Вышеславцев Б.П., Вечное в русской философии. Трагизм возвышенного

1. Материализм и духовность.

Русская мысль и марксизм

В современном мире людей всех наций поражает низость сердец. Это есть нечто худшее, чем падение. Падший не достиг предела низости: он еще знает, где верх и где низ. Но предел низости утверждает, что никакого верха нет, а то, что называется «низким», есть самое настоящее, полезное, ценное и непобеди­мое, чему и надлежит властвовать в мире.

Самая яркая форма такого помрачения вырази­лась в парламентском заявлении коммунистов, кото­рые доказывали свою непричастность к уличным убий­ствам тем, что их доктрина признает лишь массовый, а не индивидуальный террор. Это значит: убийство оправдано тогда, когда оно совершается в огромных количествах и не только оправдано, но поставлено в заслугу, возведено в принцип.

Об этих нравственно-помраченных, страдающих искажением способности суждения, сказано: «не ве­дают, что творят». Этими словами Христос молился не за тех, кого легко простить, а за тех, кого всего труднее простить: молился за распинателей, совер­шивших самое тяжкое преступление, когда-либо су­ществовавшее на земле. Гораздо лучше те, которые «ведают, что творят», обыкновенные разбойники, ко-

107

­торые знают, что такое добро и где добро, но выби­рают зло по слабости, по страсти, по корысти. Снова встает проблема Сократа: не есть ли добродетель прежде всего знание? Конечно, особенное знание, зна­ние добра и зла, способность безупречной оценки. Она не есть что-то само собою разумеющееся. Су­ществовали века, когда человек твердо знал, что та­кое добро, хотя и не имел силы его делать! Таково классическое средневековье. Но существуют иные вре­мена, когда это высшее знание сердца теряется — та­кова современность.

Исцеление от этой глухоты и слепоты может быть найдено только в христианстве, ибо оно расширяет и углубляет этическое суждение. Русская мысль и рус­ская литература много дала в смысле такого углуб­ления. Достоевский и Толстой — это углубленная диа­лектика сердца. Главная их проблема — это проблема принятия преступления во имя прогрессивных, разум­ных, социальных целей. Есть нечто пророческое в этой постановке вопроса, в том, что Толстой предвидит, что не преступления индивидуальных злодеев страш­ны для человечества, а преступления коллективов и государств, социально-оправданные преступления; в том, что Достоевский видит, как на слезах замученных будут строить и оправдывать «достижения прогресса».

Странными кажутся иные суждения о советской России, исходящие от лиц, признающих принцип хри­стианской культуры, читающих Библию. Они говорят: есть большие технические достижения, но к сожале­нию нет свободы и личность подавлена. Но вся Биб­лия есть сплошное изобличение такого строительства, которое построено на грехе и преступлении, на отри­цании ценности личности и угнетении.

Свою изначальную и неумолимую противополож­ность христианству марксизм прекрасно сознает и по­стоянно подчеркивает (он говорит: христианство стро­-

108

ит на любви, мы строим на ненависти!), ради нее он сохраняет понятие материализма, философски уже со­вершенно выветрившееся и почти ничего не означаю­щее. Оно означает, однако, еще противоположность духовности, противоположность христианству. Если Бог есть дух, то оно означает вражду к Богу и вражду к духу.

Нужно философски понять сущность материализ­ма и духовности. Это две установки сознания. Дело идет вовсе не о старом материализме и спиритуализ­ме, который хочет открыть субстанцию всех вещей и спорит о том, состоит ли мир из материальных ато­мов, или из духовных монад! Современный материа­лизм есть установка сознания, метод действия и ме­тод понимания, возведенный в принцип. Маркс возвел в принцип ту установку сознания, которая в 19 веке стала всеми молчаливо признаваться, хотя на словах лицемерно отрицалась. Всякий буржуа практически был «экономическим материалистом» и еще продол­жает им оставаться. Этот бытовой материализм тоже есть особая религия и притом низшая религия, су­ществовавшая во все времена. О ней сказано: «их бог — чрево!». Маркс обличает буржуазию не за то, что она ценит «экономический фундамент» и крепко верит в него, — он сам верит только в это, — а за то, что она лицемерит и проповедует «дух» и «духов­ность» для успокоения души. Довольно ханжества, говорит Маркс, скажем то, что все давно думали: всё построено на экономическом фундаменте, на удовлет­ворении потребностей и на интересах, точь в точь так, как учили классические буржуазные экономисты. Важ­но только, чтобы «экономический фундамент» не был исключительно занят капиталистами, важно, чтобы на нем было дано место и пролетариату. Или может быть пролетариат не материалистичен? Может быть, он ве­рит во что-то другое, кроме потребностей и интере-

109

­сов? Такого пролетариата Маркс не видел и не до­пускал. Де-Ман свидетельствует нам, что всякий со­временный пролетарий мечтает только об одном: об удовлетворении буржуазных потребностей. Он хочет жить так, как живет буржуазия. Это мещанский идеал. Заговорить об одухотворении пролетариата — значит отказаться от марксизма и перейти к религии.

Марксизм есть апофеоз буржуазности и мещан­ства, ибо он распространяет мещанство и буржуаз­ность на все и всех, делает мещанство коллективным, интернациональным. Настоящая противоположность буржуазности и мещанства есть духовность, а вовсе не коллективизм и не коммунизм. Возможен духовный коммунизм и таким был коммунизм первохристианской общины, коммунизм любви, подвига и жертвы; он, конечно, был чужд всякого мещанства, всякого «экономического материализма». «Экономический ма­териализм» есть прежде всего угашение духа; христи­анство, напротив, говорит: духа не угашайте!

Философию Маркса можно назвать спекуляцией на понижение. И это не простая ирония, а философ­ская характеристика ее сущности.

2. Ступени бытия

Подлинная философия развертывает систему ка­тегорий бытия, систему ступеней бытия. Причем каж­дая ступень раскрывает новое качество бытия. Упро­щая и схематизируя, мы можем наметить такие сту­пени:

1.    Категории физико-математического бытия (ма­териально-пространственные процессы).

2.    Категории органического бытия (растительно- животные процессы).

3.    Категория бытия психического (сознание и подсознание).

          110

Это царство природы; над ним возвышается цар­ство духа и свободы. Дух и свобода одно.

4. Категория бытия духовного, тоже имеющего несколько ступеней: наука, техника, экономика, право, мораль, искусство, религия.

Царство духа и свободы вводит нас в сферу твор­ческих ценностей: техника, хозяйство, наука, искус­ство — суть ценности; нет творчества без оценки. Вся эта лестница ступеней может быть оцениваема; при­чем здесь мы получаем соотношение высших и низ­ших ступеней бытия: организм богаче и сложнее, чем простой механизм — и потому ценнее; психическое бытие богаче и ценнее, чем только физическое; духов­ное богаче и ценнее психического.

Рассматривая эту иерархию в духовном бытии, нетрудно заметить один удивительный закон; он был сформулирован еще Аристотелем, а затем Гегелем: всякая высшая ступень бытия и ценности предпола­гает и содержит в себе все процессы механические и химические; психическая жизнь предполагает и содер­жит в себе процессы органической жизни. Духовная жизнь предполагает и содержит в себе психические процессы подсознания и сознания. В этом смысле человек во всей полноте своей есть механизм, химизм (обмен веществ), организм: есть неодушевленное ра­стение, одушевленное животное, и, наконец, творчески-свободный дух. Аристотель выражает этот закон соотношения ступеней в понятиях формы и материи: всякая низшая ступень бытия есть материя для выс­шей, которая есть ее новая форма; так, организм есть особая форма физико-химических процессов; душа есть особая форма органической жизни. Дух и сво­бода — особая форма психических процессов. Ясно, что всякая новая и высшая форма предполагает и со­держит в себе предшествующую и низшую, как свою материю. Она формирует ее по-новому.

111

3. Ошибка материализма — спекуляция на понижение

Такое соотношение формы и материи ясно пока­зывает, как возможен материализм, и в чем его ошиб­ка. Материализмом будет сведение (редукция) всякой высшей формы к ее низшей материи. Будет материа­лизмом сказать, что органическая жизнь сводится к физико-химическим процессам, что человек есть в сущности только животное, что сознание есть только нервный ток; материализмом будет сказать, что ста­туя есть только мрамор, что музыка есть только зву­ковая волна; но точно также материализмом будет сказать, что культура есть только особая форма хо­зяйства («экономический материализм»), или сказать, что дух есть только особая форма основной сексуаль­ной психической энергии, как это делает Фрейд(1). Это сведение высших форм к низшим может остановиться на любой ступени: разные материалисты имеют свою разную «материю»: для Тимирязева «материей» яв­ляются физико-химические процессы; для Маркса «ма­терией» является хозяйство (производство и распреде­ление), для Фрейда «материей» является сексуаль­ность — в сущности вовсе не материально-пространственный объект.

Что же общего у всех этих видов материализма? Ясно, что их «материи» ничего общего не имеют меж­ду собою. Но общим остается метод сведения выс­ших форм бытия к низшим: его мы и назвали спеку­ляцией на понижение.

Фундаментальную ошибку этого метода, прохо­дящую через всю науку, через всю философию, через всю психику человека, на протяжении веков, можно выразить в следующих утверждениях: «культура есть только хозяйство», «дух есть только сексуальность»,

(1) На эту аналогию справедливо указал С. Франк. «Психо­анализ, как миросозерцание». Путь, № 25.

112

 «человек есть только животный организм», «организм есть только механизм», и в этом заключается вся не­правда! Именно: не только, но и! Движение по сту­пеням вниз не объясняет ничего, необходимо движе­ние по ступеням вверх. Но как только мы скажем: «не только, но и», так тотчас же мы перебежим иерар­хию ступеней вверх: «не только мрамор, но и форма красоты», «не только звуковая волна, но и гармония», «не только природа, но и свобода», «не только про­цессы сознания, но и творческий дух»; наконец: «не только относительное, но и абсолютное». Вот это восхождение неприемлемо для марксизма, ибо оно приводит к Абсолютному Духу, возводит к абсолют­ной вершине, к Всевышнему.

Остается обратный путь спекуляции на пониже­ние: всегда говорить «только», всегда сводить каж­дую форму на низшую материю, но тогда уже не оста­навливаться и идти вниз до первоматерии, как это де­лает атомистический материализм. Советская фило­софия не может решиться ни на то, ни на другое; она останавливается на «материи» Маркса, как на хозяйст­венном процессе. Сказать, что это «только механика атомов» — значит потерять революционный порыв, прометеевский дух, титанизм; значит погрузиться в механический фатализм. Сказать: «не только механи­ка атомов, но и творческое изобретение», но проме­теевский дух (всякое орудие производства есть изоб­ретение, духовный акт Прометея), — значит открыть категории свободы духа, т. е. порвать с материализ­мом и с игрой на понижение. Советской философии не хватает диалектики ,не хватает смелости догово­рить и домыслить до конца. Ибо диалектика и есть искусство мыслить до конца:

Мудрец отличен от глупца

Тем, что мыслит до конца.

113

4. Пафос профанации

Спекуляция на понижение диалектически требует дойти до первоматерии. Бюхнеру и Малешоту могло казаться, что это очень просто и ясно. Еще Тимиря­зев мог думать, что мы обретем твердый фундамент материализма в атомистической механике и химии. Но теперь такого фундамента в науке не существует. Первоматерия стала совсем проблематичной и грозит обратиться в ничто. Детерминизм и «железная при­чинность» пошатнулись. Лейбницианство может почти торжествовать победу: кванты точь в точь похожи на монады!

В таком странном положении находится сейчас советский марксизм. Означает ли вообще что-нибудь его «материализм»? Его материя не означает никакой материи, и он никогда не решается спросить, что та­кое материя. Но его «материализм» означает метод спекуляции на понижение. На этом оно стоит твердо. Выражение «спекуляция на понижение» содержит в себе забавную двусмысленность: оно означает метод объяснения, философскую спекуляцию понятиями, — а вместе с тем означает метод действия, особую спе­куляцию ценностями, «игру на понижение» в смысле ставки на низшие ценности. Материализм имеет тео­ретическое и практически-житейское значение.

Дело в том, что сведение всего к какой-либо низ­шей материи, которая тогда делается последним осно­ванием и фундаментом всего — как у Маркса эконо­мический фундамент — есть с одной стороны призна­ние этого фундамента, как существенной реальности, но с другой стороны, признание его, как главной цен­ности; иначе говоря, как точки опоры в теоретиче­ском и практическом смысле. Если хозяйство есть самое существенное в социальной жизни, то оно и самое ценное в социальной жизни. В этом смысле

114

экономический материализм есть суждение оценки, из которого вытекает практическое поведение. То же можно сказать о всякой другой спекуляции на пони­жение: если человек есть в сущности «только живот­ное», то простая животная жизнь есть самое ценное; если сущность психической энергии есть сексуальность (libido), то сексуальность есть самое ценное и т. д. Во всех случаях существует постулат (допущение) признания истинной реальности за истинную ценность. Теоретическая философская «спекуляция» превраща­ется в практическую норму поведения, в ставку на низ­шие ценности, на прочность экономического фунда­мента.

Спекуляция на понижение есть: 1) извращение закона соотношений категорий, который гласит: выс­шая категория есть самостоятельное и новое качест­во бытия, несводимое к низшему; она есть 2) извра­щение закона иерархии ценностей, который гласит: низшую ценность нельзя предпочитать высшей. Но как раз низшие ценности особенно для всех убеди­тельны и популярны; в признании преимущественной ценности «экономического фундамента» Чичиков вполне согласился бы с Марксом и французский бур­жуа с русским коммунистом.

Замечательно то, что игра на понижение в теории и практике всегда будет наиболее популярна. В этой популярности общедоступность всяческого материа­лизма и марксизма. Спуск всегда легче возвышения — это закон косности человеческой природы, линия наи­меньшего сопротивления.

С каким восторгом человек узнает, что он про­изошел от обезьяны, что он только животное, только материя, что святая любовь есть только сексуальность и т. д. По-видимому всякое «только» доставляет глу­бокое облегчение, тогда, как всякое «не только» тре­вожит, побуждает к усилию. С каким увлечением и

115

с какой виртуозностью люди раскрывают всяческую «подноготную», обнаруживая всюду корысть и похоть. Для лакея нет великого человека и для хама всякий вышестоящий есть «деспот, пирующий в роскошном дворце». В чем пафос этой странной жажды пониже­ния?(2) Это пафос профанации, который противопо­ложен пафосу сублимации, пафосу возвышенного.

Пафосом профанации живет и дышит Мефисто­фель и Петр Верховенский («Бесы» Достоевского). Но ту же установку мы встречаем у Маркса и Фрейда. То, что объединяет их всех — это убеждение, что все святое и возвышенное есть только иллюзия (см. заглавие Фрейда «Будущее одной иллюзии»).

В этом принципиально философском смысле, а не только разговорном — пафос Маркса и Фрейда есть пафос профанации. Отсюда эстетическая и этическая отвратность марксизма, отсюда — абсолютная неуда­ча всякого марксистского искусства, отсюда — хам­ский стиль прессы («кулацкие и левацкие загибы и перегибы», «генеральная линия», «женофикация»); искусство и этика есть сублимация, а марксизм есть профанация. Сущность профанации состоит в сведе­нии всего на низшие мотивы: религия есть страх и ко­рысть жрецов; любовь есть сексуальность. В резуль­тате — нет ничего святого, и отсюда — последний шаг: приятие преступления. Напротив, сущность суб­лимации есть переход к высшим формам и ступеням бытия, чувство возвышенного, благоговение. Субли­мация предполагает высоту и совершенство, предпо­лагает Всевышнего. Этим объясняется вражда к Все­вышнему и отвращение ко всякому благоговению в марксизме и во всякой спекуляции на понижение.

(2) См. у Достоевского в «Бесах»: «сроем высокие горы, вся­кий гений потушим во младенчестве».

116

5. Профанация и обличение

Нам могут однако возразить, что хотя профана­ция и отвратительна, но обличение имеет ценность и даже свое величие. Не есть ли пафос Маркса и марксиз­ма прежде всего пафос обличения? Не обличал ли Маркс непрерывно грехи буржуазии?

Возражение законное и диалектически-необходи­мое. Обличение необходимо отличать от профанации. Обличение есть дело пророков, и оно возможно лишь перед лицом Божиим, возможно лишь для того, кто повернулся лицом к Богу. Профанация есть дело Ме­фистофеля и она возможна для того, кто повернулся спиною к Богу, кому противно небо («оставим небо воробьям и попам»).

Обличение имеет своей целью вернуть человека к Богу. Профанация имеет своей целью отвратить че­ловека от Бога. Смешно было бы думать, что Мефи­стофель хотел «обличать» Фауста. Это совсем не его роль. Пророческий пафос смешон для Мефистофеля, так же, как он смешон для Маркса. Пророк без Бога, или пророк, отрекшийся от Бога, — жалок и смешон.

Обличение имеет своей целью показать ложную сублимацию, ложное возвышение, для того, чтобы восстановить истинную сублимацию, истинное возвы­шение. Но истинная сублимация возможна только для того, кто знает категорию «возвышенного», «свято­го», кто знает Всевышнего, кто знает иерархию бытия и иерархию ценностей. Истинная сублимация для Маркса и Фрейда невозможна, ибо для них «возвы­шенное и святое» являются иллюзиями. Смешно было бы Фрейду обличать своих пациентов в сексуально­сти. Точно так же смешно Марксу обличать буржуа­зию в буржуазности, ибо это значило бы требовать духовности. Смешно обличать ее в классовом эгоизме и в борьбе с интересами пролетариата, ибо в этом вы­-

117

ражается классовая природа человека. Но всего смеш­нее обличать в эксплуатации! Слово «эксплуатация» лишено всякого смысла в марксизме, равно как и в дарвинизме, и во всяком каузально-натуралистическом миросозерцании. Насчет «эксплуатации» каждому марксисту надлежит зарубить себе на носу слова Спи­нозы: «Большие государства поглощают малые по тому же закону, по какому большие рыбы поглоща­ют малых» — по тому же самому, добавим мы, по ка­кому кулаки поглощают бедняков! В таком миро­созерцании не возникает проблемы права и справед­ливости, нет места для абсолютной ценности и для идеи свободы, не существует идеи греха. Об эксплуа­тации имели право говорить древнееврейские пророки и Христос, но не Маркс. Обличительная поза проро­ка непристойна для того, кто пророчество считает «опиумом для народа». Обличать — значит раскры­вать «низменное», но «низменное» существует лишь для того, кто чувствует «возвышенное». Кто отри­цает возвышенное и святое, для того не существует низменного и грешного.

Как же он может кого-либо обличать?

6. Ценность небоскреба и ценность возвышенного

Спиноза понимал, что натуризм и детерминизм не дают права «ни оплакивать, ни осмеивать». Маркс никогда не мог этого понять. В силу полной неспо­собности осознать свои философские предпосылки, он даже не видит дилеммы: или право оценивать и обличать — или миросозерцание марксизма! Одно ис­ключает другое. Маркс оценивает, на каждом шагу «оплакивает и осмеивает», но, не понимая, что такое оценка и не зная иерархии ценностей, он оценивает ложно.

118

Ценности, бессознательно, признаются и здесь, но это ценности величины, а не величья, ценности вы­сокого (небоскреба), а не возвышенного, ценности нагло-сильного, а не благородного.

Мы получаем религию власти, силы, земли, чре­ва, князя мира сего, зверя. Библейские символы, на­чиная с вавилонской башни, Навуходоносора, и кон­чая апокалиптическим зверем, совершенно точно вы­ражают такую установку сознания.

Идеал деспотически-организованного, универсаль­но властвующего коллектива есть современное выра­жение такой установки.

Может показаться, что здесь тоже есть некото­рая своеобразная сублимация, но это иллюзия: здесь нет перехода к высшим духовным ступеням бытия, а есть только нарастание и увеличение той же самой низшей ступени, есть самовозвеличение и саморазду­вание («своею собственной рукой»), дающее не под­линное величие, а только величину.

На противоположной точке зрения стоит христи­анство.

Оно утверждаем ценность возвышенного, а не вы­сокого, святого, а не сильного; ценность величия, а не величины (царство не от мира сего, сила, которая в немощи совершается, зрак раба, крест). Легко за­метить, что такая точка зрения гораздо труднее для человека, чем противоположная ей ставка на силу и величину. Сублимация не легка, она требует риска, жертвы, подвига. Низшие ценности хозяйства и вла­сти кажутся куда более крепкими и надежными, тогда как героизм и святость кажутся рискованными и эфе­мерными, постоянно идущими навстречу смерти и раз­рушению.

119

7. Соотношение категорий бытия и ступеней

ценностей

Некоторая естественная косность человека, посто­янное стремление «опускаться», постоянное предпо­чтение, оказываемое низшим ценностям мамоны, имеют глубокое основание в особом законе соотно­шения категорий бытия и ступеней ценности. Закон этот со всей философской строгостью и неумолимо­стью формулирован Б. Гартманом в его «Категориаль­ных законах». Он гласит следующее: высота катего­рии обратно пропорциональна ее силе. Высшие фор­мы бытия суть наиболее сложные, обусловленные, за­висимые и потому наиболее слабые и хрупкие; тогда как низшие формы наименее обусловлены и потому наиболее безусловны и крепки. Жизнь человека на земле требует бесконечно сложной суммы условий в космическом, смысле: особой температуры солнца, особой конструкции земли, наличности воды и воз­духа, иначе говоря — сложнейшей суммы условий, представляющих, как думают некоторые астрономы, редчайшее, а, может быть, и единственное исключе­ние во вселенной. Если хоть одно из этих условий пошатнется, то немедленно .рухнут все высшие ступе­ни и формы жизни: прекратится культура, исчезнет человек, исчезнет органическая жизнь; однако, камни и скалы на земле, как на луне, еще останутся, ибо они гораздо прочнее, требуют гораздо меньшего количест­ва условий для своего существования. Что же касает­ся механики атомов и химических процессов, то она вообще останется незыблемой при всякой мировой катастрофе, при всякой гибели земли, ибо низшая ступень физико-химического бытия есть самая проч­ная ступень. Другой пример: человек умирает и пре­вращается в труп, который разлагается; исчезают высшие формы психической и органической жизни,

120

но физико-химические процессы, происходящие в тру­пе, сохраняются незыблемыми. Они индифферентны к жизни и смерти. Им ничто не страшно, они продол­жают свое ненарушимое действие. Скелет бесконечно более прочен в своей ужасающей простоте, чем хруп­кий и гениально построенный живой организм. Бы­тие пирамиды крепче и устойчивее, нежели жизнь фа­раона. Это очень грустный закон, нечто вроде всеоб­щей энтропии. Если серьезно вдуматься в него ,то нам откроется закон всеобщего трагизма бытия, которо­му грозит всеобщее снижение, обратный спуск к са­мым низшим ступеням, к первобытной туманности. Надо спасать полноту высших ступеней жизни, их бле­стящий расцвет, а для этого нужно чудо, нужен Спа­ситель!

Здесь открывается поразительное прозрение кос­мического трагизма, хорошо известное великим рели­гиям человечества, как индуизму, так и христианству. Все возвышенное, благородное, драгоценное — есть вместе с тем, самое хрупкое, и уязвимое. Человек бо­лее уязвим, нежели растение; растение — более уяз­вимо, нежели камень; благородное растение, как роза и виноград, гораздо менее живуче, чем бурьян и плющ; низшие и смертоносные бактерии обладают неверо­ятной устойчивостью и силой сопротивления. Как раз самое высшее может страдать и умирать, а не самое низшее. Притом Сократа легче убить, нежели Сиракузского тирана, Христа легче убить, нежели Пилата, а потому не поклониться ли префекту и тирану, ко­торых нельзя убить и которые сами могут всех убить? Так всегда рассуждает толпа, ей всегда импонирует факт силы, власти, величины. Она всегда делает став­ку на низшее, но более крепкое. На этом построено уважение ко всяческой диктатуре и прежде всего — к диктатуре пролетариата: устроить пролетариат так, чтобы его никто не мог обидеть, а он сам мог всяко­-

121

го обидеть! На этом же построено и уважение к домовладыке в комедии Островского: «Кто тебя, батюшка, обидит? Ты сам всякого обидишь».

История героев, мучеников, пророков и святых есть великое подтверждение закона трагизма, закона слабости и хрупкости высших форм жизни. Но вот что особенно удивительно: как раз, когда они гибнут, они выше всего. Таково свойство возвышенного — оно легко гибнет, оно не защищается, даже как бы ищет гибели, жертвуя собой. Притом если бы этой гибели не было, то и жертвы бы не было, не было бы поэтому и величия святости. Так что в самой слабо­сти высших ступеней как бы удостоверена их подлин­ная высота.

Нужно известное величие души, чтобы понять красоту риска, жертвы, гибели. Только для благород­ного человека риск есть «благородное дело». Одни это понимают сразу, другие — никогда. Таков вечный и всемирный Чичиков. Для него прочность низших форм бытия всегда ценнее эфемерности и хрупкости высших, синица в руке всегда ценнее журавля в небе. Он всегда отклонит героизм тем неотразимым до­водом, какой применил анекдотический солдат: «Луч­ше полчаса быть трусом, чем потом всю жизнь быть покойником». Огромное большинство всегда призна­ет безопасность, силу, власть и богатство надежнее и ценнее святости, героизма, красоты и величия. Но если власть и богатство соединены с преступле­нием? Здесь уже начинаются колебания: не так легко принять преступление. Но колебания не долгие: пре­ступления удавшиеся, и в особенности преступления коллективные, легко забываются: победителей не су­дят и горе побежденным! Нет более безнравственной и противохристианской поговорки.

Но именно это изречение — «победителей не су­дят», это невольное преклонение перед фактом и си­-

122

лой и величиной — лежит в основе всех большевизанствующих суждений, которые приемлемы для какой угодно морали, но только не для христианской. Го­ворят: да, нет свободы, но есть большое строитель­ство. Это значит: угашается дух, но процветает мате­рия; убивается личность, но живет машина. Можно ли сомневаться в оценке такого быта с христианской точки зрения? «Победителей не судят» — вот класси­ческое искажение нравственного суждения.

8. Трагизм бытия и его относительное преодоление

Этот странный закон, что самое высшее, самое благородное есть самое хрупкое и разрушимое — вы­ражает трагизм бытия. Он встречает нас на каждом шагу в обыденной жизни. Вот я прислушиваюсь к ходу часов моего деда, и меня изумляет точный ритм их стального сердца. Он звучит и будет звучать, когда живые сердца владельцев давно умолкли и умолкнут. Есть глубокий трагизм в одежде, принадлежавшей умершим близким: странно бессмертие этих незначи­тельных тряпок в сравнении с бренностью и смертью существ, полных бесконечного значения. Но судьба всякого трагизма и всякого страдания таинственным образом сближает нас с трагизмом Голгофы, и пото­му, что крест и Голгофа есть наиболее полное выра­жение сущности и глубины трагизма. В судьбе каж­дого, поскольку он приближается к подлинному тра­гизму, есть удивительное сходство с судьбой Христа: начиная с этих оставшихся одежд, о которых чужие люди «мечут жребий», и кончая изменою ученика, из­девательством толпы и «богооставленностью» в мо­мент наивысшего подвига. Кто совершенно не знает трагизма, тому Христос ничего не говорит.

Есть трагизм в каждой «слезе человеческой», но вершина и предел трагизма лежит не в болезни, смер­-

123

ти и страдании (как думал Будда), а в торжестве зла и унижении добра. Самое божественное подвергается оплеванию. Самое возвышенное (сам Всевышний) об­рекается на самую низкую участь. Богочеловек рас­пинается. Вот подлинный трагизм. Если в этом по­следнее и вечное слово бессмысленной «необходимо­сти», тогда всему конец, тогда не стоит жить, стре­миться и действовать, тогда нельзя принять мира, как думал Достоевский, тогда нельзя принять Бога, как думал Иов.

Если бы это было так, то всякий трагизм (а в сущности и коммунизм) убивал бы душу. Но трагизм не убивает, а очищает и возвышает, даже восхищает. В этом чудо трагизма: как может трагедия, т. е. ги­бель и смерть, восхищать и быть прекрасной? Зачем идут в театр проливать слезы? Странная диалектика трагизма состоит в том, что гибель героев и мучени­ков она превращает в победу, что конец она превра­щает в начало чего-то иного, — что в «безвыходно­сти» она предчувствует выход. Выход, транс — есть великое действие трагизма. Трагизм как бы выры­вает из жизни, из плоскости быта и ежедневности. В этом есть скрытая радость и упоение.

Всё, всё, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья,

Бессмертья, может быть, залог.

Радость состоит в том, что в трагизме (а равно и в юморе), дух, т. е. подлинное глубинное я, впер­вые переживает и сознает свое царственное достоин­ство, свою абсолютную свободу от всех низших сту­пеней бытия, от всякой природы, от всякой необхо­димости. Но это особое достоинство и особая сво­бода: она принадлежит только тому, кто готов прой­ти через трагизм, кто имеет абсолютное мужество не дрожать за жизнь. Кто не боится «угрозы гибелью» —

124

тому дан «залог бессмертия». А кто «душу (жизнь) свою сохраняет, тот погубит ее». В «Назначении че­ловека» Фихте так выражал эту свободу духа, воз­вышающегося над всеми категориями природы. Он обращается к природной необходимости: ты можешь уничтожить мое тело, бросить меня на высокие горы, стереть меня с лица земли, но ты ничего не можешь сделать с моей свободной волей, с моим свободным «да» или «нет», которое продолжает навеки звучать в самой моей гибели! Вот прометеевское сознание духа в трагизме. Но оно дается только тому, кто раз­деляет судьбу страдающего Бога.

Дух открывает здесь вечное идеальное царство смыслов, к которому принадлежит он сам и его иде­альные оценки и утверждения. Пусть гибнут Ромео и Джульетта, но вечный смысл их любви и вечная гар­мония их индивидуальностей пребывает неизменно, несмотря, или вернее — благодаря их гибели. Пусть умирает Сократ, но вечный смысл его мудрости и веч­ная тема его судьбы именно и увековечены его смер­тью. Сила их всех состояла в том, что в «угрозе ги­белью» они нашли «залог бессмертия», в том, что свое «да и «нет» они сказали раз навсегда: «да» — своей любви и своим святыням; «нет» — всем силам и про­тиводействиям мира и людей. Таково бессмертие ге­роев, мучеников и святых. Оно состоит в вечном зна­чении их смысла, в постоянной победе их идеала. Са­мо христианство есть мощный исторический аргумент, показывающий, что поражение (крест) может озна­чать победу («сим победишь»).

9. Христианская вера в абсолютную разрешимость трагизма

Как ни величественна такая идеальная сила духа, такое преодоление трагизма через бессмертие, одна-

125

ко она не составляет последнего слова христианства. Ведь оно было бы в конце концов бессмертием веч­ной памяти, только идеальным сохранением и спасе­нием всего ценного в ином плане бытия, «на том све­те», в царстве идей Платона, в «умном месте» Пло­тина. «Этот свет» оставался бы предоставленным смер­ти и разрушению, непреображенным и неспасенным. Царство Божие оставалось бы на небеси, но не на земли. Для христианства такая «идеальная» победа недостаточна: она есть развоплощение Логоса и про­тиворечит идее воплощения и воскресения. Идеаль­ное торжество, которое переживается в трагизме, дол­жно превратиться в реальное торжество. Смерть, ги­бель, страдание, крест — не есть последнее слово для христианства. Идеальная победа мученика и святого и «вечная память» о нем — тоже не последнее слово. Только реальное Воскресение Христово и реальное преображение всего мира есть последнее слово. Это значит: то, что заслуживает жизни — будет жить; то, чему нельзя умереть, — не умрет.

Иначе не может утверждать религия абсолютно желанного, религия, обещающая исполнение всех за­ветных упований человека, обещающая, что «отрется всякая слеза человеческая». Можно восхищаться ве­личием мученика и святого, можно молиться за него, но нельзя желать, чтобы мучеников всегда мучили и Богочеловека всегда распинали. Нельзя устранить из человеческого сердца желания полной и мощной победы всех ценностей и святынь, их воплощения на земле и во всем космосе («Да приидет Царствие Твое»). Мы верим в конечную победу добра и внут­реннее саморазрушение зла и не верить не можем. В этой вере нет ничего произвольного; атеисты так же верят в реализацию своего идеала, как и «верую­щие», только они делают ставку на низшее, чтобы было надежнее и прочнее. Тот, кто делает ставку на

126

высшее, должен обладать мужеством риска, но отка­заться от веры в победу он тоже не может. Полное неверие делает невозможным какое-либо действие. Полная неисполнимость желаний должна обосновы­вать другую религию: не религию абсолютно-желанного (христианство), а религию абсолютного отказа от всех желаний (буддизм).

Всякое творчество духовно и есть вера в победу духа, в покорение низших категорий высшими, в по­корение природы через свободу. Если бы существо­вал только один закон слабости всего высшего, то все высшее давно разрушилось бы, и даже, собствен­но, вовсе не могло бы явиться. Если бы существовал только закон энтропии, как закон всеобщего охлаж­дения и космического уравнения температуры, то жизнь просто была бы невозможна. Ибо жизнь по­строена на прямо противоположном законе: на со­гревании, в противоположность охлаждению, на соз­дании контрастов, в противоположность всеобщему уравнению температуры. И духовная жизнь построе­на на прямо противоположном законе: не на пони­жении, а на сублимации, на возможности крепости, силы и победы возвышенного и святого, на возмож­ности пришествия Царствия Божия. Если бы святость и крепость были навеки и принципиально разобще­ны, то жизнь духа, то есть сублимация, творчество, воплощение, были бы принципиально невозможны. Святость и кротость на каждом шагу разобщены в жизни и в истории, в этом ее трагизм, но в конце концов они едины и будут объединены. В этом су­щество веры, ибо Бог есть Святый Крепкий, Святый Бессмертный. Бог и есть то, что существует «в кон­це концов» и что должно быть «в конце концов», Альфа и Омега.

Христианство верит в то, что Бог есть Святый Крепкий, а потому победа Святого и возвышенного

127

в конце концов обеспечена, она заложена в глубочай­шей сущности духа. Но только «в конце концов», а не на каждом шагу и немедленно, не в любом среднем пункте жизни и истории, между началом и концом, и между Альфой и Омегой. Русский народ верит, что «Бог правду видит, да не скоро скажет» — иногда, впрочем, Он говорит ее очень скоро, даже тотчас («каждое преступление мстит за себя на земле», — думал Гёте), но иногда «небеса молчат» до времени... чтобы тем мощнее и ужаснее сказать потом свое сло­во: Мне отмщение, и Аз воздам! Часто люди не умеют или не хотят услышать сокрушающее слово Божест­ва, звучащее в истории. По-настоящему его умеют слышать только пророки, и только они имеют смелость его высказать людям, за что и побиваются камнями, ибо слово это часто непереносимо для человека.

Величие христианства и древнего еврейства со­стоит в том, что они поднимают дух человека на вер­шину этического суждения, открывая своеобразную диалектику оценки. Вот их два принципа:

Во-первых, умение понять и усмотреть ничтож­ное в том, что властвует и торжествует, умение уви­деть отсутствие величия в величине (в колоссальном). Такова ветхозаветная диалектика пророков, уничто­жающая ценность Вавилонской башни и Навуходо­носора. Она была вполне воспринята Христом, кото­рый, однако, устанавливает другой, новый принцип.

Второй принцип: умение оценить возвышенное, хотя бы оно было униженным, умение узнать Царя в «зраке раба». Умение узреть Бога в Том, кто «висит на древе». Это другая диалектика, диалектика Ново­го Завета, но предполагающая первую. Мещанство говорит: «победителей не судят», а пророки только и делают, что судят победителей. Мещанство гово­рит: «победителей не судят», а христианство утверж­дает: князь мира сего осужден.

128

Но диалектика Ветхого и Нового Завета идет да­лее: она связывает идейное осуждение с реальным осуждением; идеальное одобрение и освящение с ре­альной победой. Диалектика пророков утверждает, что всякое ложное торжество, ложное возвышение, надменность — разрушаются внутренне и необходи­мо. Диалектика христианства утверждает, что всякое унижение возвышенного, всякая гибель божественно­го и святого даруют победу и воскресение. Тот и дру­гой диалектический момент закреплен Христом: низ­ложи сильные со престолы и вознеси смиренные!

Трагизм состоит только в том, что в истории, во временном, преходящем, серединном плане бытия, мы видим постоянное разобщение, конфликт, антиномию величия и силы, святости и крепости. И преодолеть эту антиномию может только тот, кто знает это разъ­единение (как знал Иов и пророки, и Христос), не страшится его, и вместе с тем верит в его последнее преодоление. Высший принцип жизни и творчества антиномичен и трагичен: знать слабость и хрупкость возвышенного и святого и, рискуя его гибелью, ис­кать победы и крепости. Никогда не искать крепости и силы, отказываясь от высоты, но, сохраняя всю устремленность к высшим святыням и ценностям, искать их укрепления и усилия, зная, что всякая не­удача в сублимации есть удача своего рода, есть ге­роический жест, указующий ввысь и предвосхищаю­щий конечное достижение. Христианство имеет свою диалектику трагической победы: «Сим победишь», «не оживет, аще не умрет», смертью попирается смерть («отрицание отрицания»), побеждает тот, кто жерт­вует. Антиномия святости и крепости решается в Боге, ибо Он один есть единство всех противоположно­стей. Он один есть Святый Крепкий. Вера в абсолют­ную разрешимость трагизма (вера в Параклета, «Уте­шителя») составляет сущность христианства. Без нее

129

невозможна жизнь. «Утешитель» есть «жизни пода­тель». Но абсолютная разрешимость, или разрешение в Абсолютном, может означать относительную нераз­решимость, или отсутствие решения в плане относи­тельного временного бытия. «Бог правду видит, да не скоро скажет», но Он скажет ее в конце концов.

      130