ему двери. Читая страницы некоторых на­ших мессианистов, нельзя отделаться от ощущения, что Ганнибал не у ворот, а в стенах города.

В недавно вышедшем романе Таманина «Отечество» автор сводит религиозные счеты с Россией. Его герой, пройдя сквозь муки первых большевистских лет, приходит к религиозному про­светлению и вместе с тем к преодолению своего природного натурального национализма. В этом я готов видеть положительный смысл идеологического романа. Зато страшным и религиозно необоснованным мне представляется его разрыв с Россией: «Не знаю, откуда это чувство, даже почти уверенность, — что она погибла... Не строй погиб, а страна, русская нация». И еще: «Наших мучений ни одно государственное устройство уже не стоит. А родина стоит ли? Когда-то от обольщения родиной по­гиб целый народ. И перед нами то же, как во дни Тиверия: опять страшный выбор между родиной и Богом сделать надо».

Не знаю, какое право имеет автор (хотя бы устами героя), говорить о совершившейся гибели России. К тому же слова эти относятся к тем годам, когда сопротивление России комму­низму носило героические формы: в военной борьбе и христиан­ском мученичестве и мужественном сопротивлении большей и лучшей части интеллигенции. С тех пор многое изменилось — к худшему. Сжался, поредел верный остаток... И все же, пока он существует, пока духовная борьба за душу России не прекра-

6

 

 

тилась, мы не можем говорить о гибели России.Таманин сказалгромко лишь то, что про себя шепчут многие в эмиграции: оттого и бегут в иностранное подданство, в католичество, в чужую жизнь.

Честь молодежи, которая не поддалась малодушию и, на­перекор всему, не потеряла веру в Россию. Однакои ейестьк чему прислушаться в словах Таманинского героя. Выбор ме­жду родиной и Богом все-таки нужно сделать. Хотя бы для того, чтобы восстановить истинную иерархию ценностей, — что­бы не в одном духе и смысле произносить соблазнительные слова: «за веруи отечество»(для другихеще и «царя»),

Христос требует жертвы, самым дорогим и священным, что есть у человека: отцом и матерью, следовательно, и роди­ной. Так как Он есть вечная жизнь, то ничто живое в Нем не погибает. Он вернет человеку мать и отца, вернет и родину, но вернет иными, для иной, более чистой любви. Любовь во Христе есть любовь к идеальному образу любимого лица. Она не исключает н плотской теплоты и служения целостному ду­шевно-телесному существу, но она подчиняет все низшее, хотя бы и оправданное, хотя бы и прекрасное, духовному образу. Христианская любовь к родине не может ставить высшей целью служение ее интересам и ее могуществуно ее духовный рост, творчество, просветление, святость.

Впрочем все это охотно признается современным мессиан­ством. Ведь, и для него высшее — духовное призвание России — благая весть, которую она несет миру. Соблазн русского мес­сианства в другом: прежде всего, в гордости своего призвания.

Гордость призвания! И какого призвания... Как будто такое призвание можно носить легко и удобно, как хорошо сшитое пла­тье. Такое призвание, если только помнить о нем, — жерновом ляжет на плечи, бросит крестом на землю, пронзит сердце кро­воточащей раной. Ведь, дело идет не о чем ином, как о спа­сении мира. Для христианского сознания только жертва имеет спасительное значение. И так как эта жертва принесена раз навсегда за весь мир, то спасение теперь может означать линии, принятие этой Голгофской жертвы, лишь соучастие в ней. Так правильно понял свое призвание польский мессианизм, основав-

7

 

 

ший свою веру в Мессию-Польшу на безмерности ее страданий и ее веры.

Я думаю, что и польский мессианизм был неправ. Ибо в хри­стианском мире не может быть народов-мессий, спасающих че­ловечество. Каждый народ, спасая себя, участвует в общем спа­сении — имеет свое, хотя и неравное по дарам и значению, при­звание — миссию. Но, если когда-нибудь был мессианизм отно­сительно оправданный, то это мессианизм польский.

Русскому мессианизму всегда не хватало одного из двух существенных моментов, или страдания (в прошлом), или вер­ности (в настоящем). Впрочем, русские славянофилы, с прису­щим им религиозным тактом, никогда не говорили о мессианиз­ме России. Однако, многое из этой польско-католической идеи переносилось ими на Россию. Россия, спасающая мир, — такова была их эсхатологическая утопия. Христианская неправда ее бы­ла в том, что Россия мыслилась ими во всеоружии своей госу­дарственной мощи и славы. Жертвенное спасение подменялось империализмом Кесаря. Младшее поколение славянофилов стало жертвой этого грубого нехристианского соблазна и этим сор­вало дело православного возрождения в России. Достоевский- публицист именно здесь предает художника-провидца.

С тех пор утекли океаны воды. Совершилось, — вернее об­нажилось воочию — религиозное отступничество России. Когда-то один из самых чутких глашатаев нашего христианского воз­рождения вопрошал Россию:

Каким ты хочешь быть Востоком,

Востоком Ксеркса иль Христа?

Уже поколение Александра III дало наэтот вопрос ясный, хо­тя и бессознательный ответ. Идеал правды был принесен в жертву славе и мощи. Стилизованный по православному Ксеркс стал идеалом православного царя и всего русского мнимо-христианского национализма. Отступничество революции было пред­восхищено давно — Леонтьевым и Данилевским. Большевизм, сорвав все маски, строит Россию Ксеркса.

Если трудно издали видеть Россию, судить о происходящих в ней социальных и культурных процессах, то еще труднее су-

8

 

 

дить о совершающемся в ее духовной глубине. Во всяком случае, нет ничего, что бы оправдывало безответственное ликование. Кричать сейчас о победе христианства в России — все равно, что затягивать свадебную песню на похоронах. Правящая, активная, молодая Россия, насчитывающая во всяком случае миллионы... глоток, гонит христианство с яростью одержимого. Горсть мучеников умирает в каторжных тюрьмах и ссылке. Масса не поднимается на защиту ее вчерашних святынь. Звериная борьба за жизнь поглощает ее всецело. Трудно судить, остается ли еще уголок в ее душе, доступный нездешнему Слову. Может быть, еще как вздох о невозвратном, утраченном и невозмож­ном...

Как бы ни оценивать силы борющихся сторон, ясно одно. Сейчас происходит отчаянная борьба за душу России и ее духов­ную судьбу. Сколько праведников спасают Содом? Кто сочтет? В руках архангела повисли весы над бездной, и чашка их ко­леблется под тяжестью бедных человеческих душ. Таково долж­но быть наше восприятие совершающегося. Это страшно. Это страшнее, чем у постели тяжело больного в час кризиса. И в этот час — молчания и молитвы — кощунственна осаннаиерихонских труб, неуместны торжественные гимны натему: «С нами Бог! Разумейте, языци, и покоряйтеся»..

Если же не молчание,а слово, то о чем? Какое слово может быть религиозно действенно, может помочь спасительному вы­ходу из кризиса? Только одно: вечное слово о покаянии.

Покаяние — у нас и отвращение к себе («и трепещу и про­клинаю»), ненависть к прошлому, черта, рубеж, удар ножа, — новое рождение, новая жизнь... Incipit vita nuova.

Почему Россия - христианская Россия — забыла о покая­нии? Я говорю о покаянии национальном, конечно. Было ли ког­да-нибудь христианское поколение, христианский народ, который, перед лицом исторических катастроф, не видел в них карающей руки, не сводил бы счеты со своей совестью. На другой день после татарского погрома, русские проповедники и книжники, оплакивая погибшую Русь, обличали ее грехи... Жозеф де-Мэстр видел в революции суд Божий. А в православной России не нашлось пророческого обличающего голоса, который пока­зал бы нашу вину в нашей гибели. Это бесчувствие национальной

9

 

 

совести само по себе является самым сильным симптомомбо­лезни. Пореволюционные националисты в этом отношении,какдве капли воды, похожи на своих отцов: националистов школы Александра III. Если от последних христианская совесть требу­ет покаяния в грехах старой России, то от первых, стоящих на почве революции, требуется покаяние в ее грехах. Каково долж­но быть пореволюционное христианское сознание? Оно прежде всего исполнено ужаса перед революцией, как своим грехом, грехом своего народа, и стремления начать новую жизнь, чи­стую от кровавых воспоминаний, хотя н на почве, политой кро­вью, в условиях, созданных революцией.

Вместо этого христиане говорят о переключении революци­онной энергии. Это значит: та ярость, та одержимость злобы, которые сегодня направлены на построение классового и безбожного Интернационала, завтра будут направлены на созидание на­циональной н православной России. Какой кошмар! Рука, убивающая сегодня кулаков и буржуев, завтра будет убивать евре­ев и инородцев. А черная человеческая душа останется такой же, как была: нет, станет еще чернее...

Я знаю, что ничего такого не хотят пореволюционные хри­стиане. Но, не требуя покаяния, но, преклоняясь перед разливом революционных стихий, такое будущее они готовят. Самое страш­ное, что в этой перспективе нет ничего невозможного Нена­висть, больная и ослепляющая, как и мания преследования, лег­ко могут изменять свой объект. Народ, который за несколько лет до революции избивал социалистов, стал избивать буржуев, — оставшись в сущности самим собой. Если отвлечься от ре­лигиозной темы, то переключение революционной энергии в на­циональную — самое обыкновенное явление. Наполеон выра­стает из Дантона, как Муссолини из Гарибальди. Только ника­кими переключениями зла нельзя получить ни скрупула добра. Оцерковленное, оправославленное зло гораздо страшнее откровенного анти-христианства.

Бесконечно тяжело, что наше национальное возрождение хо­тят начинать, вместо плача Иеремии, с гордой проповеди Филофея. Бедный старец Филофей, который уже раз отравил русское религиозное сознание хмелем национальной гордыни. Поколение Филофея, гордое даровым, незаработанным наследием Византии,

10

 

 

подменило идею русской Церкви («святой Руси»),идеей пра­вославногоцарства. Оно задушило ростки свободноймистиче­ской жизни (традицию преп. Сергия — Нила Сорского) ина кро­ви и обломках (опричнина) старой, свободной Руси построило могучее восточное царство, в котором было больше татарского, чем греческого. А между тем Филофей был объективно прав: Русь была призвана к приятию византийского наследства. Но она должна была сделать себя достойной его. Отрекаясь от византийской культуры (замучили Максима Грека!), варварская рука схватилась за двуглавого орла. Величайшая в мире империя была создана. Только наполнялась она уже не христианским культур­ным содержанием.

Трижды отрекалась Русь от своего древнего идеала свято­сти, каждый раз обедняя и уродуя свою христианскую личность. Первое отступничество — с поколением Филофея, второе — с Петром, третье — с Лениным. И все же она сохраняла подспуд­но свою верность — тому Христу, в которого она крестилась вместе с Борисом и Глебом — страстотерпцами, которому она молилась с кротким Сергием. Лампада преп. Сергия, о которой говорил Ключевский, еще теплилась до наших дней. И вот те­перь, когда всей туче большевистских бесов не удалось задуть ее вызывают, как Вия, из гроба старца Филофея: не задует ли он?

Будем верить, что не задует, и что из всех блужданий и блуда, освобожденная от семи бесов, Россия, как Магдалина, вернется к ногам навсегда возлюбленного ею Христа.

Г. Федотов.

11


Страница сгенерирована за 0.02 секунд !
Map Яндекс цитирования Яндекс.Метрика

Правообладателям
Контактный e-mail: odinblag@gmail.com

© Гребневский храм Одинцовского благочиния Московской епархии Русской Православной Церкви. Копирование материалов сайта возможно только с нашего разрешения.