Нам суждено жить в критическую эпоху. Какую бы сторону материальной или духовной культуры ни затронуть — мы неизменно наталкиваемся на слово «кризис». Говорят и пишут не о политике, экономике, философии, искусстве, а о их кризисе. Слово это примелькалось, стало обыденным, неизбежным и привычным. Ощущение всеобъемлющего и неизбывного кризиса пропитало весь наш внутренний мир, сделалось почти подсознательной частью духовного бытия. Люди грядущих устойчивых эпох смогут оценить, в какой мере перманентная неуверенность, вечная тревога, предощущение катастрофы рождали силу или слабость, героизм или моральный распад. Но кризис культуры ощущают те, кому вне ее нечем дышать. Жизнью шумно овладевают и все увереннее устраиваются в ней люди весьма поверхностно соприкасавшиеся с культурным наследием прошлого, и то лишь с материальной его стороной, и почти не знавшие его духовной сущности. Они лишены чувства потери, ибо не знают, что теряют. Не введенные в права наследства, они не могут скорбеть и о его оскудении. С особой четкостью это видно в странах диктатуры, где власть создана молодыми и на них опирается. В этих странах произошла не обычная идеологическая смена поколений, когда примелькавшиеся и себя исчерпавшие воззрения отцов рождали в детях чувство протеста и гнали их к противоположной крайности. В Германии нельзя найти аналогии со временем, когда революционные ученики Фейербаха сменили идеалистов и романтиков: жизнью овладели люди не знавшие и не желавшие знать ни мышления отцов, ни их веры. Как завоеватели, пришедшие из неведомой страны, они заняли покинутый город, не инте-

ресуясь, чем жили населявшие его коренные жители. И в Германии и в России новые люди не стали менять направление русла культурного потока. Его просто засыпали и стали рыть новые колодцы и искать новых ключей.

«Первая и основная наша задача, писал Гельмут Лангенбухер в первый год прихода к власти новых людей — это уйти от тлетворного и деструктивного искусства, так пышно расцветшего в период веймарской системы. Не эта система целиком повинна в разложении искусства. Оно началось давно и пришло к нам из чужих стран, но за последнее десятилетие старческий яд его отравлял все непосредственное и живое». Здесь с немецкой прямолинейностью выражен пореволюционный соблазн, знакомый всем трем странам с великими литературными традициями — Италии, Германии и России — соблазн уйти от современного, ущербленного в своей жизненной силе искусства, опираясь на потребности и чутье людей, с искусством еще не соприкасавшихся и социальным катаклизмом поднятых на поверхность. Новые люди создадут новое искусство, как создают они и новую жизнь. В России ждали появления «пролетарского» искусства; в Италии — молодого, полного свежих соков искусства, освобожденного от драгоценных оков слишком полноценного, слишком добротного, давящего и вяжущего наследства; в Германии исполненного силы, истинно народного искусства, «боевого гимна» призванной к господству чистой расы.

Восемнадцатилетний опыт России, тринадцатилетний Италии и трехлетний Германии, шли разными путями. Эти пути сами по себе заслуживают изучения и представляют высокий интерес. Но особое значение имеет результат опыта трех народов, бесконечно отличных по культурному уровню, по психологии, по восприятию мира. И в России, и в Италии, и в Германии опыт привел к пересечению столь несхожих путей на одном и том же результате. И в этом результате таится еще очень далекий, очень смутный, только зарождающийся робкий след нового светлого обетования.

Все написанное о литературе в странах диктатуры может быть безо всякой погрешности разделено на две равные части:

на указания, какой должна быть эта литература — к этому может быть сведено все, что пишется о ней на родине; и к спору о том, является ли литература и поэзия, обслуживающие идеократию, подлинным искусством — по существу к этому сводится вся критика подневольной литературы в странах, где мыслимо свободное о ней высказывание. Длительные и кропотливые изыскания приводят в конце концов к количественным критериям: к вылавливанию отдельных произведений, отдельных эпизодов и даже отдельных страниц, где сквозь нормированное, дидактическое построение пробивается живая действительность. На основании суммирования этих страниц приходят к выводу, «продолжается ли литература» или окончательно замурованы ее живые истоки. Напряженные поиски таких оазисов при страстном желании их найти вырождаются в конце концов в незаслуженно повышенную оценку произведения, если только в нем есть хотя бы осколки правдиво отражающие новый, отсюда невидимый быт. На безнадежно тусклом фоне нарочитых, штампованных образов и положений достаточно не искаженной фотографии, чтобы признать автора заслуживающим внимания. Эти скрупулезные, количественные взвешивания, вызывающие вечно рушащиеся надежды, аналитически совершенно бесплодны и заслоняют гораздо более интересную общую эволюцию приказной письменности. Молодой литературы, как подлинного искусства, в странах диктатуры еще нет и пока быть не может. Но эта литература не застыла неподвижно. За нее борется новый читатель, и она вынуждена преодолевать все внешние препятствия и видоизменяться — вместе с быстрым ростом его культурного уровня и его исканий. Темпы нарастания духовных потребностей «современного варвара» чрезвычайно ускорены, как все темпы революционной эпохи, и в страстном искании подлинного, руководствуясь для него самого неясным, но безошибочным чутьем — новый читатель инстинктивно обходит анемичные, упадочные, влекущиеся к образам не-бытия проявления современного искусства.

В Италии высокий уровень, власть традиции в искусстве и мягкость форм захвата жизни новыми людьми не позволили ввести в беллетристику и поэзию правительственный заказ в

его оголенной форме. Там искренне и беспристрастно пытались вначале уловить настроение молодежи и, не прибегая к прямому принуждению, сочетать его с задачами фашизма. Десять лет тому назад новый читатель был в орбите идей Джиованни Джентиле. Идеи эти были доведены до крайнего радикализма молодыми писателями. Основное назначение человека — всеразрешающее проявление заложенной в нем энергии, живое кипучее делание, использование до предела каждого мгновения настоящего для построения будущего. Должно быть резко оборвано и переоценено воздействие прошлого. Память — опасный союзник человека-творца, способный тихо и незаметно парализовать его силы. Прошлое существует, если настоящее пожелает его воссоздать или удержать. Являясь объектом настоящего, прошлое не может предписывать ему свои законы. Власть воскрешать из мертвых принадлежит настоящему, и воскресший мертвец не может стать господином живого, его воскресившего. Прошлое есть умершее настоящее, а трупный яд один из самых опасных. Литература и поэзия первых лет фашизма еще исполнены пафосом дискредитирования прошлого. Облекалось это содержание в вычурные формы эпигонов футуризма, но культивированье новых форм было очень скоро оставлено — новый читатель их не понимал и не принимал. Затем пышно расцвело безудержное поклонение вещам и технике, преобразующей мир. Основная задача человека на земле организовать, «систематизировать» вне нас лежащий мир, для материального устроения жизни. И снова контакт писателя и читателя был утерян. Книги авторов-максималистов, даже не лишенных таланта, не раскупались и не читались. На верхах фашистской партии, где очень чутко реагируют на такие явления, перестали поощрять авторов, «оторвавшихся от массового читателя». К этому периоду относится новое толкование заданий власти в «Доктрине фашизма» Муссолини. «Фашизм есть, конечно, позитивное мировоззрение, но одновременно оно и анти-позитивно. Фашизм обязывает человека претворить в действие всю без остатка заложенную в нем энергию и встретить мужественно и сознательно тягчайшие препятствия. Но вместе с тем фашизм воспринимает жизнь, как поединок духа и материи.

Высшее достоинство человека в том, чтобы из себя выработать духовное и моральное орудие для переустройства мира. Отсюда высокая оценка культуры во всех ее формах — искусства, религии, науки… Фашизм прежде всего мировоззрение чисто этическое. Всякое действие подчинено моральному контролю. Наше движение есть в конечном счете движение религиозное. Мы ставим человека в зависимость от высших этических велений, от воли вне его стоящей. Отвращаясь от интересов отдельного индивидуума, фашизм подымает его до осознания себя как члена высшей духовной общины». Слова Муссолини, истолкованные в католических кругах как кощунство, были подхвачены критиками и публицистами, придавшими им с обычным усердием расширительное толкование. Джузеппе Ренцетти писал в 1933 г., что результатом провозглашений Муссолини были «особый расцвет и особое направление искусства, что в свою очередь подняло итальянский народ на ту ступень духовного искания, когда в человеке пробуждается религиозное сознание, ибо народ без Бога, это народ без будущего».

Пришлось подвергнуть изменению и оценку интеллигенции. Изображение в романах и драмах далеких от жизни, вялых и пришибленных новыми людьми интеллигентов — любимый образ приказной письменности — пришлось также изменить, дав по этой части новые директивы. Нужные разъяснения находим в речи Муссолини, произнесенной в день десятилетия фашизма. «Я презираю интеллектуализм, который противоречит интеллигенции и ей враждебен. Мне дороги интеллигенты-творцы, их духовность, из бескорыстный труд и преданность своему искусству. Я хотел бы только снять с них отныне кличку «интеллигенты», заменив ее более достойным званием специалистов (Professionisti) и художников (Artisti). Еще недавно находили прямое противоречие между фашизмом и культурой. Эта антитеза правильна, если культуру рассматривать как мертвую ученость, как сумму механически накопленных познаний и навыков, без сердечного тепла и живого перевоплощения… Интеллигента для нас приемлемого не следует впредь

определять по партийному билету. Свидетельство о принадлежности к партии, не есть свидетельство о даровании. Талант есть совокупность элементов невесомых и в порядке партийном неуловимых. Таланты не может выпускать ротационная машина, печатающая партийные билеты».

В Италии, как и в России, очень любят библиотечную статистику. Разница лишь в том, что в Италии она несомненна добросовестна: там очень боятся потерять ощущение действительности и способность различать истину и ложь. Библиотечная статистика является основным материалом для культурно-просветительных учреждений, следящих за настроением молодежи. Она свидетельствует, что за последние три года мало читаются авторы первых лет фашизма, упал интерес и к писателям предфашистской эпохи; в спросе больше всего романтики и классики, а также те авторы приказной письменности, которые по романтикам и классикам равняются…

В Германии издатели, авторы и читатели подчинены строжайшей, видимой и невидимой, иерархии и регламентации. Диктатура, существующая всего лишь три года, сумела создать наиболее совершенный и превосходно продуманный густой и всеобъемлющий фильтр для отбора пишущих, для сортировки тем, для испытания «на деструктивность» самых форм изложения. Германская приказная письменность самая богатая количественно и самая выдержанная в сравнении с письменностью всех других стран диктатуры. Издано множество пособий для молодежи, официальных, официозных и частных, где тщательно классифицированы не только авторы и темы, но и эмоции вызываемые прозой и стихами. В одном из таких руководств попадаются следующие разделы: «произведения, отгоняющие сомнения в целесообразности трудовых лагерей» (стихи и проза), «произведения, вызывающие любовь к ландшафтам Восточной Пруссии», «лирика, оформляющая чувство благодарности к водителям» и т. п. Точно регистрируются писатели и поэты, обслуживающие господствующую идеологию: на 1-ое июля 1935 года их было 320.

Уже на втором году диктатуры выяснилось, что чем подробней и благосклонней комментируется произведение и чем

настойчивей рекомендуется, тем меньше оно читается. Ганс Ахим Плец в национал-социалистическом журнале «Литература» (1934 г.) указывает, что в руководствах правительственных и частных «отсутствуют главные критерии, по которым определяется значение художественного произведения», все сводится «к культурно-политической оценке прозы и стихов, а это не всегда достаточно». Плец после ряда основательнейших и глубокомысленных доказательств приходит к выводу, что новый, не искушенный в литературных направлениях читатель ищет в романах и стихах «особых эмоций, не всегда зависящих от благородства темы и безукоризненных намерений автора». Инстанциям, составляющим списки рекомендуемых книг, пришлось пересмотреть предреволюционных, старых и молодых, авторов по признаку их талантливости и хотя бы отдаленной близости к идеологии партии. В списки были внесены Вальтер ф. Моло, Карл Гауптман (полузабытый брат Гергарда), Вильгельм ф. Шольц (автор романа «Perpetua»), Пауль Эрнст, Кольбенгейер (автор «Парацельса») Ганс Гримм и даже Герман Гессе («Дамиан»), а также ряд молодых авторов, вошедших в литературу в пятилетие 1927—1932 гг. Эта группа подавала большие надежды. Ей удалось преодолеть специфические формы немецкого экспрессионизма и тяжеловесное т. н. «документальное» направление и вполне самостоятельно, накануне революции, выразить динамические начала в стремлениях молодежи новой формации. Наиболее одаренные: Эрих Эбермайер, Оскар Граф, Петер Лампель — вносили как будто свежую струю в тусклую атмосферу предреволюционной прозы. Теперь они замолкли. Во всяком случае их нет среди поставщиков литературы приказной. «Мы должны иметь смелость констатировать, пишет обозреватель библиографического журнала, что новейшей литературе пока не удалось вполне захватить нового читателя, того, кого до сих пор приобщали к искусству кинематограф, радио и бульварный роман. Между тем политическое развитие этих людей сделало огромный шаг вперед — они пробудились к новому творчеству, они выдвинуты национальным возрождением на жизненные форпосты. Нашим писателям следует подумать об этом. Отрадно лишь убе-

диться, что новый читатель остался равнодушен и к литературе послевоенной. Он удовлетворяет свои потребности чтением классиков». Не потому ли Шиллер объявлен носителем господствующей идеологии?..

Сравнение немецкой пореволюционной литературы с русской чрезвычайно выгодно для последней. Не только потому, что русская литература знала после революции и годы расцвета. Но и самый процесс ее порабощения властью был более ярок и драматичен. То ли слишком большой запас сил таился в ней и понадобилась длительная осада и невероятное давление для ее постепенного удушения; то ли действовали здесь в совершенно ином аспекте причины, по которым Россия явилась единственной страной в Европе, где диктатура должна была завоевывать свою власть в длительной и кровавой борьбе.

Как и в Италии на самой заре революции диктатура нашла в части русской литературы сочувственный отклик. Подлинное лицо новых властителей было окутано еще дымкой романтического бунтарства, рожденного народной стихией — мотив давно родственный и близкий русской поэзии. Кроме того вначале власть в лице Луначарского объявила пролетарским искусством его упадочные формы, пришедшие с Запада. Футуризм, а несколько позже имажинизм некоторое время признавались искусством пролетарским. С легкой руки Луначарского почиталось само собой разумеющимся, что все крайнее, эпатирующее в западном искусстве — является тем самым «искусством русских рабочих масс». Один Ленин проявил чувство действительности в оценке нового читателя. Высказанные им по существу элементарные положения шли тогда в разрез не только с мнением верхов партии, но противоречили настроению самих писателей и поэтов. «Чтобы искусство могло приблизиться к народу и народ к искусству мы должны сначала поднять образование и культурный уровень… Конечно, мы ведем войну с безграмотностью, рассылаем передвижные выставки и просветительные поезда. Но что это может дать многомиллионному населению, которому не достает самого элементарного знания, самой примитивнейшей культуры? В то время как в Москве сегодня или завтра по десяти тысяч человек придут в восторг

от блестящего спектакля в театре, миллионы только начинают учиться по складам писать свое имя и считать… Искусство принадлежит народу. Оно должно уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс. Оно должно быть понято этими массами… Почему надо преклоняться перед новым, только потому, что оно ново?..».

Теперь, на протяжении полутора десятков лет легче разглядеть борьбу течений в пореволюционной литературе к моменту ее окончательного порабощения партийными инстанциями. Традиционно-русская черноземно-бунтарская стихия, с налетом гуманитарно-народнического идеализма упрямо отстаивала себя от марксовского «экономического человека». Буйный мужицкий разлив, отдавший страну коммунистической партии, вдохновлял в самых разнообразных формах и «Серапионовых братьев» и «Кузницу» и бесчисленных студийцев. Вс. Иванов, Федин, Каверин, Пильняк, Тихонов, Бабель, Сейфулина, Леонов, Буданцев, Никитин и прочие — в своих пореволюционных произведениях питались бакунинским духом русской стихии. Бесплотный и жесткий «экономический человек» Маркса овладел литературой значительно позже и был насильственно введен в нее партийной традицией. Эта традиция учила, что вся жизнь есть зрелище социальной борьбы. Образ «борца-рабочего» был соткан Марксом семьдесят пять лет тому назад на основании наблюдений над английскими углекопами. В брошюрах трех поколений этот застывший, лишенный влияния времени, почти геометрический образ оставался неизменным; именно он формировал представления Сталина и к нему примеряли героев литературных произведений сменявшие друг друга «лефовцы», «напостовцы», «рапповцы» и прочие. Под макету «рабочего-борца» насильственно и добровольно стилизовался живой человек новой России. Стилизация, достигшая чудовищных, гипертрофированных форм характерна для приказной письменности первой пятилетки. Но и здесь писатели не сразу сдали свои позиции. Потаенно, под спудом, как бы вновь воскресала в русской беллетристике былая борьба Бакунина с Марксом. Почвенные люди, сочетавшие жестокость с великодушием, наивную непосредственность с упорной верой, что «все это

кончится», придет, наконец, в муках добытое долгожданное «счастье для всех» и оправдает преступления и жертвы — медленно оттеснялись в бесчисленных романах предписанными героями иного типа: роботами генеральной линии, со всеми признаками боевых автоматов. Строители пятилеток не знают гнева, дружбы, любви к соратникам; они в любой момент могут направить смертоносный огонь на самых близких людей; их оружием является не только убийство — одержимые жаждой пакостничества они готовы по первому знаку облить грязью тех, кому недавно поклонялись. Их больше не занимает во имя чего все это делается: светлым будущим и путями к нему ведает «любимый вождь», остается лишь зорко следить за его указаниями и неукоснительно их выполнять. Навязанный литературе герой напоминал бы мертвую и мертвящую машину, если бы не носил некоторых живых и страшных черт окаянства и осатанелости, идущих от опричнины, розыскных приказов, тайных канцелярий и чеки.

В наши дни на русского писателя оказывается давление, какого не знает ни одна из европейских диктатур. В любой момент он может быть лишен не только права печататься, но и возможности существовать. Его развращает система выдачи крупных денежных пособий под будущие произведения и относительно высокие гонорары. Его держит в постоянном напряжении контроль литературно-партийных учреждений, следящих за изгибами генеральной линии и особенно тягостные этически узаконенные и ни в ком уже не вызывающие протеста соглядатайство и доносительство в собственной среде. И несмотря на все это, русская приказная письменность отмечена печатью таланта; в ней явно чувствуется глухое, еще до конца не сломленное, сопротивление иссыханию, оскудению и смерти.

Что дает ей силы цепляться за традицию былой русской литературы?.. На первый взгляд от этой традиции как будто очень мало осталось. Но объясняется это тем, что литературе пришлось приспособиться к сопротивлению, сжаться под напором враждебных сил, отбросить все, что дает врагу лишнюю мишень для обстрела и тем легче оградить самое основное и существенное. Бесследно исчезла апелляция к народу, как к

последней этической инстанции, которой не были чужды ни Толстой, ни Достоевский. Поколению, вошедшему в литературу после октября, такие настроения совершенно не понятны. Исчез стимул личного служения писателя народу: в огне страшных испытаний без остатка сгорало понятие «они», зовущее к умилению, покаянию или праведному гневу.

Поиски последней истины через имморализм, вера в эстетическую оправданность греха, в какую-то правду, таящуюся за бездной зла, — давно отброшены как предвоенные, не оправданные страшным русским опытом побрякушки упадочного искусства. Даже у «суровых строителей» (в их литературно-казенном изображении) зло является лишь средством воздействия на враждебный мир; оно конкретизировано, оголено и совершенно лишено эстетико-мистического ореола.

Зато сохранилось — пусть в варварски искаженном виде — универсальное и гуманитарное понимание слова «мы». «Мы» — это не римский народ, осуществляющий задачи своего устроения на земле, не избранная раса, призванная к утверждению своего господства, а все человечество, идущее к братству и к подчинению себе не живых людей, а только мертвой материи. Пусть водители обманывают, пусть они жестоки, тупы и бездарны, но какая-то часть их «темы» прочными, неразрывными нитями связана с основной традицией русской литературы. Вот почему русская разновидность приказной письменности при всей подавленности форм — наименее оторвана от бьющейся в муках перед новым преображением — или гибелью — европейской культуры.

В России вымирание и оттеснение старшего поколения происходило в темпе несравнимом с другими странами диктатуры. Рядом с Италией и Германией, Россия наиболее «омоложенная» страна. И в ней с наибольшей силой сказалось явление, отмеченное во всех странах диктатуры — тяга нового читателя к классикам и романтикам. Не только в связи с «термидором быта», но главным образом под давлением читателей, был провозглашен на съезде писателей в Москве культ классиков. Библиотечная статистика в России не заслуживает особого до-

верия, но и она свидетельствует, что власти прокламируют явление, давно вошедшее в жизнь. Можно заставить писателя по заказу писать, но гораздо труднее заставить читателя по заказу читать — об этом свидетельствует опыт всех без исключения стран диктатуры. Многомиллионный новый читатель бойкотирует девять десятых произведений приказной письменности и жадно тянется к русским классикам. На съезде пытались перекинуть мост между классиками и новейшей литературой. Бухарин требовал «повышения качества», «освоения литературного наследства». Гладков недоумевал почему образы приказной письменности «не запоминаются — в них нет почему-то такого полнокровия как, скажем, в образе Базарова, Рудина, Платона Каратаева»… Чумандрин просил съезд разрешить загадку, почему Пушкин, Гоголь, Тургенев и Толстой моложе «современников, пишущих на актуальнейшие темы».

Критики немецких зарубежных журналов потратили много сил и старания, чтобы доказать, что молодежь, выдвинутая на авансцену послевоенными катастрофами, влечется к классикам в силу «недоразвитости вкусовых потребностей», что воскресающий интерес к романтикам является одним из признаков насаждаемого новыми варварами средневековья, что классики есть чтение для детей, дающее обманное ощущение цельности жизни, и т.д. Молодежь действительно обошла искусство последних десятилетий. То, что молодежь начинает свое литературное делание «от классиков», как и то, что и в Италии, и в Германии, и в России она возвращается к культу любви, чистоты, к повышенной оценке семьи — не есть наивная романтика «варваров», повторяющих исторически неповторимое. Темпы развития чрезвычайно ускорены. Ускорены они не только в процессах распада, но и в процессах созидания, не только в порабощении, но и в борьбе за раскрепощение. Отрыв от литературы последних десятилетий и бегство от приказной письменности свидетельствуют о начале восхождения, а не о длящемся падении, о начавшемся уходе «варваров» от смерти к благостным источникам жизни.

С. Савельев.

Страница сгенерирована за 0.2 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com